Ленин, Плеханов, газета "Искра"

Ульяновы разрывают контракт на аренду своего сешеронского коттеджа, покупают матери Крупской билет в Россию, уведомляют «Каружку», что временно отходят от дел, – и отправляются в то, что некоторым образом напоминает отложенное свадебное путешествие. Договор о найме другой женевской квартиры заключен – но действует он с 18 сентября. В их распоряжении больше двух месяцев. Похоже, у них не было четкого плана. Зачем-то, покинув Женеву ради гор, они, во-первых, набивают рюкзаки книгами, во-вторых, – вместо того, чтобы сразу взять быка за рога и выйти на маршрут, словно ждут кого-то или чего-то. По неизвестным причинам, едва уехав, они бьют по тормозам и топчутся целую неделю в Лозанне – городе, где, если вы не директор международной фармацевтической компании и не управляющий табачным гигантом, на особые милости от природы рассчитывать не приходится.

Лозанна много раз привлекала к себе внимание Ленина как своего рода «резервная Женева» – уютное, кишащее призраками средневековья пристанище, где так удобно отойти на некоторое время от дел и перезарядить батарейки. Сейчас до Лозанны 70 километров на велосипеде по живописной велодорожке (вокругозерный «маршрут 46»), которая хотя и чаще копирует траекторию железной дороги, чем береговую линию Женевского озера, но все же проложена по самым разнообразным местностям – от средневековых городков до небольших сельских аэродромов; замки, не хуже Шильонского, встречаются вдоль этой дорожки так же регулярно, как офисные здания ЦЕРНа. Ленин, можно не сомневаться, не раз проезжал здесь на велосипеде; во всяком случае, мы знаем, что женевские большевики-энтузиасты велоспорта часто устраивали пробеги в этом направлении.

В Лозанне Ульяновым в головы приходит светлая мысль избавиться перед походом от лишних книг – и они отсылают их в Женеву – видимо, только в этот момент решившись «выйти из почты» и отправиться на хайкинг.

Впрочем, сначала они доплыли до Монтре, поближе к восточному берегу Женевского озера, Ленин в одиночку слазил на Роше де Ней – довольно сложное восхождение, там и сейчас на верхнюю часть скалы надо карабкаться по железным скобкам. И вот только уже из Монтре они, наконец, отправились через всю Швейцарию – перевал Геммипасс, Оберланд, Бриенцское озеро, недельный перерыв в деревне Изельтвальд – и дошагали по горам аж до Люцерна, с диким крюком, забираясь попутно на разные вершины, включая Юнгфрау.

По-видимому, у них была отложена некая значительная сумма денег, позволившая им совершить эпичный пеший поход по Швейцарии – останавливаясь в гостиницах, часто в местах, где, особенно в самый разгар сезона, нет никакого выбора и приходится платить ту сумму, которую запрашивают. Крупская замечает, что они старались быть очень экономными и обедали не с туристами, а с кучерами, в «местах попроще». Крупская – очень хорошая, но очень скупая на детали рассказчица. Ясно, что они любовались природой, часто питались всухомятку, наслаждались обществом друг друга – но по ее воспоминаниям невозможно ни представить себе тяготы этого 400-километрового похода, ни понять его подлинную цель, ни уловить степень отчаяния, которым, несомненно, был охвачен Ленин: загнанный в угол, находящийся в слабой позиции; если бы Заграничная лига – формально его местная организация – захотела исключить его из партии вовсе за несоблюдение партийной дисциплины, – то он бы оказался в положении Иова. Представьте себе, что вечером 24 октября 1917-го Ленин является в Смольный – а его туда не пускают: спасибо, сами разберемся, идите погуляйте еще пару месяцев, если понадобится, мы позвоним; примерно в таком положении Ленин оказался летом 1904-го.

