Первый гусак

18-08-2018

https://lebed.com/wp-content/uploads/2018/07/matizen.jpg

 

  • В 1968-м году военной кафедрой Н-ского университета заведовал полковник Мишутин, колобок лет пятидесяти с припухлым младенческим лицом и белесым пушком на голове. Каждую среду он выстраивал в холле кафедрального этажа всех поступивших в его распоряжение студентов и проводил политинформации, точнее, идеологические вздрючки. Публичное словоизвержение так заводило полковника, что кожа на черепе багровела, а с губ вместе с пеной срывались пенки, вызывавшие острое желание немедленно вырубить их на будущем могильном камне завкафа или, как еще называли Мишутина, завшкафа. Объектом его ораторских упражнений служил четырехглавый змей, одной головой коего управлял американский империализЬм, второй - китайский ревизионизЬм, третьей – чешский демократизЬм, а четвертой – местный либерализЬм, представлявший, судя по температуре словесного поноса, наибольшую угрозу для социализЬма. Другие военпрепы были не столь говорливы, но при случае выражали то же отношение к интеллигентам, либералам и демократам, но без злобы и даже с некоторым сожалением, с каким говорят о психически неполноценных.«Двенадцатилетний цикл, - сказал однажды мой одногруппник Вовка Гусаров, питавший слабость к Велимиру Хлебникову и его арифметико-историческим выкладкам. – В пятьдесят шестом бучу подняли венгры, сейчас – чехи. Значит, в восьмидесятом забузят поляки, а в девяносто втором очередь дойдет до нас. Будет большой бенц, и весь соцлагерь накроется медным тазом. Как думаешь, доживем?». Я представил себе четвертьвековую толщу времени и почувствовал удушье, будто оказался на дне океана с одним глотком воздуха в легких.

    Занятия по военному делу бессмысленно съедали время – мы часами разбирали и собирали калаши, маршировали на плацу, зубрили военно-полевой устав, вникали в матчасть снятых с вооружения танков, конспектировали параноидально подробные планы действий в случае ядерной войны, но за два года только раз съездили на стрельбище. С подачи того же Гусарова, который подправил остроту Ильфа, военка по средам называлась меж нами средой напуганных идиотов.

    Некоторым исключением была тактика, которую вел наш взводный командир Мовчан, сухощавый подполковник с усталым лицом, иногда подкреплявший схемы боевых действий фронтовыми воспоминаниями об успешных и неудачных операциях. Однажды, когда мы усомнились в том, что в военное дело – такое уж большое искусство, он предложил сыграть в штабную игру и вчистую разбил нас в Сталинградской битве, где он командовал немцами, а мы – Советской Армией.

    Однажды после занятия на тему «разведка боем» Мовчан повел нас на строевую подготовку, которую Вовка ненавидел и выполнял команды с точностью до наоборот. «Рядовой Гусаров, выйти из строя!» - рявкнул взводный, на что Вовка сделал шаг вперед и неожиданно откликнулся: «Когда зовут в разведку боем, выходит дружно взвод из строя!». Шеренга взорвалась хохотом, а Гусару пришлось выполнить серию поворотов «Кру-гом!», «Нале-во!» и «Напра-во!», после которых он чуть не шлепнулся на асфальт от головокружения.

    На третьей паре, когда Гречана сменил Мишутин, читавший партполитработу, мы вспомнили еще несколько двусмыслиц, и Гусар вскоре протянул мне листок со стишком: «Прибавить чтоб в военной силе, бойцы оружие сложили», после чего зарифмовал старый анекдот: «В полку служить не может дева, на то годится только блядь: ведь разве уцелеет плева, коль честь начальству отдавать?».

    Мне стало завидно, но ничего, кроме перефразировки с концом «когда пора наряд снимать?», придумать не удалось. Гусара тем временем осенило, что можно обыграть «мат» и «пол»: «Наш взводный, боевой орел, такой давал урок солдатам: «Пред тем, как лечь на нежный пол, его сперва покройте матом!».

    Кончилось тем, что полковник, заметивший нашу возню, применил древний педагогический прием - потребовал повторить то, что он говорил в последнюю пару минут. «Есть повторить!» - гаркнули мы, и Вовка слово в слово воспроизвел первую половину речи, а я, бывший в школе отличником по изложениям, своими словами пересказал вторую. Мишутин был разочарован тем, что не удалось нас поймать, но доволен вниманием к его предмету. «А теперь прочтите, что вы там друг другу показывали!». Это было неосмотрительно: когда мы на два голоса прочли два последних стишка, из строя вышла целая рота. Поняв, что оплошал, начвоеншкаф обрушился на зубоскалов и стихоплетов, которых за издевательство над святыми понятиями раньше отправили бы лет на десять без права переписки, и так разгневался, что превысил свои полномочия, приказав нам после занятий убрать сортир на этаже. «А куда его убрать, товарищ полковник?» - сгусарил Вовка и получил дополнительный наряд на очистку мусорных урн. Качать права было бы себе дороже, и, когда пара закончилась, мы поплелись в конец коридора.

