Одна жизнь, разделенная на две

15-11-2016

ДЕТСТВО, - ЛЮБОВЬ, БОЛЬ И НЕНАВИСТЬ
Продолжение. Начало

Часть  I

Screenshot_1

К моменту моего рождения в Москве пролетарский интернационализм в народе как-то быстренько скукожился, и русский  патриотизм, высунувшись из забвения, становился всё более достойной общественной добродетелью.  Это был июль 1941г.  Первые 100 немецких бомбардировщиков над Москвой.  Моя мама после родов лежит в роддоме им. Грауэрмана  на Арбате.  Срывается сирена воздушной тревоги.  В роддоме – переполох.  Все куда-то бегут.  Порядок эвакуации если и существует в виде какой-то инструкции, то о ней просто не помнят.  Перепуганные няньки хватают детей и в беспорядке перетаскивают их в бомбоубежище.  Первые взрывы и пожары на улицах Москвы.  После налёта становится ясно, что идентифицировать всех новорожденных невозможно.  Вот так начинается моя неприкаянная жизнь. Только красное пятнышко на бедре, которое врачи до этого, было, сочли подозрительным, помогло моей матери меня опознать.

Судьба оказалась благосклонной, ничего ужасного не случилось.  Моя мать вместе со мной и с родителями моего отца отправились в эвакуацию в сибирский город Шадринск, а затем в Новосибирск.  Надо сказать, что мой отец, радиотехник, специалист по антеннам, к тому времени закончил военную академию связи.  Он был мобилизован как офицер и всю войну провёл, разъезжая по тылам, обеспечивая снабжение армии радиотехникой, и уделяя также немалое внимание своим интересам интимного характера. Его романтическое окружение было вещественно разнообразно, тем более, что многие его конкуренты на этой вечно востребованной ниве оказались в окопах, освободив при этом значительную часть самого уютного пространства.

Моя семья, как семья офицера РККА, имела определённые преимущества в эвакуации.  Я вспоминаю, например, такой эпизод.  Однажды отец оказался у нас дома в Новосибирске и вместе с моей матерью они ушли куда-то вечером, оставив меня одного в квартире (комнате?).  Я, проснувшись и испугавшись темноты, увидел в углу комнаты живого медведя и, вступив с ним в единоборство, перевернул стоящую в углу огромную бутыль.  Из неё полилось что-то очень противное.  Вошли мои родители.  Вот тогда впервые на моей памяти я получил от отца по заднице.  Из бутыли выливались остатки спирта...

Я помню другой эпизод из жизни в Новосибирске.  Это было зимой,  я бегал в обширных дворах у дома.  В одном месте из земли торчал железный кол.  Зима была сибирская, но непонятным импульсом души меня потянуло его попробовать языком.  Я лизнул. Язык после этого оторвать от железки было невозможно.  Как я орал, я не помню.  Зато я хорошо помню, как какая-то тётка лила на меня воду из чайника.  Моя судьба испытывала меня на прочность с малого возраста.

Моё самое раннее воспоминание связано с жизнью в Шадринске.  Я вспоминаю около своей колыбели ядрёную и красивую девицу по имени Марина, которая называла меня просто, Гагн-Какн.  Я прощал ей эту фамильярность исключительно за её стать, которую уже тогда я ценил по достоинству.  Среди многих забот и бесчисленных вопросов, которые доставались от меня моей маме, нянькам и прародителям бывали и весёлые.  По рассказам там были свои колотки и копатки и вообще я умел их насмешить.  К примеру, на прогулке мы видим семейство гусей.  Бабушка говорит,

- Вот это мама, это – детки, а вот идёт папа.

- А баба?

с

Моя мать крестила меня сразу по приезде из эвакуации.  Отцу это было безусловно безразлично.  Я не сомневаюсь том, что он бы и глазом не повёл, если бы она, допустим, сделала из меня иудея или даже мусульманина.  Но реакция возникла с моей стороны.  В церквиё в холодной купели я разорался.  Священник попросил меня угомонить.  Не тут –то было.  Моя тетка предложила: «Ты лучше спой песенку». Эта идея показалась мне интересной, и совершенно воинственно, как-то не по христиански я ему запел: «Барон, Фон дер Пшик попал на русский штык, остался от барона только пшик...».  Священник стал молиться.  А я сколько знал, столько и допел. Этот эпизод был один из немногих случаев моего хулиганства в детские годы.