Пол-Швейцарии пешком – не фунт изюму; одно только перечисление пунктов, в которых побывали Ульяновы, внушает уважение. Судя по чередованию крайне энергичных (20 километров в день по горам – это много) и «апатичных» отрезков, когда они просто сидели по неделе на одном месте, ожидая у моря погоды, – путешествие не было идиллическим. Устроив 400-километровую гонку, Ленин нарочно убивал себя и жену, чтобы отвлечься от мыслей о том, что его оттирают от дела жизни.

Тому, кто захочет составить представление о том, что такое ходить по ленинским горам Швейцарии, не обязательно повторять это многонедельное путешествие. Валентинов, утверждающий, что совершил в компании Ленина три восхождения на «ближайшие к Женеве горы», характеризует Ленина как «превосходного, неутомимого ходока»; «горы», о которых идет речь, – Салев, разумеется. Салев считается «домашней» женевской горой – хотя странным образом находится во Франции: сойдя с автобуса городского маршрута, надо пройти метров сто «за границу» – мимо закрытой таможни (преимуществами жилья в приграничной зоне Швейцарии часто пользовались разного рода преследуемые законом личности: Вольтер при приближении французской полиции переходил под «швейцарское» дерево, предварительно собрав в сундучок свой золотой запас; Плеханов, наоборот, пересаживался на французскую скамейку – «скрываясь» таким образом от полиции страны, которая долго не хотела предоставлять ему официальный вид на жительство). Ленин водил на Салев многих приятных ему знакомых – и обычно демонстрировал, кроме панорамных видов, еще и оригинальный здешний монумент – камень на месте дуэли марксистского теоретика Лассаля. Дуэль, состоявшаяся из-за дурацких, «буржуазных» обстоятельств (любовная история, осложненная имущественным и расовым неравенством), закончилась для Лассаля плохо. Сейчас камень (он не на горе, а под горой) с трудом поддается обнаружению, однако по-прежнему существует; как писала в 2014 году исследовавшая одну из здешних спортивных площадок местная газета, «несомненно, это единственное в мире поле для гольфа, где стоит памятник основателю социалистической партии». Сам Салев – это, по сути, большущий, широкий, раздвоенный, с расщелиной, по которой и можно подняться наверх, утес – куда горожане лазят, чтобы размять икроножные мышцы и взглянуть на свой город с высоты птичьего полета; гора буквально нависает над Женевой. С 1932 года туда курсирует фуникулер, но Ленин, Крупская, Валентинов лазили на вершину сами; и понятно, почему дюжий Валентинов (объяснивший свою неспособность даже и близко тягаться на горе с супругами Ульяновыми последствиями недавней многодневной голодовки в киевской тюрьме) задыхался здесь на подъеме – и без всякой тюрьмы начинаешь проклинать Ленина уже в первые 15 минут. Да, 1200 метров, всего пара часов интенсивного подъема – но все время вверх, вверх, вверх.