    - Классная была картинка: «Скалозуб и зубоскалы», - сказал Гусар в туалете, нагнувшись со щеткой над унитазом и чуть не уронив очки. На этот раз прилив вдохновения посетил обоих, и мы сложили еще два боевых опуса:

    «С начальством чтоб прервать дебаты,
    очкастым говорят солдатам:
    «А ну-ка, вашу мать, сморчки –
    шагайте протирать очки!».

    Вопил полковник, что поэты -
    на теле Родины нарывы.
    И объявлял нам как вендетту:
    «Души прекрасные порывы!».

    На кафедре периодически вывешивалась стенная военно-патриотическая газетенка, и в конце апреля Мовчан приказал написать для нее материал к 1 мая, почему-то выбрав меня в качестве исполнителя. Я перелистал свои записи, извлек приглянувшиеся изречения, и мы с Вовкой, вспомнив курс истории КПСС, составили из них «Апрельские тезисы», стараясь сохранить если не букву, то дух первоисточников:

    О ДИСЦИПЛИНЕ
    1. Социализм немыслим без ЖВЗ - Железной Воинской Дисциплины.
    2. Коммунизм без ЖВЗ непредставим.
    3. Жизнь без ЖВЗ невозможна.

    О БОЕВЫХ НАВЫКАХ
    Главное умение солдат - беспрекословно повиноваться командирам.

    ОБ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
    Интеллигенция - не мозг нации, а говно, как говорил великий Ленин и учит Коммунистическая партия Советского Союза!

    О ДЕМОКРАТИИ
    Демократии захотели? Я вам покажу демократию!!!

    О ВОСПИТАНИИ
    Строевая подготовка суть эффективное средство эстетического воспитания мОлодежи.

    О МЫШЛЕНИИ
    Кто мыслит не по уставу, того не должно быть.

    О ПАМЯТИ
    Никто не будет забыт и ничто не будет забыто соответствующими органами безопасности, заботящимися об укреплении ЖВЗ в социалистическом лагере!

    ОБ ОТПОРЕ ВРАГУ
    Если желтопузые полезут - будем пущать танки и мотать кИшки на гусеницы, а чехи от одного нашего чиха разбегутся!

    О ПРЕВЕНТИВНОЙ ВОЙНЕ
    СССР имеет право нанести упреждающий ядерный удар по готовящемуся к нападению противнику. Что об этом скажут в мире, спрашиваете, на это скажэто с точки зрения , и никто не посмеет нас осудить! После войны лишь какой-нибудь вшивый Тайланд останется - он, что ли, тявкнет?!

    Положив цитатник к Мовчану на стол, я убыл из универа, мгновенно забыв о содеянном.

    - К начальнику кафедры, - бросил взводный, когда через неделю увидел меня на тактике. Я поперся к Мишутину, недоумевая, чего ему от меня надо, и отрапортовал о своем прибытии. Он не ответил и даже не поднял уткнувшегося в бумаги лица, подарив мне минуту, за которую я сообразил, что причина вызова – лежащий перед ним листок с моими каракулями, а молчание – способ довести клиента до кондиции.

    - Подойди! – бросил, наконец, полковник, выждав положенное время.

    Я сделал несколько шагов вперед, и перед моим носом тут же оказался вещдок, выброшенный вместе его дланью, густо поросшей рыжими волосами.

    - Ты писал?!
    - Так точно.
    - С кем?
    - Ни с кем.
    - Кто тебя подучил?!
    - Товарищ подполковник Мовчан... – начал я.
    - Что ты сказал?!
    - Что товарищ подполковник Мовчан приказал написать в стенгазету...
    - Я спрашиваю, кто тебя подучил написать вот это?!
    - Никто. Выписал из конспектов и подредактировал для ясности.
    - Врешь! Не мог ты сам до такого додуматься. Сколько раз прочел и понять не могу - вроде я говорил, а вроде не я! Не-е-ет, тут РУКА чувствуется! А вот чья – это мы еще выясним!

    В этот момент дверь тихо приоткрылась, и в нее проскользнул неизвестный хмырь в штатском. Мишутин обрушил гнев на гнилых интеллигентишек, подпевающих вражьим голосам и подрывающих идейную вооруженность страны. Тот слушал, почтительно приложив ладонь к уху. Закончив филиппику, начкаф достал платок и протер вспотевшую лысину.

