Я - карманный оракул

На многочисленные вопросы «пройдут ли наши в полуфинал?»… Понимаете, вот здесь я не такая стопроцентная Ванга и уж совсем не Кассандра, но процентов на 70 я уверен, что пройдут. Дальше – не знаю. Но на 70 процентов, подчеркиваю, в полуфинале мы будем. Это мне важно и приятно самому.

Теперь я немножко поотвечаю… Я могу сказать, почему мне это важно и приятно. Потому что этот финал – очень многозначителен, он будет в некотором смысле финалом российской истории последних 20 лет. И после него станет понятно, действительно ли мы научились всему миру противопоставлять наш красный автобус, и мир ничего не может с этим сделать, или против лома есть какой-то другой прием. Вот это очень важно. Это, при всем моем нежелании политизировать спорт и видеть в нем символическое значение, при всем моем желании любить спорт как спорт, – если бы спорт не имел этого символического значения, он бы не был нам интересен. Понимаете, это, к сожалению, входит непременной составляющей в наше внимание к политике, к литературе, к спорту, – это их символическая составляющая. Прав был Борис Пастернак, говоря о том, что «символизм никогда не кончался в искусстве». Он всегда был и он не исчерпался модерном. Он всегда был и будет всегда. Поэтому это символическое событие. И от этого финала зависит оценка предыдущих двадцати лет российской истории. Как, собственно, в глобальном историческом смысле все будет зависеть от финала, от того, чем все кончилось.

Понимаете, династия Романовых знала прекрасные этапы, знала звездные часы, но она закончилась так, как закончилась, и мы оцениваем ее из этого. Финал – вот главная точка любого события, любого романа. Как правильно замечал Андрей Синявский: «Будем же готовиться к смерти – главному событию нашей жизни». Все это довольно печально и символично.

Пари заключал множество раз. Но  я принципиальный противник азартных игр, любого гэмблинга, игры на деньги. Даже в молодости моей, когда преферанс был для меня таким профессиональным занятием, я гораздо больше любил поиграть на интерес, нежели на деньги. Просто потому, что деньги придают игре какой-то чрезмерно расчетливый коммерческий характер. Я этого не любитель. Я люблю риск, азарт, поэтому пари для меня возможно только на щелбаны или на бутылки. Бутылки опять же чисто символические, потому что я человек непьющий.

 Если говорить о том, что я вкладываю в понятие «сверхчеловек» – это человек в высочайшей степени. Не отрицание человечности, а ее предельное развитие. Наверное, я бы назвал таким качеством способность действовать в ущерб себе, то есть то, что пассионарностью называют иногда, – способность игнорировать собственную гибель. Вообще, пренебрежительное отношение к ценностям выживания. Это присуще сверхчеловеку, может быть, потому, что он видит дальше, видит как бы за границу бытия.

В России культ страдания более развит, чем культ действующего героя. Я помню, как меня поразила эта мысль в 86-м году, на Новосибирских научных студенческих чтениях. Там сравнивались в одном докладе новые книги Астафьева и Распутина, «Печальный детектив» и «Пожар». И вот шла речь о том, что Астафьев, все-таки, защищает героя действующего, а Распутин – героя страдающего, и для России более органичен герой страдающий. И поэтому когда человек действует, его ненавидят, вот как с Ходорковским, например. А пока он страдает, его любят. И вообще как-то в России больше одобряют пассивного страдальца, нежели активного борца. С чем это связано – долгая история. Наверное, с тем, что в условиях такой вымороченной системы координат, как наша, страдание безотносительно, оно всегда героично, а любое действие компрометирует деятеля, – это продолжая разговор о соотношении деятеля и действия у Толстого. Система координат изломанная, болезненная, во многих отношениях патологичная, в ней правых – нет. А сиделец, он как бы по определению прав, потому что он страдает.

Но здесь есть еще одна более, на мой взгляд, глубокая мысль. Дело в том, что тюрьма в России – я много раз об этом говорил – это главная духовная скрепа. Без нее все распадается. Не только потому, что это страх, а еще и потому, что это такое универсальное мерило всех вещей. Почти все хоть день, да посидели. Почти для всех блатная этика остается универсальной. И есть определенный культ блатной морали, при которой сотрудничать с начальством –подлость, а, при этом, значит, зэческие правила, всегда взаимоисключащие, и прав сильный… Настоящий вор в законе – это не тот, кто эти правила соблюдает, а тот, кто может всех остальных нагнуть. Это культ блатной морали, блатных добродетелей, и он во многом. Кстати, патриотические блатные добродетели во многом одни те же.