В первом «валентиновском» восхождении компанию Ленину составили еще Ольминский и Богданов с женой; в двух других участвовали только Ульяновы и Валентинов (судя по всему, Ленин был здесь завсегдатаем; в одном из писем от января 1904-го он сам описывает восхождение на Салев – очень поэтично). На одном из горных пикников Валентинов заметил, что Ленин, имея в распоряжении весь арсенал для приготовления бутербродов, пользуется им очень своеобразно: «Острым перочинным ножиком он отрезал кусочек колбасы, быстро клал его в рот, и немедленно отрезав кусочек хлеба, подкидывал его вдогонку за колбасой. Такой же прием он применял и с яйцами. Каждый кусочек, порознь, один за другим, Ленин направлял, лучше сказать, подбрасывал в рот какими-то ловкими, очень быстрыми, аккуратными, спорыми движениями. Я с любопытством смотрел на эту “пищевую гимнастику”, и вдруг в голову мне влетел образ Платона Каратаева из “Война и Мир”. Он всё делал ловко, он и онучки свои свертывал и развертывал – как говорит Толстой – “приятными, успокоительными, круглыми движениями”. Ленин обращается с колбасой, как Каратаев с онучками. Кусая сандвич, я эту чепуху и выпалил Ленину. Это не умно? Но каждый из нас, лишь бы то не повторялось слишком часто, имеет право изрекать и делать глупости. До этого не приходилось слышать Ленина громко хохочущим. У меня оказалась привилегия видеть его изгибающимся от хохота. Он отбросил в сторону перочинный ножик, хлеб, колбасу и хохотал до слез. Несколько раз он пытался произнести “Каратаев”, “ем, как онучки он свертывает”, и не кончал фразы, сотрясаясь от смеха. Его смех был так заразителен, что, глядя на него, стала хохотать Крупская, а за нею я. В этот момент “старику Ильичу” и всем нам было не более 12 лет. Из обихода Ленина были изгнаны всякие фамильярности. Я никогда не видал, чтобы он кого-нибудь хлопал по плечу, и на этот жест по отношению к Ленину, даже почтительно, никто из его товарищей не осмелился бы. В этот день, когда, возвращаясь в Женеву, мы спускались с горы, Ленин, вопреки своим правилам, дружески тяпнул меня по спине: “Ну, Самсоныч, осрамили же вы меня Каратаевскими онучками!”». По правде сказать, именно ради того, чтобы увидеть место, где произошел, кажется, самый «живой» во всей драматичной биографии Ленина эпизод, и стоит полезть на Салев. С вершины действительно открывается вид на город – даже струя 140-метрового озерного фонтана колышется; на террасе рядом со станцией «телеферик» подают фирменное пиво «Mont Salève» – несколько отдающее дрожжами; на этикетке изображена нэпмановского вида фря, не чета Ленину с его крестьянскими повадками; но, задним числом, сувенир все же напоминает не столько о вашем, сколько об их путешествии – смех, колбаса, онучки и «дружески тяпнул».

Между прочим, их маршрут проходил через Майринген, и, можно не сомневаться, они посетили главную тамошнюю достопримечательность; там уже функционировал фуникулер, это место рисовал Тернер – а в 1891-м там же состоялась встреча Холмса и Мориарти; свидетельств чтения Лениным Конан Дойля нет – но он читал не то что детективы, но даже, бывало, и фантастику, так что кто такой Шерлок Холмс, представлял себе, разумеется, хотя вряд ли мог восхищаться его дедуктивным – вопиюще антидиалектичным – методом. От падения же в политический Рейхенбахский водопад Ленина спасли три вещи: встреча с Богдановым, деловой альянс с Бонч-Бруевичем и коммерческая хватка супругов Лепешинских, чья столовая сыграла роль улья, удержавшего поредевший рой большевиков в отсутствие пчелиной матки.

Большое путешествие закончилось в центральной части страны, в Люцерне; оттуда Ульяновы на поезде поехали обратно – но вместо Женевы снова вышли в Лозанне – где остановились уже не в городе, а в глухой деревеньке недалеко от станции Шебр, у озера Лак де Бре, – и опять словно застыли в оцепенении, в ожидании чего-то или кого-то. «Нет безвыходнее тупика, как тупик отстранения от работы», – писал Ленин в 1903 году Калмыковой; на этот раз ему пришлось ощутить, каково это, в полной мере. Два летних месяца канули зря; деятельность фракции, по сути, парализована, заморожена; и даже отсутствие Крупской – «партийной мамаши», через которую шла едва ли не вся партийная переписка с российскими комитетами и которая именно поэтому не могла никуда отлучаться больше чем на несколько дней, – и то не подстегнуло меньшевиков прислать к супругам посольство с предложениями вернуться на трон. В приозерном ретрите Ульяновы предавались медитациям ни много ни мало полтора месяца. Какие, собственно, у Ленина были в тот момент варианты: бросить марксизм и вернуться в Россию, делать обычную карьеру – литераторскую или журналистскую? Выстраивать полностью свою партию – совсем уж по модели секты, вокруг себя, и вовсе отмежевавшись от меньшевиков? Бросить все и уехать в Америку? (Бонч-Бруевич вспоминал, что еще весной 1904-го затравленный – «в крайне мрачном, подавленном настроении» – Ленин просил его узнать нью-йоркский адрес одного общего знакомого: «Да вот хочу уехать в Америку и заняться там статистической работой… Надо уезжать, здесь ничего не выйдет… Вот напишу “Шаг вперед” и уеду в Америку».) Наконец, опция «хождение в Каноссу»: посыпать голову пеплом старой «Искры», подчиниться партийной дисциплине, воду не мутить, бунтов не поднимать, выполнять рекомендации старших товарищей? Жизнь, разумеется, подталкивала его к этой лоботомии – самому простому и, в сущности, адекватному варианту.