    - Тут не только голоса, Георгий Васильич, - вдруг пропищал хмырь. – Подпольная организация у них тут! Я вам докладывал - организация!

    Полковника, видимо, не устраивало наличие подполья на вверенной ему кафедре: он недовольно махнул рукой, и хмырь исчез так же беззвучно, как вошел. Мишутин на некоторое время снова углубился в изучение проклятого листка.

    - А это что еще такое, про Тайланд?! Я ни про какой Тайланд никогда не говорил!
    - Это товарищ полковник Полевой сказал.

    Мишутин снял трубку и вызвал Полевого.

    Через пару минут в дверях возник приземистый хряк с маленькими блеклыми глазками.
    - На вот, прочти.
    Полевой взял протянутый лист и стал так напряженно вглядываться в него, что мне показалось, будто он читает буквам.
    - Говорил ты про упреждающий ядерный удар? - нетерпеливо спросил Мишутин.
    Хряк замялся.
    - Говорил или нет?
    - Нет.
    - Как это «нет»?! – взвился я. - Весь взвод слышал!
    - Тут написано, что после войны лишь Тайланд останется, - сказал хряк, не глядя на меня. - А как же наш Советский Союз?!
    - Сеет пораженческие настроения, - подытожил начвоенкаф.
    - Я могу идти? - спросил Полевой и после кивка начальника удалился спиной вперед.

    Набрав в грудь воздуха, Мишутин начал заключительную речь, багровея на глазах, как солнце перед закатом. Слюна вырывалась из его рта и падала на наши апрельские тезисы. Он орал, что я - паскудный щенок, оклеветавший ветерана Отечественной войны, и тем самым всю Советскую армию. Что сейчас он вытащит меня в коридор и растопчет мои вонючие мозги по паркету. («Почему в коридор? – мелькнуло у меня. – Чтобы ковер в кабинете не пачкать?»). И что если он обо мне еще хоть раз услышит, то я мигом отправлюсь из университета с волчьим билетом прямо в армию, где из меня сделают кровавую отбивную. Я был несколько ошарашен этим наполеоновским припадком, но все же понял, что после вышибания мозгов превращение в армейскую котлету мне не грозит. Начкаф между тем оборвал речь, как будто у него сел аккумулятор, и умолк.
    - Разрешите идти? – спросил я.
    - Ввввввввон отсюда!!! – взревел полковник и так хряснул кулачищем по столу, что обрушил стопку военно-учебных планов.

    Когда я открыл дверь аудитории, грянул звонок. Проходя мимо меня, Мовчан, отведя глаза, спросил:
    - Что, наорал на тебя Мишутин?
    Я не ответил - начкаф вопил так, что было слышно в соседнем корпусе.
    - Ничего, это он так… - и взводный, помявшись, добавил: - Пугает...

    – Нехорошо вышло, - шепотом сказал Вовка, едва я плюхнулся на стул. – Вместе сочиняли – вместе и отдуваться.
    - Ну так пойди и скажи, что тоже приложил руку, - не сдержался я.
    - И пойду! – Гусар стал подниматься.
    - Ты что, дурак? – я удержал его за ремень. - Когда вместе возьмут, тогда вместе и будем.
    - Все равно за мной должок.
    - Отдашь, если застукают без меня. А сейчас умолкни, ладно?

    Через месяц, когда я зашел в деканат за направлением на пересдачу политэкономии, заваленной из-за спора с семинаристом насчет слагаемых стоимости товара (я сказал, что в своей модели Маркс учел труд рабочего, но пренебрег вкладами инженера и капиталиста,) симпатизировавшая мне пожилая секретарша Марья Никифоровна страшным шепотом спросила:
    - Ты что натворил? С военной кафедры такая докладная пришла, что декан в сейф запер и прочесть не дал. Знаешь, где еще она лежит?
    - В Госстрахе?
    - С огнем играешь или не понимаешь, что тебя пометили? Ох, вылетишь ты отсюда…
    - Может, погода будет нелетная, - предположил я.

    После сдачи экзамена по военному делу наш курс заказал традиционный банкет в единственном близ универа кафе «Звездочка», где можно было, как говорили, звездануть - что было особенно уместно ввиду присвоенных инженер-лейтенантских звездочек. Опоздав на час и узрев груды стеклотары под столами, я понял, что количество завезенной бормоты имеет ненулевую вторую производную - первой производной от попойки на матфаке называли число полных бутылок, которые можно было купить на выручку от сдачи пустых. Под завязку набравшийся Мовчан бросился меня обнимать и затараторил в ухо. Пьяная и путаная его речь сводилась к тому, что я хороший парень, жаль только, что демократ и либерал, потому что мне это дорого обойдется. Так же дорого, как ему, который после войны, будучи уже в капитанском звании, вступился за арестованного сослуживца и сломал себе карьеру: с тех пор даже до полковника не дослужился, хотя в академии прочили в генерал-полковники (чему я, вспомнив сталинградскую игру, поверил). И он, конечно, мог выбросить мою бумажку в сортир, где ей самое место, но решил дать мне урок на всю жизнь, и когда я повзрослею, то скажу ему за это спасибо. «И прости меня» - неожиданно и нелогично добавил он. Я молча стукнул свой стакан об его.