Тем не менее, я помню, что в нашем детском лексиконе иногда возникали слова очень странной этимологии.  Эти слова становились устойчивой частью речи детей. В школьные годы я приносил домой такие слова, как «параша»; что означало ложь.  Или слово «законно», -  имело смысл одобрения или восхищения. Совершенное негодование моей матери вызвало слово «минечик», которое означало – никчемный пацан. В обиходе были также такие слова, как фраер, фуфел, фОфан, баклан, профура и т.д.  Остаётся только угадывать, каким образом урки могли оказывать столь сильное влияние на детское воспитание в привилегированных районах Москвы.  Наверное, слишком многие тогда сидели (а среди остальных было немало тех, кто их охранял),  при этом сидельцы случались по большей части в элитарной среде.

Я учился в бывшей гимназии. Это была школа им. Н.В.Гоголя. Среди моих одноклассников были: А.В. Щелкачёв, нынче – профессор теологии, его высокопреподобие, протоиерей настоятель московского храма Святителя Николая;  А.Н Твердохлебов - физик,  впоследствии секретарь советской секции Международная амнистия, друг и соратник А.Д.Сахарова. Если круглый отличник Саша Щелкачёв был мальчиком очень скромным и замкнутым, то с Андреем Твердохлебовым мы были дружны.  Его отец был выездным и у Андрея тогда появились американские пластинки singles (на 45 оборотов).

Мне было 15 лет, когда на моём магнитофоне оказалась первая запись с американской пластинки, Blue Suede Shoes, Элвиса Пресли.  Многие записи у меня возникали из переписывания с самодельных гибких пластинок «на рёбрах», т.е. кто-то умудрялся записывать и распространять интересующий нас тогда рок-н-ролл на пластиковых листах рентгенограмм.  Остальные записи появлялись из передач Голоса Америки. Очень хорошо помню феерический эффект от гениальной вещи Джо Уильямса с оркестром Каунта Бейси,- «Every Day I Have the Blues». Теперь тоже иногда я слушаю и восхищаюсь этим подлинным шедевром.  Магнитофон был трофейный, трёхмоторный.  Мой отец привёз его из Германии и восстановил из небытия.  Этот магнитофон достался мне в наследство в мои 15 лет, когда мой отец сменил семью.  Я сделал к нему. собственные кустарные усилители и таскал его с собой на всякие пирушки, добавляя к каждому такому событию американские музыкальные стандарты и рок-н-ролл.  Там включались кометы Била Хейли, Фрэнк, Элла и пр.

Исключительный интерес к американской музыке возник у меня не внезапно.  Мне было не больше 10 лет, когда в тайне от родителей я сам заводил на патефоне пластинки с фокстротами немецких певиц, которые отец привёз из Германии.  Они мне очень нравились.  Однако, их мелодии и ритмы полностью померкли для меня, когда я услышал первые исполнения американского рок-н-ролла и свинга.  Затем со своим магнитофоном я оказался незаменимым в компании начнающих стиляг, и это сделало меня регулярным участником их встреч и собраний.  Там были мальчики, которые закончили английскую спецшколу, а также другие, которые принесли туда пьянство и опыт недалёкого уголовного прошлого, ранее осуждённые по наговору (об этом позже).  Я провёл в той компании мои студенческие годы.  Среди них на момент написания этих воспоминаний только двое мало пьющих парней остались в живых.  Один стал полным профессором в эмиграции.

Другой, у которого мать была при Сталине судьёй перманентно действующей тройки, стал сначала комсоргом большого химического НИИ, затем окончил академию Внешторга, и после этого получил назначение на работу в США, где он закончил службу в должности председателя Советско-Американского торгового представительства.  По его словам рядом с его офисом находился кабинет нынешнего главы российского МИД'а  С.В.Лаврова, статус которого в то время в ранге советника представительства СССР при ООН был существенно ниже.