Давний сторонник Ленина Лядов обнаружил своего патрона за необычным занятием: тот помогал крестьянину, хозяину дома, выкапывать картошку. Лядов понял, что необходимо выводить товарища из транса, и в следующий приезд привез под Лозанну Богданова – который давно привлекал к себе пристальное внимание новоиспеченного огородника и сразу произвел на него, по выражению Крупской, впечатление «работника цекистского масштаба»: боевитый, с большими связями в России и мастер по части доставать деньги. Минус Богданова состоял в том, что он был философом-любителем – причем эмпириомонистом, а мало что в мире раздражало Ленина так, как этот род идиотизма; но, раз уж во внутрипартийном конфликте философ встал на сторону Ленина, покамест решено было этот вопрос замять. Похоже, именно этот визит – и решение заняться изданием своей газеты, альтернативной «Искре», – и вывел Ленина из летаргического сна.

По возвращении в Женеву Ульяновы прописались непосредственно на Каружке, в самом большевистском гнезде, над столовой Лепешинских и партийной библиотекой Бонча – поближе к стае, удобнее для редакции. Силы решено было бросить на «выход органа партийного большинства», по изящной формулировке Ленина; новую газету решено было назвать «Вперед».

Бонч-Бруевич вспоминал, что якобы долго убеждал Ленина решиться на авантюру с новой газетой при помощи крайне консервативного бизнес-плана, согласно которому должно было продаваться по 10 тысяч экземпляров каждого номера; Ленин якобы согласился на печать 5 тысяч. Деньги? Бонч говорил, что взял кредит на свое имя – и уломал Ленина не беспокоиться, потому что, во-первых, уверен был в успехе, а во-вторых, «это не так все страшно, у нас есть запасной капитал, что вот Мих. Степ. Ольминский предлагает свои золотые часы с золотой цепочкой в заклад на организацию газеты, что найдется и еще кое-что…». Все это даже сейчас выглядит настолько неубедительно, что поневоле начнешь думать о том, что самое разумное – и даже единственно спасительное – для ленинцев было воспользоваться японскими деньгами финского агента микадо Конни Циллиакуса (который развил в 1904 году впечатляющую активность и в сентябре созвал в Париже представительную «антивоенную» конференцию революционных и оппозиционных партий России в надежде организовать единый внутренний антироссийский фронт). Следует понимать, что сотрудничество с иностранной разведкой не выглядело таким грехом, как сейчас: при всем патриотизме куча людей – особенно с окраин империи – желала поражения России; в студенческой среде считалось остроумным прокричать на вечеринке: «Да здравствует Япония!»; группы энтузиастов составляли коллективные письма на имя японского императора. Даже меньшевики, чьих вождей – по крайней мере Плеханова и Дана – никогда нельзя было обвинить в пораженчестве, едва не повелись на предложения Циллиакуса, и только бдительность удержала их от участия в парижской конференции. Разумеется, по Женеве сразу же после того, как в почтовых ящиках Плеханова, Мартова, Засулич, Дана, Потресова и прочих оказались пилотные номера «Вперед», поползли слухи о том, что большевикам выдали 200 тысяч франков на издание газеты. Задним числом вызывает подозрение как чересчур трезвый ленинский анализ тех преимуществ, которые получит идея революции в случае поражения России от Японии, так и практическая деятельность большевиков по части распространения своей прессы среди русских военнопленных в Японии и их контакты с редакцией газеты японских социалистов «Хэймин Симбун» (за любезным согласием которой помогать своим русским товарищам могло скрываться все что угодно). Сношения всеядного Бонч-Бруевича (явно с ведома Ленина, который «от души смеялся над “меньшевистскими дурачками”», отказывавшимися от контактов с «японскими социалистами») с Токио уже тогда не ускользнули от меньшевиков – которые сочли их компрометирующими партию и отстранили предприимчивого управделами от руководства экспедицией.