    Пересдав политэкономическую премудрость другому преподу, прозванному «коммунист с человеческим лицом», я собрался было прошабашить остаток лета до начала учебного года, но все бригады уже разъехались. После нескольких дней поисков, узнав, что геологам в соседнем районе требуется рабсила, я сел на купленный с предыдущего заработка на винзаводе велик и покатил за пятьдесят километров в село с дивным названием Елбань.

    - А, практикант, - сказал, завидев меня, начальник геологоразведочной партии номер шесть Чумаков.
    - Я не практикант – просто студент. Мне бы работу до начала сентября.
    - Считать умеешь?
    - Шутите, гражданин начальник.
    - Какие шутки? Присылали тут одного – весь маршрут пересчитывать пришлось. Ну-ка, два восемьдесят семь плюс три двенадцать поделить на три?
    - По два рубля с каждого и копейка сдачи. А не много будет
    - На троих соображает, - одобрительно сказал Чумаков стоящему возле его стола невзрачному дядьке с потертыми на локтях рукавами, похожему на бухгалтера, и снова посмотрел на меня. – Откуда будешь?
    - Откуда нальете, - нагло сказал я.
    - Не дорос еще со мной пить, - парировал он. – Из евреев, что ли?
    - Имеет значение?
    - Да хоть из преисподней. Просто гляжу, что шибко борзой. Был в разведке?
    - Угадали, товарищ командир. В позапрошлом году коллектором.
    - Где?
    - На дальнем Востоке. По Сучану сплавлялись.
    - Здесь другая работа. Топать по точкам да рельеф мерить.
    - А гравиметр?
    - С гравиметром уже прошли.
    - Чего ж они рельеф заодно не промерили?
    - Много вопросов задаешь.
    - Последний. Оплата поточечная?
    - Премиальные за перевыполнение нормы. Только гляди в оба – если выборочная проверка не сойдется, всю линию бесплатно перемеришь. Иди в камералку, там тебе объяснят, что надо, и направят на поселение.

    Место назначения находилось километрах в десяти от базы, в деревушке десятка на два дворов. Прицепив велосипед к одинокому фонарному столбу, в конусе света от которого плясала мошкара, я открыл дверь избы, где квартировала бригада. В просторной горничной стояло пять раскладушек и железная кровать у стены, полускрытая импровизированной ширмой на бельевой веревке. Четверо парней за столом резались в подкидного, пятый курил в койке. Из-за полузадернутой ширмы доносились звуки радио и торчали голые ноги в носках.
    - Здорово, мужики. От Чумакова, мерщиком.
    Парни неопределенно хмыкнули. Лежавшие на кровати ноги поднялись, описали в воздухе дугу и приземлились на стоптанные туфли с пустыми дырками для шнурков, служившие домашними тапками. Одновременно с ногами показалась верхняя половина туловища, принадлежавшего мускулистому черноусому мужику лет тридцати пяти.
    - Как тебя? – спросил он.
    Я представился.
    - Откуда?
    - Из академовского универа.
    - Академик, значит. Вон твой помощник у окна. Василий, ты слышал?
    - Ну, - отозвался парень с койки.
    - Имей в виду – шланг, - сказал черноусый. – Не будешь его дергать – хрен наработаешь. Ступай в сени, возьми раскладуху со спальником и устраивайся. Подъем в восемь, завтрак и ужин здесь, обед пайком, в девять утра быть на первой точке, в семь вечера конец работы.

    В спальнике был вкладыш-саван. Я разделся до трусов и тельняшки, ощутив вечернюю августовскую прохладу, забрался в мешок и достал из рюкзака недавно изданный сборник Бабеля. Терпкая его проза восхищала меня своей картинностью, но иногда попадалось в ней что-то неестественное, как будто рассказчик приспосабливался не только к среде, в которую попал, но и к цензуре, впуская в свою речь витиеватую лесть красным вождям. Прочтя наугад несколько конармейских рассказов, я отложил книгу и провалился в сон.

