Блестки (чипы, внедренные в большое тело)

15-07-2018
  • bik3 bik2 

    Никуда христианство не денется. Оно может угаснуть организационно, но в сердцах оно будет теплиться вечно, потому что душа по природе христианка. И, может быть, для христианства иногда бывает полезно побыть в катакомбах, помните, как… Часто цитирую Слепакову:

    Полежи под могильною сенью
    И себя приготовь к воскресенью.

    Поэтому здесь возможны варианты. Возможны новые гонения на христианство, возможно засилье иных религий и иных вер, возможны новые расколы. Я думаю, что российскому государству предстоит долгий путь во искупление многих сегодняшних безобразий. И много тоже новых расколов и исторжений из себя очень многих людей. Но при этом я верю в то, что христианство неистребимо, потому что, как сказал Тертуллиан, помните: «По природе душа христианка». Душа – христианка, ничего с этим не сделать.

    По мысли Уайлдера, Вселенная – этична, она прислушивается к человеку, и человек – это серьезная часть божьего замысла, и он, как мы читаем в «Дне восьмом» совершенно уже откровенно (почему он и называется « День восьмой») – потому что после творения настало время участия человека в нем, и День восьмой – это время, когда человек вступает в акт творения. Уже в «Мосте короля Людовика Святого» и в «Каббале», по-моему, первом романе, высказывается совершенно отчетливо мысль о том, что человек – не жертва судьбы, а ее непосредственный участник, и что мироздание прислушивается к человеку, и что бог обрывает его жизнь тогда, когда она находится на высшей точке. То есть здесь нет постыдных случайностей и так далее, здесь все уравновешено.

    А Цезарь – это подробно им исследованный случай античного мировоззрения: горького, стоического, трагического, в котором богу нет места, в котором бог – это такой абстрактный начальник, присылающий через авгуров распоряжения, но не участвующий в этических проблемах, в этических спорах. Его этика принципиально отличается от человеческой. Цезарь – это, скорее, не автопортрет, это страшная возможность, которую для себя Уайлдер видит, но сам он, и это видно из «Теофила Норта», из «Нашего городка» (я довольно много его читал), категорически против такого аскетического, стоического, я бы сказал, бессолнечного подхода к жизни. Сам-то он моралист и гуманист, и в мире Цезаря довольно холодно, в мире античности вообще довольно холодно. Именно поэтому Цезарь и любит Катулла, тянется к нему, хотя и выступает его врагом: сидит у постели умирающего Катулла. Но Катуллу дано гармоническое ощущение жизни, а Цезарю не дано. Он герой, он подвиги совершает, но эти подвиги, опять-таки, это подвиги самоотречения. Один раз он позволил себе поверить в людей, влюбившись в Клеопатру. Намазал, помните, лысину этим снадобьем, она стала идиотически красной, – и после этого он увидел ее в саду с другим, и на том все закончилось.

    Я думаю, что его концепция Цезаря во многих отношениях восходит к Шоу, потому что «Цезарь и Клеопатра» – это самая влиятельная пьеса Шоу, как мне кажется. Самая мизогиническая, при этом очень снисходительная. Поэтому это не уайлдеровский персонаж. Это отношение Уайлдера к отвратительной… Не к отвратительной, а трагической возможности собственного перерождения.

    Сейчас мы живем в безвременье. Друг мой, Миша Юдсон, замечательный израильский прозаик… русский, конечно, спрашивает: «Ты мог бы как-то бегло сформулировать, чего не хватает сейчас в России? Со стороны все есть». Отвечаю: есть имитационность исторического процесса. Нет ощущения реального хода. Ну не принимать же за реальный ход времени якобы имеющее место поднятие с колен, собирание земель, – все эти шовинистические глупости, которые говорят шовинистические глупцы. Нет, это именно на самом деле имитация. Или там «новая элита», «собирание новой элиты»… Это люди, которые ничего элитарного не умеют делать, они только хотят истреблять старых врагов. Вот что они хотят. И, кроме истребления, у них никакого пафоса нет. Да дурить молодых, безусловно.На самом деле это пафос реваншистский, а не созидательный.