Лепешинские были не единственными женевскими большевиками, проявлявшими изобретательность по коммерческой части. Ленин сочинял остроумные бизнес-планы, базирующиеся на идее убедить Горького еще раз тиснуть собрание своих сочинений за границей, с тем чтобы весь гонорар пошел на партийные нужды. Ольминский-«Галерка» и Воровский-«Орловский» пополняли партийную кассу сборами от выступлений с рефератами. Ключевой, однако, для Ленина оказалась фигура Бонч-Бруевича. Тот не только придумал создать партийную библиотеку, но и неожиданно для всех, тихой сапой, сумел наладить деятельность сугубо большевистского издательства с собственной типографией, которое могло – под грифом РСДРП, вызывая гнев «Искры» и Совета партии, – печатать антименьшевистские брошюры («о которых говорилось только с величайшим презрением, как о какой-то чесотке, случайно севшей на благородные, чистые, святые руки меньшевистской братии») самого Ленина и его окружения, – и таким образом гнать волну, а это Ленин умел делать. В январе 1905-го Бонч даже прекратит выпуск своего любимого сектантского «Рассвета» и сообщит подписчикам, что отныне они будут получать газету «Вперед». Сам он будет отправлен в пятимесячное турне по российским комитетам – агитировать за III съезд – и издаст брошюру «Нелегальная поездка в Россию», где опишет свои приключения.

Поскольку возвращение вожака стаи из «отлучки» никак нельзя было назвать триумфальным, особенно важно было предложить лояльным особям внятную программу того, что их ожидает в ближайшей перспективе. Состоявшееся в помещении столовой Лепешинских собрание офицеров фракции войдет в партийную историю как «Совещание 22 большевиков». Ехидный и приметливый Валентинов (которого на конклав не позвали: не в том ранге, да и к тому времени они с Лениным вызывали друг у друга обоюдное отвращение) обратил внимание на удивительный характер этого мероприятия: бóльшая часть участников совещания приходились друг другу близкими родственниками: помимо Ленина с Крупской и Марией Ильиничной, здесь присутствовали Богданов – с женой, Луначарский – с женой, Бонч-Бруевич – с женой, Гусев – с женой, Лепешинский – с женой, Лядов – с женой, Инсаров – с женой, плюс, впрочем, фракция одиноких хищников: Красиков, Воровский, Ольминский, Лалаянц, Фотиева, Землячка. Эта действительно любопытная статистика говорит о семейном характере раннего марксизма в России. Помимо общеизвестных пар – Ленин и Крупская, Шляпников и Коллонтай, Раскольников/Дыбенко и Рейснер, революционную среду пронизывали и другие, часто экзотические семейные связи. Каменев был женат на сестре Троцкого, Дан – на сестре Мартова, Луначарский – на сестре Богданова. Зиновьев умудрился вернуться в Россию в одном вагоне со своими двумя женами. Плеханов был не только отцом русского марксизма, но еще и дядей Семашко. Струве был любовником своей приемной матери. В таких условиях естественно, что идеологические разногласия усугублялись клановыми – условно, Ульяновы vs. Цедербаумы – и хотя для посторонних все эти семейные тонкости были, наверное, не так существенны, некий монтеккианско-капулеттианский флер присутствовал. Близкородственные связи – и перекрестное опыление – после 1917-го, несомненно, поспособствовали быстрому обособлению партийной верхушки в герметичный общественный слой – номенклатуру, внутри которой, по мере отхода от дел апостолов ленинского призыва, начинали процветать непотизм и коррупционные отношения; и никакой Рабкрин не в состоянии был нейтрализовать эти глубинные спайки и диффузии. Понятно, что в условиях тотального саботажа и, соответственно, невозможности проводить конкурс на те или иные вакансии люди на новые должности рекрутировались по знакомству и по родству – так, чтобы на них можно было положиться в кризисных условиях военного времени. Поэтому первым наркомом путей сообщения становится зять Ленина Марк Елизаров, а председателем Главполитпросвета – Надежда Константиновна. Во всем этом нет ничего особенно дурного, пока вы выстраиваете небольшую организацию заговорщиков, которые могут положиться друг на друга в подполье; однако «апостольский век» большевиков слишком затянулся – и резня 1937 года была не чем иным, как способом поменять быстроустаревающую модель администрирования.