    Снился мне дикий бред – израильско-китайская война, косоглазые евреи, краснозвездные танки в Варшаве, голова председателя Мао на блюде в руках Жаклин Кеннеди и толпа пионеров в алых галстуках, зачем-то тащившая меня на костер. Когда огонь подобрался к ногам, я дернулся и очнулся со всунутой меж пальцев и догорающей с двух концов полоской бумаги, именовавшейся в пионерлагерях «велосипедом». Соседи убедительно косили под спящих. Я подошел к столу, глотнул из чайника, взял хлебный резак и замахнулся на близлежащего парня. Тот с воплем взвился.
    - Не бзди, просто проверил, спишь или придуриваешься, - и я завалился обратно, предупредив, что порежу каждого, кто до меня дотронется.

    Утро началось радиогимном Советского Союза, за которым последовали пражские новости. В голосе комментатора звучала обида мужа, чья жена переспала с соседом. Стол к завтраку накрывала молодуха, нежно поглядывавшая на бригадира.

    - Вот же суки, - сказал он. – Этим чехам что, больше других надо? Дождутся, что им пушки в жопы повтыкают, как мадьярам.
    - Ты что, в Будапеште служил? – мне показалось, будто в его словах, как и в тоне телебздуна, слышно что-то личное.
    - 24 октября должен был дембельнуться, а катавасия 23-го началась. И вот на тебе, - он сложил кукиш. - А все из-за этих б…
    - Тебе, бриг, тоже больше других надо, – я кивнул на его ширму и перевел взгляд на аппетитную молодку.
    - Мне положено. А ты губу не раскатывай и пургу не гони. Доедайте и по коням. Хотя тут на сто килОметров окрест ни одной лошаденки. При раскулачивании в колхозы забрали, чтоб они сдохли.
    - Колхозы или лошади?
    - Ты меня на слове не подначивай, студент – я тоже ученый. Понял?
    - Ученый муж или ученый любовник? – поинтересовался я. Вместо ответа последовал смешок.

    Васька, пацан лет шестнадцати из соседней деревни, и в самом деле оказался сачком, каких свет не видел – плелся с шестом, только что не свесив язык до земли, валился возле каждой точки и норовил задремать, не говоря уже о мертвом сне после обеда из вареной картошки, яиц, дрянной колбасы, хлеба и молока. На третий день мне надоело его будить, и я устроил ему на руке ту же бурсацкую забаву, что они устроили на моей ноге.
    - Ты че? – завизжал он, вырвавшись из дремы. – Дождешься, волчина позорный, что мы тебе темную устроим!
    - Собрались семеро козлят волка лупить… Подойди-ка сюда.
    - Щас, - сказал Васька, делая шаг назад и дуя на пострадавшую промежность между указательным и средним пальцами.
    - От дневной спячки я тебя вылечил, так на кой еще и бить? Хотел взглянуть, сильно ли обгорел.
    - А еще студент, - с обидой сказал он.

    В субботу вечером после ужина работяги собрались в Елбань на танцы. Делать было нечего, и я потащился вместе с ними.

    - Ты откуда взялся? - спросил по дороге старший, крепкий парень нахального вида, которого остальные звали Серым. – Мы-то тебя за очкарика приняли…
    - А Брежнев, говорят, принял индийскую делегацию за индейскую. Очков не ношу, но очко надрать могу.
    - На болт с подвывертом найдется гайка с заусенцем, - иносказательно заметил Серый, сделав похабный жест, из чего я заключил, что мои вступительные экзамены еще не закончились.

    На танцплощадке было людно, но большинство терлось у забора, и танцевали не парами, а кружками или поодиночке. Через динамик на фонарном столбе заливным голосом Магомаева орала стоявшая на табуретке «Комета». «А я беру тебя за ноги и волоку тебя в кусты – не ебать же на дороге королеву красоты» - передразнил Серый, крутанув ляжками. Скучковавшись напротив входа, пацаны стали рассматривать девок, отпуская жеребячьи шуточки, а я остановил взгляд на лихо отплясывавшей длинноногой девчонке с волосами ниже плеч. Разобрать в полутьме ее лицо было трудно, но воображение подсказывало, что оно не уступает фигуре. Мне хотелось позвать ее на танец, но я пропустил три песни, каждый раз обещая себе в следующий раз не сдрейфить, однако так и не двинулся с места.

    - Что, академик, яйца дрожат? - спросил Серый. А баба-то, гля – ждет, пока ее оприходуют, аж буфера играют…
    - Музыка не та, - уклонился я.
    - Какую тебе надо?
    - Такую, чтоб слова не разбирать, - буркнул я, думая, что забугорных хитов в здешнем пленочном репертуаре не будет.