Screenshot_2

Многие отчётливые воспоминания детства относятся к моей жизни в Москве после эвакуации.  По приезде из Новосибирска мы въехали в квартиру на первом этаже нашего дома в Гагаринском переулке, на первом перекрёстке от Гоголевского бульвара.  Дом был двухэтажный и рядом был еще один такой же дом.  Оба были построены непманом по фамилии Гольдрей с целью сдачи внаём.  В одной из комнат нашей коммуналки, в которой семья моих родителей жила ещё до эвакуации, прежде жила семья Чуховичей.  Интересно, что молодую женщину с этой фамилией я встретил в одной из тусовок Нью Йорка. Она действительно оказалась последним представителем этой семьи  У нашего дома на втором этаже, в квартире Бромбергов не хватало стены.  Стену оторвала немецкая бомба.  Они, конечно, испытывали при этом определённое неудобство, но как они жили без стены по приезде из эвакуации, и как долго, на сегодня эти факты уже сокрыты в анналах истории.  В семье Бромбергов был мальчик моего возраста, очень симпатичный парень.  Но он никогда не играл с мальчишками во дворе.  Это казалось мне странным.  Но потом, в зрелые годы я осознал, что в этом был результат воздействия его еврейских родителей – такой, которого потом  безуспешно добивалась от меня моя бабушка.

На втором этаже также проживала юная балерина Майя Плисецкая.  Мой дядя Жорж, младший брат отца, её сверстник, пытался завладеть её вниманием, но безуспешно.   Жорж не был на дружеской ноге с проскопией и не понимал того, что стало очевидным впоследствии, - не пара, не пара... Также на втором этаже проживала семья моего друга раннего детства Серёжи.  Помнится, что нам с ним очень нравилось расставлять фигуры на шахматной доске его деда.

Мы также вместе отражали натиск дворовых малолетних грабителей.  Серёжина мать, Рива Кронова, была одинокой женщиной, и моя мама на вопросы о его семье отвечала весьма неохотно.  После того как старший Кронов, дед Серёжи вдруг куда-то исчез, - говорили, что слишком много вещей он привёз из Германии - Серёжа с бабушкой  переехали жить в Одессу.  Для меня это был удар, - я остался без друга и без поддержки.  Спустя несколько месяцев они вернулись обратно.  Серёжа рассказывал мне про море, говорил какие-то странные слова, - канатик, кецик, шнифт и т.д.  Очень скоро они переехали в другой конец города.  Встретились мы с Серёжей потом лишь однажды, спустя лет 10, и без особого смысла.

Ещё одним нашим соседом по подъезду был Борис Кашёлкин.  Он там жил с матерью, - за которой вилась репутация кухонной склочницы.  Её главной врагиней была её соседка по квартире Валентина Баринова.  Валентина и двое её сыновей проживали в десятиметровой комнате (10м2), тогда как Кашёлкина с сыном в двадцатиметровой.  Кухонные распри безусловно носили отпечаток классовой борьбы.  Младший Баринов, мой сверстник, в 20 лет потерял половину ноги в рейсе на мотоцикле, управляемом его приятелем, исполнителем блатных песен, и поэтому он навсегда выпал из эффективного трудового содружества советских граждан.  Старший Баринов был человеком тихим, но авторитетным, с таинственным прошлым.

Похожая биография была у первого сына Паньки Маслёнковой из соседнего дома.  Тот практически не мог скрывать свою принадлежность к уголовному миру, поскольку имел соответствующие манеры и внешность, да и появился он в наших дворах, цикая стальными зубами, не более чем на пол-года, затем опять исчез.  Борис Кашёлкин был значительно старше меня, и иногда случалось, катал меня на раме велосипеда.  Он был красивый блондин, высокого роста, с атлетической фигурой.  Повзрослев, он стал мастером спорта и чемпионом страны по волейболу.  Тогда у него появился мотоцикл, на котором он меня тоже прокатил однажды так, что мы оба упали на перекрёстке в нашем переулке.  Там всё обошлось благополучно, но он изрядно испугался и больше меня не катал.

Прошли годы и среди соседей у меня установилась репутация отвязного отрока, который грохотал из окон ненашей музыкой, - парнем, за которым почему-то в подъезд иногда входили разные девушки (я просил заходить за мной чуть позже, дабы сбить с толку старух, сидящих на лавочке у подъезда и оберегающих нашу всеобщую безгрешность).  Борис как-то странно перестал смотреть в мою сторону, и однажды он поразил моё воображение тем, что вдруг я увидел его в военной форме, с погонами офицера МВД.  Среди некоторых случайных и всё более редких встреч я видел его каждый раз с новой звездой на погонах.  Тогда старший Баринов как-то тихо пропал навсегда.