Возвращаясь к сентябрю 1904-го: следовавший каждому взмаху ленинской дирижерской палочки «семейный совет» нахально постановил, что разногласия, проявившиеся на II съезде, оказались гораздо более существенными, чем предполагалось ранее, – и раз так, единственное, что могло бы восстановить расколовшуюся партию, – новый съезд. Чтобы требование о его созыве не повисло в воздухе, над собранием вывесили пиратский флаг: созданный ad hocорган – «Бюро комитетов большинства» – объявил себя полномочным общаться с российскими комитетами напрямую, что бы ни думала об этом «всякая паскудная гнида вроде Центрального Комитета»; в переводе на русский язык это означало, что Ленин намеревается грабить все корабли, до которых ему удастся дотянуться, – и плевать он хотел на запрет ЦК и Совета партии агитировать за съезд. Таким образом, с помощью обходного маневра и создания самозваного, «майданного» аналога ЦК Ленин переиграл своих бывших товарищей – и ушел в открытое море на неплохо снаряженном корабле, готовом к боевым действиям (и неплохо пострелявшем: к марту 1905-го больше двух третей российских комитетов тоже высказались за новый съезд). Всеми ощущаемый рискованный характер бунта, видимо, поспособствовал внутреннему раскрепощению его участников – и позволил им пустить в ход средства борьбы, ранее не применявшиеся.

Так была запущена вошедшая в историю антименьшевистская «карикатурная кампания». Дело в том, что П. Н. Лепешинский, помимо таланта дешево приобретать на рынке ингредиенты для борща и котлет, прекрасно владел пером и карандашом. Он и нарисовал серию карикатур, где сам Ленин и меньшевики изображены в сатирическом ключе, в виде животных. Это забавные, даже если не понимать их подоплеку, картинки, на которых Ленин, например, фигурирует в виде «притворившегося, что он умер», кота – то есть на четырех лапах и с человеческой головой, а меньшевики – в виде крыс, тоже с головами, поразительно похожих на Мартова, Троцкого, Дана, Потресова, Аксельрода, Засулич и т. п. Отдельно, в окне, между дверцами с надписями «Протоколы Съезда» и «Протоколы Лиги», сидела крыса – Плеханов. Вся эта компания обреталась в некоем подполе – подполье, и поэтому повсюду стояли бочки с надписью «Диалектика. Остерегайтесь подделки». Сцена называется «Как мыши кота хоронили»: отсылка к известному лубочному сюжету – и к напечатанному в «Искре» ответу Мартова на ленинский «Шаг вперед», одной из частей которого было: «Вместо надгробного слова». Возможно, сейчас изображенная Лепешинским «веселая жанровая сценка» и нуждается в комментариях – но в 1904 году смысл ее был очевиден: то был хрестоматийный лубочный сюжет о том, как слабые животные возомнили себя хозяевами положения – но в какой-то момент их иллюзии развеялись; та же конфигурация, что с мышами и котом Леопольдом. «Ленин вас порвет, мелкие вы твари» – вот что означала эта карикатура.