    Я не очень люблю людей, которые демонстративно, публично соблюдают заповеди и то, что у них срывает крышу, – это нормально. Понимаете, это хорошо. Потому что, как сказал Ренан, «лучше честно оставаться атеистом, чем обманывать себя, людей и бога». Я, кстати, не уверен, что это сказал именно Ренан. Во всяком случае, я это слышал от Александра Меня. Поэтому вот это правильная мысль. Что делать в этой ситуации? Радоваться. Радоваться, что от господа отпал еще один человек, который к нему не имеет никакого отношения.

    Платонов, на самом деле, не антикоммунист. Он – носитель той же самой утопии, которая, кстати говоря, владела сознанием брата Алексея у Чаянова, которая интересовала Скалдина и  которая интересовала русских космистов. Русское сознание вообще утопично. Делать из Платонова антикоммуниста неправильно, поэтому он так не понимал, почему его гнобит Сталин. Сталин как раз в Платонове ничего не понял, и увидеть во «Впрок» сатиру можно только, если отвлечься на феномен платоновского языка. На самом деле все его путешествия – путешествия с открытым сердцем, и «Котлован» – это, конечно, вещь антиутопическая, это гибель. Но, понятно, что происходит эта гибель от формализации утопии, от попыток директивно ей руководить. Там высмеиваются все эти «колхоз есть право бедняка». Довольно страшная фигура Прушевского там. Именно попытка механизации утопии. А так-то «Чевенгур» – это, если угодно, народный поэтический порыв, такая попытка построить общество без смерти.

    Для Платонова мечта о новом человеке – это мечта о человеке без секса, который только отягощает и мешает настоящей любви, а «Антисексус» в этом смысле очень показательное произведение. И Платонов, кстати говоря, одно время был горячим поклонником Вейнингера, знаю это от Шубиной. У него не  было антикоммунистического такого настроения. Наоборот, он бился за подлинную утопию, за настоящую. Он не был сатириком. Его пытался Горький увидеть как сатирика, но комический эффект от его языка возникает непроизвольно, это просто сдвинутый язык. А так-то для Платонова коммунизм – способ продуцировать одухотворенных людей. Он считал, что его травят завистливые писатели, он не готов был к мысли, что его губит власть. И к коммунизму до конца, судя по «Ноеву ковчегу», он не охладел совершенно.

    Другое дело – я боюсь, что здесь Платонов прав, – какая-то утопия грядет, но эта утопия должна строиться иначе. И возможно, мы еще доживем до какой-то реанимации этих утопических великих идей, нельзя же вечно утешаться разочарованиями XX века, что вот ничего не получилось, давайте опять плюхнемся в человеческое. В конце концов, весь сексуальный бум 20-х годов, это следствие именно разочарования в великой утопии, когда человек плюхается в человеческое, в волну самоубийств и сексуальных оргий, вместо того, чтобы… Ну это в Риме была та же самая история, когда не получилась утопия Цезаря и получилась  утопия Рима, а получилось опять самоубийство.

    «О чем фильм «Восемь с половиной» Феллини?» О распаде формы. Вообще говоря о том, что с какого-то момента вам неинтересно делать обычное искусство, и вы начинаете делать такое авангардное, новое, прорывное.

    Вот просто с какого-то момента становится неинтересно делать общепринятые вещи. Более того, с какого –то момента становится не нужно воспроизводить традиционные нарративы. Вот распад этого нарратива – это «Восемь с половиной». Я не считаю эту картину шедевром, вообще-то говоря. Потому что для меня этот распад неубедителен, это просто честный отчет художника о своем существовании, о своем состоянии, о своих маниях, фобиях, о преследующих его мотивах. Это как бы о чем снимать, если нечегобольше снимать. Вот ты снял «Сладкую жизнь» – а что потом делать?