Моя мать, Галина Трушина, осенью 1941 года была вынуждена бросить учёбу во ВГИКе, на актёрском факультете.  Училась она в одной группе с Ю.П.Любимовым и с другими известными актёрами (глядя на фотографию её группы, я вспомнил ещё одно имя - Граббе, других не помню).  Как выяснилось для меня значительно позже, она считалась носителем комического таланта.  Ничего комического я в ней никогда не находил, и я думаю, что господа кино-профессора с этим  просто накосячили.  Красивая женщина, она хорошо пела, танцевала и играла на пианино.  До того она с отличием закончила музыкальное училище имени Гнесиных и училась у самой Елены Фабиановны.  Но я и война съели её карьеру.  Она была удивительно добрым и мудрым человеком.  В мои взрослые годы её любили и всегда вспоминали мои друзья-приятели.  Единственное, в чём она демонстрировала неукротимый нрав, были её разногласия с моей бабушкой Евой - её свекровью, и c соседкой Чуковой по нашей коммунальной квартире.  Эти её, мягко говоря, оппоненты портили её жизнь изрядно.  На самом деле виной всему были общая кухня.  Если там, например, возникала проблема исчезновения морковки, то она приводила к тому, что, согласно определению одного моего знакомого из Одессы, - вся квартира начинала петь оперу Евгений Онегин.

Чуковы (она, он и трое детей) жили после Чуховичей в той же самой десятиметровой комнате.  Один из их отпрысков по имени Колька, парнишка с внешностью юного бульдога, играл со мной время от времени в фантики и даже в шахматы.  Учился он плохо.  А на улице, бывало, мы были заняты с другими пацанами играми в ножички, в расшибец (расшиши), в штандер, в городки...  Мы катались по заснеженной булыжной мостовой на коньках, прикрученных к валенкам; на тарантасах, которые мы гнули в заборах из железных прутьев строительной арматуры; а летом - на самокатах, которые мы умели мастерить сами, используя в качестве колёс бракованные подшипники.

По соседству, жил приёмыш Генка, - самый боевой и задиристый из всех.  Однажды, сгибая тарантас, он не удержал стальной прут и тот, распрямившись, стукнул меня по лицу.  Передний зуб был обломан.  Этот зуб значительно позже был заключён в коронку, что спасло его в девственном виде до самой старости.  Велико тогда было моё искушение иметь золотую фиксу.  Моя бабушка Ева, было, дала мне кусочек золота, а мой приятель юных лет, самозванный зубной техник Олег Вечканов, схватив мою голову подмышку, без всяких церемоний обточил тогда мой зуб под коронку.  Это была пытка, которую я добровольно вытерпел.  Но тогда я понял, что я – не Зоя Космодемьянская, - под воздействием такого типа экзекуций я не сохранил бы никакой тайны, и героем мне не бывать вовеки.  Задолго до этого все мальчишки в нашем переулке уселись на велосипеды, которые в итоге стали продолжением наших беспечных конечностей, и мы любили дикую игру сшибания друг друга в переулке, сидя на этих велосипедах.  Побеждал самый ловкий и хитрый.  Также наш спорт включал пинг-пог, игры в карты и в шахматы.

Я научил весь наш дворовый пролетарский состав игре в преферанс. После этого турниры в очко и в секу были окончательно заброшены.  Милиция, видя разрисованную пулю на деревянном дворовом столе, убедилась в том, что подростки больше не участвуют в азартных играх и перестала их терроризировать.  А такие азартные старики как Чапай (пенсионер с внешностью Чапаева), из соседнего двора остались без партнёров и к вящей радости их жён стали значительно реже получать приводы в милицию. Но всё это было уже в юные годы.

А тогда, в детстве наш главный хулиган Генка, который умел ходить, пугая прохожих, по пикам железного забора Пушкинского музея на Кропоткинской улице (ныне Пречистинка), однажды на моих глазах свалился с дерева, с 10-метровой высоты и, когда его сажали в скорую помощь, я увидел оба его запястья в форме буквы N.  В другой раз он, как альфа-самец, вступил без колебаний в единоборство с подростком из другого двора – татарином с кличкой Мамай, парнем коренастым и мощным как Челубей.  Там был только один удар, аперкот, от которого Генка, подлетев в воздух, рухнул, и позже, едва придя в себя, долго картавил, от чего злопамятные пацаны потом рассказывали друг другу, как Мамай из него еврея сделал.