Ирония была еще и в том, что меньшевики в самом деле едва не затолкали Ленина в могилу. Смех не был единственным способом удержаться на краю ямы – но вполне эффективным, чтобы приободрить своих сторонников и показать противникам, что белого флага они не дождутся. Особенно любопытно в этих карикатурах то, что Плеханов изображен в виде не просто крысы, а крысы-полицейского; собственно, вся история началась с того, что Валентинов в частном разговоре рассказал Ленину, что в России был случайно знаком с братом Плеханова, который проживает в Моршанске, служит полицейским начальником и придерживается радикально противоположных взглядов на политику. Курьезная новость о том, что у пламенного революционера имеется брат – цепной пес самодержавия, вызвала у Ленина прилив хорошего настроения – и он тотчас составил план небольшой троллинговой кампании. В условиях информационной блокады, объявленной новой «Искрой», карикатуры были идеальным пропагандистским материалом, вирусно распространяясь на манер нынешних интернет-«фотожаб». Картинка моментально разошлась по Женеве, вызвала гнев Плеханова (который, как выяснилось позже, «органически не переваривал мышей») и едва не сподвигла его вызвать Лепешинского на дуэль – и, получив продолжение в виде целой серии, упрочила репутацию большевиков с Каружки как политических хулиганов, которые не боятся никаких авторитетов и готовы поднять на смех всех, кто воспринимает свой партийный статус слишком всерьез. Жена Плеханова даже приходила к Лепешинскому выяснять отношения: «Это что-то невиданное и неслыханное ни в одной уважающей себя соц. – демократической партии. Ведь, подумать только, что мой Жорж и Вера Ивановна Засулич изображены седыми крысами… У Жоржа было много врагов, но до такой наглости еще никто не доходил… Что скажет о нас Бебель? Что скажет Каутский?»

Однако и на этом карикатурная атака не закончилась. На другом рисунке изображался полицейский участок: «Плеханов в качестве исправника или частного пристава, Мартов в виде канцелярской полицейской крысы, Троцкий в виде молодого, готового на всякие услуги околоточного надзирателя, Дан в виде одетого в штатское сыщика, а мы все, большевики, в виде толпы оборванцев, подающих бумагу в “небюрократическое учреждение”, т. е. в редакцию “Искры”. Стоящие в шкафу “дела” представляли из себя перечень всех спорных и склочных вопросов, выдвигавшихся против нас меньшевиками». Возможно, не все вожди меньшевиков были столь же высокомерны, как Плеханов, но факт остается фактом – «Искра» превратилась в закрытую церковь, где не желают терпеть чужие мнения, а с простыми партийцами разговаривают «генеральским тоном»; и такая ситуация действительно была подарком для сатирика. Несколько карикатур были посвящены персонально Плеханову – в частности, «Житие Георгия Победоносца», где ему припомнилось и предательство Ленина, и фраза – из убийственно-иронического ответа на открытое письмо Лядова в «Искру» – про «тамбовского дворянина»: подразумевалось, что если Плеханов – тамбовский дворянин – хочет уйти из партии, то туда ему и дорога, хотя жаль, конечно. «Последняя заключительная картина представляла, как Ильич в виде атамана разбойников приказал нам, его сподвижникам, разложить Плеханова и всыпать ему горячих».

В Женеве кто только не жил тогда – от Брешко-Брешковской до Засулич, но для Ленина Женева была прежде всего городом Плеханова – который был изощреннее Ленина в искусстве диалектики и полемике. Плеханов был светский лев, умевший очаровывать слушателей; его бонмо расцвечивали любые скучные процедурные собрания – и запоминались, бывало, на десятилетия; их ценность иногда превышала целые брошюры. Окружение Ленина могло обзывать Плеханова ходячим мертвецом, давно потерявшим связь с российской реальностью, – но Ленин знал, кто чего стоит, и все же не хотел напрямую воевать с этим гигантом «колоссального роста, перед которым приходится иногда съеживаться». Жить в Женеве означало играть на плехановском поле – и, конечно, во всех смыслах правильно было уговорить его вернуться в должность капитана. Карикатуры Лепешинского – точка невозврата; и любопытно, что стало бы с РСДРП, если бы Ленин остался под Лозанной с лопатой, а партией действительно руководил Плеханов.