Тюрьма – это главная духовная скрепа прежде всего потому, что если гуманизировать пенитенциарную систему, если исчезнет страх тюрьмы, постоянно висящий над каждым, – у людей не останется просто никаких стимулов вести себя по-человечески, никакой этики не будет. Это очень долгая история, в России очень давно так было. Именно поэтому для Чехова клаустрофобия его и страх тюрьмы были самыми страшными карами. Иван Дмитриевич Громов поэтому и сошел с ума в «Палате № 6». А ведь это чеховский автопортрет, один из самых убедительных. Это его самый задушевный герой. И он поехал на Сахалин именно потому. Никто ведь не знает, зачем ему была нужна эта поездка. Именно потому, что это была единственно возможная аутотерапия: прийти в тюрьму добровольно, избавиться от этого страха, выбить клин клином, писать летопись и перепись этой тюрьмы, – то есть погрузить себя в ад добровольно, чтобы не мучиться его страхами. Именно после этого в его прозе появилась новая степень свободы, колоссальное раскрепощение.

Тюрьма – главный российский страх, именно поэтому здесь заключенные – это люди, побывавшие в аду. А тот, кто побывал в аду, по-блоковски говоря, «опаленный языками подземельного огня», конечно, вправе рассчитывать на особое уважение окружающих. Именно поэтому в России никогда не будет, во всяком случае, при нынешней власти – а при такой схеме власти не будет вообще никогда, – не будет гуманизации тюремной системы, не будет реформы. Это ад, потому что без этого ада никакая этика здесь невозможна, непонятно, на чем она будет держаться. Именно поэтому наивны все разговоры о том, что надо бы устроить амнистию, надо кого-то помиловать, надо бы сделать тюрьму, может быть, более проницаемой для правозащитников. Это совершенного никому не надо! Потому что сделать это – означает подрубить главный крюк, на котором все здесь висит. А вовсе не на чекизме, как полагал когда-то Черкесов. Все гораздо страшнее.

В фильме «Рай» Андрея Кончаловского героиня Юлии Высоцкой - главная героиня просто буквально чуть ли не сапоги целуют  своему немцу, говорят: «Да, вы действительно сверхлюди, вы рождены решать народы. Это такое ощущение себя богами. Но это не христианское, конечно, ощущение. Это в чистом виде ощущение ветхозаветное, да еще и такое, римское скорее, очень языческое, дохристианское. Есть ли такой риск, и этим ли вызвана катастрофа немцев, – ну да, наверное, и этим. Но это еще раз говорю – дохристианское явление, это рецидив и реванш язычества. Вот эта попытка триумфа воли, тогда как воля – далеко не главная добродетель. Мало того, что эта добродетель не христианская, потому что в христианстве воля играет роль существенную, но все-таки подчиненную. Это именно реванш язычества перед наступлением модерна, потому что для модерна волевые качества человека, в общем, третьестепенны. А воля, как инструмент насилия над другими, – это именно реванш архаики. И поэтому верить в обезьяну, это очень точно показано, кстати, у Домбровского. Вера в обезьяну, которая приходит за своим черепом, как показано в ключевом романе Домбровского, «Обезьяна приходит за своим черепом», – это и есть именно реванш, это попытка забыть Библию, попытка забыть Евангелие уж точно. И поставить во главу угла античные, римские добродетели. Возродить римский жест, римское приветствие, римский культ смерти, – все, что уже один раз закончилось. То, что уже было разбито молотом христианства, вот этим светлым, сияющим молотом христианства.

«Мир входящему» — это фильм так называемой «второй оттепели». Не 56-го, а, понимаете, эпоха началась с «Баллады о солдате» Ежова и Чухрая, и после этого военное кино переломилось. Раньше смысл военного кино был в том, чтобы показать: мы лучше противника, потому что мы идейные, потому что мы коммунисты, а они фашисты. А вот смысл второй оттепели и ее военного кинематографа – «Верность» Тодоровского и Окуджавы, это «Женя, Женечка и «катюша» Мотыля и Окуджавы, это, безусловно, «Я родом из детства», это, в огромной степени, упомянутая баллада о солдате, с которой началось. Это весь военный кинематограф, господи, «Мир входящему», «Был месяц май» Хуциева. Мы лучше потому, что мы человечнее. Попытка стать лучше, а не хуже врага. В некотором смысле апофеозом этого стал «Берег» Бондарева, одна из самых дискуссионных книг, где лейтенант Княжко не хочет мстить, а где он хочет поразить Германию другим: мерой человечности. И ему противопоставлен страшный майор [комбат] Гранатуров, который исходит именно из необходимости зверства, из необходимости быть еще хуже немцев. И это такая тоже довольно анархическая история.

«До каких пор нового человека будут называть аморальным? Всегда?» Дима, боюсь, что всегда. Потому что одна из примет нового человека – это его нежелание играть в старые правила морали, это его желание диктовать себе самому собственный моральный выбор, ежедневный, ежечасный. Гипотеза Лешека Колаковского о том, что мораль нельзя навязать. Мораль – это ваш ежедневный, сегодняшний выбор. Вот о чем речь. Конечно, нового человека не будут называть моральным. И нигилиста не будут называть моральным. Потому что главная его особенность – это нежелание подчиняться навязанным эмоциям, испытывать навязанные эмоции. Для него это особенно принципиальная вещь.

 По материалам Эхо Москвы подготовил В. Лебедев