Однажды, мой сосед Колька Чуков, несмотря на своё скудоумие, взял мою железную, скрученную из проволоки клюшку, и накалив в печке, протянул её мне, когда я потребовал клюшку немедленно возвратить.  Результат был очень печальный - ­­ужасно обожжённая ладонь, страшные вопли и, наконец, - явное доказательство в Колькину пользу, кто из нас оказался глупее, несмотря ни на какие шахматы. Старшая из чуковских детей – Юля, непонятным ни для кого образом, сидя обычно в ванной комнате за зубрежкой, высидела впоследствии золотую медаль и в будущем получила степень доктора наук.  Это, конечно, был настоящий подвиг.  Но след её в моей жизни затерялся окочательтно: Чуковы получили квартиру на общих основаниях. А Колька уже юношей, похожий на рыжего апокалиптического зверя, появлялся иногда в нашем дворе, подстерегая нашу соседку сверху, красавицу Лидочку, в которую были влюблены все мальчишки.  Колька по непонятному капризу судьбы был совершенно уверен в том, что Лидочка это его бесспорный будущий трофей.  А я до сих пор уверен, что он ошибался, потому что, несмотря на всякие женские причуды, по-моему, Колька всё же мог расчитывать на успех, пожалуй, только у болотной кикиморы

Вряд ли кто-нибудь из избалованных городских детей мог сказать, что он не любил своё детство.  Меня мать и бабушка очень любили, отец – игнорировал, дядька Жорж заступался за меня на улице.  Но детские годы свои я просто ненавидел.  Я не был сильным, роста был небольшого, несмотря на обычный для мальчика задор, я не был агрессивен.  Будучи от природы миролюбивым, однако, я мог легко обидеться, но также легко и забывал обиды.  «Драки, драки, дракачи, налетели кулачи, кто на драки не придёт, тому хуже попадёт» - этот интерес я вовсе не разделял.  Для меня это было просто невыносимо, я даже ударить кого-нибудь не мог и не умел.

Добавить к этому мою принадлежность по отцовской линии к еврейскому сообществу, и соответствующее сходство с прототипом еврейского ребёнка, каким он виделся в глазах моего русского, татарского и прочего окружения, нетрудно представить какому остракизму и унижению я подвергался в среде мальчишек.  Я был совсем маленьким, когда я оказался в больнице с воспалением лёгких.  Я был оторван от мамы (в больнице был карантин), а мальчишки, народ жестокий и зловредный, всячески издевались надо мной.  В обрывках этих первых воспоминаний остались именно мои моральные страдания.  Тогда впервые я услышал своё второе имя – жидёнок.  Тётя Аня, бывшая няня моего отца и дядьки, жившая в соседнем гольдреевском доме, принимала также какое-то участие и в моём воспитании.  Она тогда постоянно говрила, - Заберите ребёнка из больницы...Он там умрёт.

Мать меня забрала, и действительно меня потом еле выходили.

Мой отец побывал в командировке в послевоенной Германии.  Он привёз оттуда много игрушек, настоящий трофейный мотоцикл и, как однажды обмолвилась моя мама, - неприятные банальности.  С тех пор среди друзей моего отца появился волейболист (мой отец любил играть в волейбол и в пинг-понг), военный венеролог Алексей Коломиец, человек очень добрый и весёлый.  Я помню его в чинах от майора до полковника.   Умер Алексей удивительной смертью в 50 лет с небольшим.  Он упал на кухне замертво.  Имея варикозные вены, он говорил и раньше, что именно так он и намерен нас покинуть.  Жена Алексея, Ольга Ставровская была ординатором в Институте Склифасовского.  Она прошла войну полевым хирургом.  Среди её рассказов я вспоминаю, что она в своём военном госпитале специально содержала выводок собак, которые работали там вместо отсутствующих лекарств, - зализывали раны бойцам после операций.

У моего отца был ещё один, давний его друг, полковник Николай Шулейкин, сын академика, основателя военной академии связи им.Подбельского.  Николай и мой отец были выпускниками этой академии.  Почти всегда в конце недели они встречались, обычно играли в шахматы. Партии иногда заканчивались весьма эмоционально, - естественная проблема в шахматной игре без часов.  Шулейкин был тоже очень приветливым человеком.  Но конец его был ужасен.  Его нашли в петле, в рабочем кабинете.  Говорили, что это был фамильный способ ухода из жизни. Значительно раньше повесился брат Николая.