Важным моментом стало прибытие в Женеву Луначарского. Несмотря на удовольствие, получаемое от разговоров с Плехановым о полуприличных гравюрах Буше (а Плеханов ценил не только диалектику), Луначарский примкнул к ленинцам – и крайне удачно дополнил самого Ленина: тот осенью 1904-го явно не был в ударе по части литературы и по-прежнему проводил дни и ночи, копаясь в новых номерах «Искры» в поисках малейшего подобия политической ошибки. Так, в ноябре он издает монументальную в смысле невразумительности брошюру «Земская кампания и план “Искры”», которая сочится ерническими выпадами против «пенкоснимателей и предателей свободы», полагающих удачной стратегией «выдвиганье, в качестве центрального фокуса, воздействия на земство, а не воздействия на правительство», и пестрит полезными советами («надо особенно остерегаться лисьего хвоста») и глубокомысленными предсказаниями («рабочие поднимутся еще смелей, чтобы добить медведя»). Заканчивается это искрометное произведение ироническим, однако многозначительным предупреждением: «Если “Искра” решает не считать нас членами партии (боясь в то же время сказать это прямо), то нам остается лишь помириться с нашей горькой участью и сделать необходимые выводы из такого решения».

Стиль Луначарского выгодно контрастировал с византийской вязью Ленина: большевики, наконец, получили первоклассного оратора и полемиста, который был в состоянии выдерживать – гораздо удачнее самого Ленина – публичные диспуты с Мартовым, Даном и даже с Плехановым и который не терялся, как Ленин, в атмосфере скандала, пахнущего настоящей дракой. Когда меньшевики приходили на ленинские выступления с намерением продемонстрировать, кто здесь член партии, а кто – самозванец, Ленин скрежетал зубами, но уступал более сильной группе и закрывал собрание; а вот Луначарский, а иногда и бывавший в Женеве наездами Богданов – крепко держались за штурвал и не покидали капитанский мостик; упрямство то было или твердость – однако оно действовало и на самих большевиков, и на «нейтральных» зрителей.

Помимо «фейерверков политической мысли», которые устраивал Луначарский, в распоряжении большевистской группы был простой, понятный лозунг – «Борьба за III съезд». Возможно, лозунг этот выглядел чудовищным – однако он привлекал к себе внимание на фоне отсутствия внятных лозунгов у меньшевиков, которые, да, продолжали издавать «Искру», налаживать перепечатку газеты в России… но что еще? Укреплять партию? Защищать интересы пролетариата в нелегальной печати? Не очень понятно и слишком похоже на то, что главным лозунгом их собственной программы было: «Нейтрализовать Ленина!»

Ленина, который неожиданно – благодаря серии удачных альянсов и успешной реализации добрых советов, которые сам он раздавал в частных письмах («Если мы не порвем с ЦК и с Советом, то мы будем достойны лишь того, чтобы нам все плевали в рожу»), – перехватил политическую инициативу.

Ленина, которого в конце 1904-го мы видим в явно улучшившемся настроении – обмахивающимся программкой на «Даме с камелиями» с Сарой Бернар в главной роли; тыкающим в «Ландольте» шваброй в потолок (привет Георгий Валентинычу); на вечеринке по поводу запуска «Вперед» и – кажется, единственный раз за всю его биографию – танцующим на народном празднике вместе с группой девушек-аборигенок, положивши руки на плечи партнеру – или партнерше. Этот ленинский «Natasha's Dance» – если позволительно называть скакание танцем – на площади Пленпале произвел впечатление сразу на нескольких мемуаристов. Что ж, «помните, – подмигивает сам Ленин в один из этих насыщенных событиями декабрьских деньков в письме М. Эссен, – что мы с Вами еще не так стары. Всё еще впереди».

Текст подготовил Валерий Лебедев