    У меня был в Дублине очень интересный разговор с одним джойсистом, не припомню сейчас его фамилию, одним из ведущих специалистов. Я говорю: «Как по-вашему, почему он все-таки написал «Поминки по Финнегану»?» – «А что еще можно делать, когда ты уже написал «Улисса»?» Ты написал сложный, самый сложный, может быть, и всеобъемлющий роман, в который вошло все, что ты знал и умел, и все состояние современного человека, и все романные техники, какие ты знаешь. Дальше тебе остается написать только хронику безумия, ночной язык. Действительно, а что можно делать после «Улисса»? А что можно делать после того, как ты снял «Сладкую жизнь»? Фильм фильмов, библейская совершенно картина, с массой библейских мотивов, которая вобрала в себя не только хронику жизни какого-то римского журналиста, но  и хронику всех сект религиозных, и мечтаний религиозных, народных, и хронику чудес, и преступлений, и главные интеллектуальные течения века. Три часа, фреска – и что после этого делать?

    Я помню, как я два раза ее смотрел на ретроспективе Феллини, потому что не понимал, как это все собрать в одно, – величайшая картина. Что делать после этого – «Восемь с половиной», фильм о распаде метода. Я лучшим фильмом позднего Феллини считаю Казанову, где он сумел такую интересную вселенную выстроить, но, к сожалению, почти никто этого моего мнения не разделяет.

    ***************bik2

    Давайте мы откажемся от этой глупости, что постмодерн снимает бинарные оппозиции. Постмодерн – это освоение трэшевой, массовой культуры, практик модерна. Все, больше ничего. Постмодерн – это «Титаник», модерн – это «И корабль плывет» Феллини. Вот, кстати, великая поздняя картина. Все, никакого снятия бинарностей в постмодерне нет. Но считается классикой постмодернисткого романа «Имя розы» Умберто Эко. Где там снятие бинарностей? Наоборот, в общем, бинарности там господствуют, и страшный Хорхе (который Борхес), – это и есть такое антисмеховое, антигуманистическое начало. А где вы вообще видели в постмодерне снятие бинарностей? У Тарантино, что ли? Он моралист, каких поискать. Выросший на Пастернаке, что особенно приятно. Он человек, абсолютно лишенный этого хваленого постмодернистского пренебрежения к морали. Напротив, он очень морален, и это подчеркивается все время. «Джанго освобожденный» – такая плакатная абсолютно картина, просто для постмодернизма характерна некая эклектика, но эта эклектика художественная, а не, так сказать, нравственная.

    А вот что касается грешников и праведников, здесь, по-моему, разделение очень простое. Я могу их примерно разделить. Человек, который грешит бессознательно, или бунтует бессознательно, богу неинтересен. Настоящее зло – это зло, сознающее себя, и настоящий подвиг – это подвиг, сознающий себя, это бунт. Вот Христос в одном из апокрифов, моем любимом, говорит пахарю, пашущему в день субботний: «Горе тебе, если ты нарушаешь по незнанию, но благо тебе, если ты ведаешь, что творишь». Осознанный бунт – это отвага, а осознанное зло, сознательное зло, зло с наслаждением – это мерзость. Для меня злорадство – величайший грех. Когда кто-то радуется чужому несчастью. Вот это мерзость, это непростительно. А грех по глупости – это скучно. Потом, мне кажется, еще бог не любит дураков. Потому что глупость – это, чаще всего, сознательный выбор человека. Нравственный компас вложен всем, не врите. Все знают, что хорошо и что плохо. Если человек сознательно остается дураком – это его выбор. Вот этот выбор, по-моему, богу не нравится.

    Дамский роман – он как морская свинка, то есть и не морская, и не свинка, какой-то оксюморон заключен в этом, особенно в женском детективе. Под дамским романом традиционно понимается роман романтический, romance, так называемый, любовный, гилло-идеалистический роман, как у Уайльда. Я не большой любитель женского романа, именно романа любовного. Да, там «бизнесмен с синими глазами, седыми висками, с подтянутым поджарым телом, она – рыжая, преуспевающая на своей работе, несчастливая в любви, но счастливая в карьере, они вместе встречаются на конференции за ужином, он смотрит на нее, подливает ей вина, приятное тепло разливается по ее груди, животу, он приникает к ее губам сухим поцелуем, она трепещет, они просыпаются утром, он улетает, присылает ей Роллс-Ройс»… Да ну, все это, конечно, чушь собачья, но это, просто, знаете, как всякая последовательность: просто приятно насладиться чужой глупостью. Вот дамский роман – это замечательное чтение для самоуважения. Читаешь и начинаешь себя уважать.