Сам Николай в последние годы жизни работал директором московского Дома Радио.  Существовала ли у него проблема с психикой, или здесь сыграли роль какие-то особые роковые обстоятельства, об этом информации не было.  Единственный факт, который, возможно, имел какое-то отношение к злосчастной судьбе этого человека был таков, что с момента возникновения у моего отца новой семьи в сорокалетнем возрасте его общение с Николаем и Алексеем прекратилось.  Мой отец тогда был уже главным инженером НИИ с персональным автомобилем и с миловидной девушкой шофёром, которая, как я помню, очень не нравилась моей матери.  В НИИ разрабатывали радиоуправляемые взрывтели для ядерной начинки ракет С.П.Королёва.

Отец ещё раз женился на молодой девушке, своей сотруднице, и, как выяснилось позже близкой знакомой моего приятеля, Миши Гамаюнова.  Тогда же появилась на свет моя сводная сестра Ирина.  В юные годы она была красавицей и была совершенно неприкаянной.  Но затем поступила в институт, стала полиграфистом, в 90-х открыла собственный бизнес, который  вырос до большого предприятия.  В 2010-х в этом бизнесе стало очень трудно сводить финансовый баланс и теперь Ирина на пенсии.  Недавно она издала собственную поваренную книгу и обрела феноменальное внешнее сходство с нашей бабушкой Евой, тогда как я сам стал ужасно похож на своего деда Манасия.

Первым мужем Ирины был выпускник МГИМО, остро заточенный рослый, очень миловидный блондин, Валерий.  Уезжая из страны, я поручил Валерию продать мой автомобиль.  Это был семилетний Жигули, у которого накануне моего отъезда на ходу вытекло масло, и у него задымил двигатель.  При продаже Валерий также столкнулся с тем, что номер на кузове этой машины был перебит, т.е. продажа была нелегальной, но, тем не менее, она всё-таки состоялась за небольшие деньги. Затем Ирина с Валерием развелись, после чего он вдруг заболел.  Болезнь оказалась смертельной и унесла его из жизни в течение полугода.  Но всё же до этого они прожили несколько лет вместе.

Итак, возвращаясь назад в детство, я вспоминаю, что лучшие игрушки и мотоцикл к моему ужасу были проданы на рынке. Среди игрушек был большой белый резиновый мяч.  Однажды я играл с ним в палисаднике перед окном.  Появились ребята постарше из далёкого двора.  Они забрали мяч без разговоров и вопросов, а меня хорошенько побили, для порядка, просто за вроде-бы еврейскую внешность. После этого мне также случалось обрести немало повреждений.  Однажды я пришёл домой в слезах. Объясняя случившееся, я сказал, что для меня, наверное, существует только один путь, - в Израиль.  За это я впервые получил по заднице от дядьки и это слово мне запретили произносить навсегда.  Но тут ошибочка вышла со всех сторон.  Уста младенца заблуждались, ошибшись в географии, поскольку окончательное приземление произошло в Америке; а дядька – парторг закрытого авиамоторного института, узнав за 10 лет до моего отбытия из страны о моих происках насчёт эмиграции, понял, что воспитатель он был хреновый, что был он не прав, и забился он в нору так, что я больше никогда о нём не слышал.

Методы своего воспитания он вместо отца, который ушел к молодой жене, применял и в дальнейшем, когда мне уже было 15 лет.  Но кроме обиды за доставленные унижения у меня в памяти о нём осталось очень немного.  Хорошо помню ритмичные звуки и сопение в нашей комнате за фанерной перегородкой, где он жил со своей женой, которая с божьей помощью родила дочку Марину.  Среди первых слов Марины было что-то вроде моего имени.  Спустя пол-века, когда я звонил Марине из Америки, выяснилось. что Марина – банкир, и что на её электронную почту, которую также могут прочитать её сотрудники, писать нельзя.  К этим звонкам я почему-то тоже интерес потерял.  Любопытно то, что и я, и Марина, и моя сводная сестра Ирина, т.е – все наследники наших предков остались без детей и линия нашей семьи на нас троих должна закончиться.  Останутся только наши свершения и среди них - мои мемуары и написанная моей сестрой поваренная книга.