    Следующим номером, будто назло, грянул «Twist again», и под ожидающими взглядами парней я двинулся с места, словно приговоренный на казнь. Как только черты ее неожиданно взрослого лица прорисовались в полумраке, в меня ударила головокружительная горячая волна.
    - Разрешите пригласить вас на танец? - от неожиданности вместо заготовленного «ты» у меня выскочило «вы».
    - Разрешаю, - отозвалась она, с усмешкой глядя на меня и не двигаясь с места.
    - Почему же не идете?
    - Жду, что пригласишь.
    - А я что сделал?
    - Спросил разрешения пригласить.
    - Идем танцевать? – я снова протянул ей руку.
    - Теперь правильно, - она подала мне свою и сделала шаг навстречу.

    - Ты не местная? – спросил я, отведя ее обратно после танца, и поймал взгляд парня в кепке, стоявшего неподалеку в компании трех таких же кепкастых.
    - Была, пока в пед не поступила.
    - На логику, что ли?
    - Логику в гимназиях преподавали. На русский и литературу. А ты?
    - С матфака.
    - Сколько будет триста четырнадцать на двести семьдесят два?
    - Восьмьдесят пять тысяч с хвостом.
    - Почему так грубо?
    - Точность вычисления определяется не тем, что дано, а тем, что требуется. На фиг тебе еще три цифры? А твоя фамилия случайно не Чумакова? – я вспомнил арифметическую задачку начальника партии.
    - Морская. От слова «мор». «Любовь – амор по латыни, от любви бывает мор, море слез, тоски пустыня, мрак, морока и позор».
    - Уморительно.
    - Сколько тебе?
    - Двадцать.
    - Это ты округлил свои девятнадцать?
    - Ну и что?
    - Ничего, - и без всякой связи добавила: - Танцевать не умеешь.
    - Может, научишь?
    - Если будешь послушным мальчиком.

    - Начинаешь чувствовать партнершу, - объявила она, когда мы оттоптали «Jail House Rock». – Еще пара уроков и можно снять поводок.
    - За чем же дело?
    - За тем, что мне пора. Завтра в шесть вставать.
    - Я тебя провожу.
    - Не стоит, - в ее словах слышалось легкое колебание.
    - Темно же.
    - Только потом не жалей.

    Что означало ее предупреждение, я понял, когда из поперечного переулка вынырнули четверо кепкарей, только что крутившихся на площадке. Я сделал шаг вперед и услышал ее голос:

    - Козырь, ты совсем сдурел? Я тебе все сказала!
    - А ты, краля Валя, не бойсь, - ответил тот, кого звали Козырем. – Мы только хахалю твоему городскому перья повыдергаем, чтобы хвост не распускал. Смотри, сейчас в штаны нассыт…
    - Свои пощупай. Сам-то небось не выйдешь один на один? – я не надеялся его вызвать и лишь тянул время.
    - А у нас бригадный подряд - городских кобелей лупить, - глумливо парировал он, подавая своим знак.

    Через несколько секунд, пропустив хук сзади, я грохнулся на землю и свернулся, ожидая пинков. Но из того же переулка, будто из засады, выскочили Серый с Васькой и трое остальных. Соотношение сил резко изменилось, и после короткой потасовки елбанские бежали с поля боя, цветистым матом обещая скорый реванш.

    - В самый раз поспели, - констатировал Серый, изучая костяшки кулака, которым успел хватить пару местных, и поглядывая на Валентину. - Ну что, поможем пацану довести кралю до хаты? А то, неровен час, вернутся ребятишки…
    - В самый раз было бы тогда, когда он еще на ногах стоял. А то поспели, будто за углом дожидались.
    - Ничего, боевое крещение академику на пользу, - он не сдержал ухмылки.
    - Вам бы такое, спасители хитрожопые, - огрызнулся я.
    - Мудило неблагодарное, - ответил Серый. – Могли бы и вовсе не трепыхаться.

    - Погуляем? – спросил я через несколько дней, подкатив после работы к ее дому и увидев ее в палисаднике. – Или, хочешь, прокачу по шоссе?
    - Менты остановят.
    - Это еще почему?
    - Не видел, что у тебя на руле написано?
    - «ШВЗ».
    - «Шалав Возить Запрещается». Шутка. У меня свой велик. Картошку поможешь докопать?
    - А не рано? Нас в сентябре гоняли.
    - Оцень кусать хоцетса, - процитировала она анекдот про китайцев, и через час мы уже мчались навстречу закату по пустому искитимскому шоссе.