    Елена Блаватская тоже представляет интерес в основном как пример чужой глупости и легковерия. Потому что все ее эзотерические построения еще наивнее, чем аналогичные построения Анны Рудольфовны Минцловой, на примере которой есть прекрасная книга Богомолова, Николая Алексеевича. Мне кажется, что Блаватская – это замечательный пример талантливой шарлатанки, которая сегодня может восприниматься только как феномен истории культуры.

    что совесть – это единственный данный человеку инструмент самопознания. Сразу хочу сказать, что к познанию мира это не имеет никакого отношения. И неинтересны те автобиографии, в который автор описывает свои странствия, свои знакомства с интересными людьми, – это даже у Гурджиева неинтересно. А у Всеволода Иванова в «Похождениях факира» или в «Мы идем в Индию» – совсем неинтересно. Интересно то, что происходит у человека внутри. В этом смысле Пруст интереснее, скажем, Горького, – прости господи. Но и у Пруста, мне кажется, копание в мелочах носит характер навязчивый. А вот интересно это у Руссо. Почему?

    Потому что Руссо постоянно вскрывает скальпелем своей прозы те моменты, когда он врет. Он пытается договориться до абсолютной честности. И надо вам сказать, что можно там любить, не любить Руссо… Когда-то Тургенев сказал, что Толстой – он как Руссо: человек очень честный и очень неприятный. Руссо – неприятный, про него неприятно читать, и, наверное, в жизни он был невыносимым. Кстати, у Фейхтвангера в «Мудрости чудака» есть тоже это ощущение, что, когда он уходил, все испытывали облегчение. Но вот есть эта невероятная честность в разговоре с собой, которая делает эту прозу великой. Человека – невыносимым, а прозу – великой.

    Отдельный случай – «Былое и думы» Герцена. Вот это такая удивительная попытка… Знаете, вот до той честности, которая была у Руссо, он не дописал. Он все-таки публицист и позер даже здесь, ему хватало смелости признаться дочери: «Жизнь нам не удалась, а пропаганда удалась, потому что мы пропагандой занимались больше, чем жизнью», но до полной честности он не дописался. Это все равно довольно кокетливая книга. Ее преимущество в другом. Преимущество ее в том, что там он с необычайной полнотой описал свои идеальные представления о себе. До настоящего Герцена, которого мы видим на портрете Ге, это, я думаю, очень далеко. Потому что в нем было много и барства, и самодурства, и широконосости определенной, какой-то грубоватой, да даже вульгарности. Но идеальное представление о себе у него было, и он ему следовал. То, что Руссо назвал бы ложью или лицемерием, для него было стимулом таким. Он хотел казаться хорошим, и поэтому иногда был хорошим. Отсюда мораль: пишите автобиографические романы, это поможет и вам, и читателю.

    По передаче "Один" 12 июля 2018 г. подготовил В. Лебедев

Комментарии
  • ow@pisem.net - 16.07.2018 в 07:28:
    Всего комментариев: 953
    Каждому Сеньке по шапке, каждому Хуану - по сомбреро. Ай да Быков, ай да сукин сын! Всех охватил! Вот читал я, например, Уалдера, когда Быков был ещё младенцем, если Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 3 Thumb down 0
  • someone - 16.07.2018 в 23:48:
    Всего комментариев: 607
    Смысл бессмысленных текстов Быкова - ну посмотрите, посмотрите же на меня, ну восхищайтесь же мною! Ведь я самый умный, эрудированный, образованный, талантливый и Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 1 Thumb down 0
  • zorba - 19.12.2018 в 22:43:
    Всего комментариев: 2
    каша эрудита эклектика. напомнило свирид петровича голохвастого. ну а про христианство вообще бред. буддизм гораздо логичнее, целостнее и гуманистичнее. потому Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0

Добавить изображение