В 6-летнем возрасте, пуская мыльные пузыри из окна на 2-м этаже нашего подъезда, я облокотился на створку окна.  Створка открылась и я вывалился наружу.  Упал я на груду кирпичей, которые покатились подо мной.  Я лежал в полном сознании, но не мог вздохнуть.  Паралич лёгких продолжался до момента, когда я начал терять сознание, но во-время задышал.  Врач скорой помощи обнаружил у меня на лбу шишку, а также сказал, что склон на куче кирпичей спас мою жизнь.

В другой раз, когда мне было уже 7 лет, мы, мальчишки, играли во дворе в разные подвижные игры.  Колька без явного желания мне персонально навредить, но просто, исходя из своих особых представлений о том, что являет собой его предназначение, и как можно навредить хоть кому- нибудь вокруг, натянул в калитке ниточку.  Опять-таки я и попался.  Ниточку было на бегу не видно. Она меня отбросила назад и можно сказать, что судьба меня хранила, т.к. с разбитым затылком я до сих пор не потерял способности говорить и писать, а также запомнил Колькины вопли, когда Чуков-отец внушал ему правила игры в своём десятиметровом апартаменте.

Следующий мой опыт проверки головы на прочность был, когда я учился во 2-м классе, и зимой в сильный мороз мне надо было идти в школу, перейдя улицу Арбат.  Моя мать в этот день заболела и отвести меня следовало в кои-то веки отцу, но тому было, как всегда, не досуг. Я убедил маму, что я хорошо знаю дорогу и, тем более, знаю, как переходить улицы, и не нужно никому меня провожать.  Всё бы хорошо, но меня так замотали шарфом, что я едва видел по сторонам.  При переходе через Арбат, я, шагнув с тротуара и поворачивая голову налево, был сбит машиной такси.  Я помню удивительную картину, - как будто гигантский джин ударился головой об стену, гром, мириады молний и множество искр.

Возможно, что так заканчивают свою жизнь жертвы выстрела в голову.  Бровь была разбита об асфальт, от осколков лобной кости начался воспалительный процесс.  Потребовалась операция.  Самое ужасное воспоминание было от наркоза с маской хлороформа.  Дышать при этом было невозможно.  Руки и ноги привязали к столу. Это, наверное, было сродни ощущению удавленника или утопленника.  После пробуждения, слава богу, рядом была мама, и даже папа.  Но опыт лежания в больнице в обществе сверстников был столь же ужасным, как и прежде.  Когда мать забирала меня из больницы, я помню, что я спросил её, - где находилась эта больница.  Оказалось, что в центре Москвы, на улице Полянка.  Слово Полянка надолго застряло в моей памяти; сколь невинным оно было по звучанию, настолько же ужасным оно представлялось мне по содержанию.  Хотя, если не впадать в мизантропию, то следует признать, что хлороформ это, всё-таки, - не Циклон «В», а пацанчикам из московских предместий ещё предстояло пройти очень длинный путь, прежде чем их обдолбанные бритоголовые внуки вооружатся дубинами и завопят, - «Россия – для русских».  Тем более, если считать, что язык является определяющим признаком нации. то эти славянофилы, как правило, едва владеющие помесью русского языка с матерным, или блатной фени с «албанским», и не способные найти среди своей родни ни одного чистопородного славянина, относятся к русской нации в меньшей степени, чем, например, большинство московских евреев, говорящих на чистейшем русском языке.

С инцидентом на Арбате было связано также моё воспоминание об учительнице моих начальных классов, добрейшей, молодой тогда, черноволосой женщине Татьяне Вениаминовне.  Она звала меня Юда.  Запомнились её иудейская внешность в сочетании с хроническим гаймаритом и удивительная фонетическая транскрипция моего имени, произносимого так, как если бы мой ангел-хранитель, был рождён за чертой оседлости, в украинском городе Звенигородке, на родине моей бабушки Евы Марковны (по метрике Хава Мордковна,- о чём мы узнали только на её похоронах.).  Я встретил однажды на улице ту учительницу, стареющую седую женщину с затемнённым усталым взглядом.  Она, всмотревшись в моё лицо, произнесла моё имя также необычно, по старой памяти.

(Продолжение следует)

Комментарии
  • Boris Kollender - 16.11.2016 в 20:17:
    Всего комментариев: 343
    На этот раз продолжение "Одной жизни, разделенной на две" мне понравилось, как может понравиться всякая уникальная жизнь человека, который по определению тоже Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 3 Thumb down 1

Добавить изображение