    - Притормози, я устала, - сказала она, когда позади остался длинный подъем. – Не затем же ты меня звал, чтобы кататься? А целоваться еще рано, - она посмотрела так, что меня опять обожгло. – Лучше расскажи что-нибудь. Как вы там вечера проводите, когда танцев нет? Бухаете?
    - В дурака играем.
    - И кто у вас дурак? Не Серый и не ты, хотя в картах тебе везти не должно. Небось этот маленький, как его – Васька?
    - Он и есть. Сброс считать не умеет.
    - А Серый, между прочим, тебя опередил – позавчера заявился.
    - Да? – я был неприятно поражен. – И как он тебе?
    - В нем что-то есть.
    - А во мне?
    - В тебе тоже. Но к нему склонна одна моя часть, а к тебе – другая. Только оба вы для серьезных отношений не годитесь. Не набегались еще.
    - А для несерьезных?
    - Не стоит связываться.
    - Тогда зачем ты со мной поехала?
    - Интересно стало. Ты на каком курсе?
    - Перешел на четвертый.
    - Как тебе в универе?
    - Первые два года все было ничего, кроме истории КПСС, потом вонь пошла.
    - Откуда?
    - От наплыва рыл, которые кирпича просят, и разговоров, что пора навести порядок. Мать говорит, что когда его наводят, хуже становится порядочным людям. Еще и военка достала…
    - Ишь ты. Если б не она, загремел бы ты на три года, и неизвестно, что бы тебе отшибли.
    - Да ладно. Серый вон отслужил, а все вроде при нем.
    - Ты себя с ним не равняй. Он свой, а ты?
    - А я чужой?
    - У тебя конституция другая.
    - Конституция у нас общая – советская. Но я тоже не девушка, которую всякий обидеть может.
    - Сам нарвешься. Как тогда, когда провожать меня вызвался. Умный бы деру дал, а ты стал рыпаться, хотя мне бы они ничего не сделали. Герой нашелся. Может, на отдачу рассчитывал?
    - Когда стоял в деревне полк, бойцам давали бабы в долг… - вспомнил я Вовкин стишок.
    - Сам придумал? – хихикнув, спросила она.
    - Нет, друган мой. В нем стихоплет как раз на военке проклюнулся, - и я пересказал ей сюжет с Мовчаном и Мишутиным.

    - Вот видишь, - констатировала она, когда я закончил рассказ. Где б ты еще мог так выступить и не попасть на губу?
    - В гэбэ, - сострил я.
    - Ты что, не боишься?
    - Боюсь.
    - Тогда зачем нарываешься?
    - Я не нарываюсь, просто у меня язык быстрее страха.
    - Иди ко мне, - вдруг сказала она.

    Когда мы выбрались обратно на дорогу, солнце уже скрылось за горизонтом.

    - Вот уж не думала, что у тебя это в первый раз, - она привычно перебросила ногу через седло своего мужского велосипеда и поправила юбку.
    - Надеюсь, что не последний.
    - Надежды юношей питают. Только я не Надежда.
    - А с чего ты решила, что…
    - С того, что ты через три толчка выстрелил, а через три минуты снова был на взводе и прикончил бедную девушку. Совесть не мучит? Или горд победой?
    - А ты? Не залетишь?
    - Сегодня незалетная погода, - парировала она, почти в точности повторив мою фразу в деканате. Но если вдруг – придется жениться, - сказала она вопреки тому, что говорила полчаса назад. - Женилка-то уже выросла. Ладно, вертаемся быстрей, пока совсем не стемнело.

    - Я заеду в субботу? – вопрос был задан у калитки. Она поощрительно улыбнулась, но ничего не сказала.

    Субботним утром, когда я катил к ней по дороге в Елбань, рядом тормознул, подняв облако пыли, грузовик с бригадиром и Серым, сидевшими возле шофера.

    - Грузись в кузов, академик, подкинем…

    Минут через десять машина, к моему удивлению, остановилась возле Валькиного дома, и на землю соскочил Серый.

    - Стой! – я увидел сквозь стекло, что шофер включил сцепление.

    - Ого, - сказал бригадир. – Вы разве вместе? Может, к бабе какой? Только не вздумайте надраться или передраться до нерабочего состояния – вычту из получки.

    Он захлопнул дверцу, и грузовик покатил через еще не высохшую после давнего дождя лужу, разбрызгивая грязь по обе стороны улицы.

    - Ты чего вылез? Вали отсюда, - Серый был настроен агрессивно.
    - Сам вали. Я первый с ней познакомился.
    - Банкует не тот, кто первый познакомился, а кто первый подол задрал.
    - Врешь!
    - Еще чего. Мне отказу не бывает.
    - Сейчас проверим. Где у нее шрам под трусами? –опомнился я и перешел в наступление.
    - Я че, смотрел, когда… – начал было он, и осекся. – А ты откуда знаешь?!
    - Призналась под пытками.
    - Дошутишься, бля…
    - Вы чего тут базарите? - вклинилась Валька, распахнувшая окно в палисадник.
    - Суббота - базарный день, - нашелся Серый, на мгновение опередив меня. – Пошли купаться?
    - Подождите, пока уберусь.
    - Никуда ты не уберешься, – сказал я, вспомнив Вовкин подкол.

    На берегу нас поджидал сюрприз в виде бригадира, раскинувшегося на песке с пивом и открытой банкой частика.

    - Так и знал, что притащитесь, - приветствовал он нас. – Тебя как звать, длинноногая?
    - До сих пор Валентиной звали, - она с интересом окинула его взглядом.
    - Константин, - солидно сказал бригадир. А это двое моих пацанов. Клички «Академик» и «Дембель». Не сказали?
    - Поскромничали. А тебя как кличут?
    - Ко мне клички не липнут.
    - Да? – она стрельнула в нас глазами.
    - Мы его зовем Констебль. С твердым знаком перед «е». Постоянный и твердый, значит, - соврал я с двухвалентной интонацией.
    - Ты на что намекаешь, студяра? – голос брига был настороженным.
    - Представил тебя девушке, как положено в приличном обществе. По-моему, нехилая аттестация.
    - Вам бы только слова плести. А как возьмут за жабры, тут же роток на замок. Вот когда за чехов ваших примутся – сам увидишь, - с насмешкой сказал он.
    - У тебя чехи как больной зуб – не можешь языком не трогать. Чем они тебе жить мешают?
    - Тем, что вы хотите ихний бардак к нам перетащить. И под шумок главными заделаться. Только не дадут вам его развести. Тут нужна сильная рука, иначе сожрут нас и не подавятся.
    - Кто сожрет?
    - Да кто угодно. Америка, Китай или свои косоглазые.
    - Сам-то ты сильный? – вдруг спросила Валька.
    - Показать?
    - Попробуй.
    - Смотри, - он легко встал на руки и несколько раз отжался, балансируя в воздухе ногами. – Хватит?
    - На физре нам говорили, что все познается в соревновании. Поборешь своих пацанов?
    - А награда?
    - Там видно будет, - Валька одарила его той же поощрительной улыбкой, что и меня тремя днями раньше.

    Вдвоем мы смогли бы его одолеть, если бы схватили с двух сторон и опрокинули, но он увертывался и в конце концов подножками свалил нас обоих.

    - Ладно, не вешайте носы. Не каждый же в десанте служил, - сказал он через несколько минут, когда мы в молчании допили пиво. – Ну, отдыхайте, мне пора. До свиданья, награда…

    - Знаете, что? – сказала Валька, проводив его глазами. – Не люблю я у берега полоскаться. Возьмем нашу лодку и заодно посмотрим, кто кого перегребет.
    - То есть, ты будешь смотреть, а мы тягаться?
    - А как же. Слыхали поговорку: «Кто ухватистей гребет, тот сноровистей…»? - она проглотила последнее слово.
    - У вас в педе все такие наслышанные?
    - Ты, академик, не увиливай, - сказал Серый. – А то сразу засчитаем тебе поражение.

    Вопреки его уверенности в победе, состязание закончилось вничью – он был сильнее, а я длиннее и привычней к веслам, так что лодка, как ни старался каждый из нас повернуть ее в сторону противника, сохраняла курс, пока Валька не решила, что с нас достаточно.

    - Загреб-таки дядя Костя кралю Валю, - мрачно сказал Серый через пару дней, видя, как тот приглаживается перед зеркалом и куда-то собирается. - Вот шалава! Надо было ее как Чехословакию...
    - Что Чехословакию?
    - Не слышал еще? Оказали ей братскую помощь. Повернулась к НАТО лицом, а к нам жопой – вот ей и вставили. Спроси брига, если не веришь. Ты че, академик?

    Я вышел на крыльцо. Западный горизонт был занавешен тучей, сквозь которую не пробивался ни один солнечный луч.

    Добравшись в пятницу вечером до городка, я взял бутылку бормоты и зашел в общагу. Вернувшийся от родителей Гусар валялся на койке, закрыв лицо «Правдой» с репортажем о радостной встрече советских войск простыми чехословаками.
    - Да здравствует советско-чехословацкая дружба, не знающая границ! А я до последнего думал, что обойдется, - приветствовал он меня. - Двенадцать лет до следующей попытки. Я тут стишок накропал, членам ЦК КПСС посвящается: «Трусливы, сумрачны и тупы, у власти вместо лиц – залупы». Как тебе?
    - Оригинально. Но не смешно.
    - Мне тоже. От перспективы удавиться охота. Или зайти с товарищем Калашниковым на заседание Политбюро. Выпить прихватил? Сижу без копья.

    Я достал пузырь, и мы хлебнули сладкой бурды.

    - Надо что-то делать, - сказал он. – Нельзя же так сидеть.
    - Что делать?
    - Не знаю. Приставать к прохожим с вопросом, одобряют ли они братскую помощь чехам, и сходу давать в морду каждому, кто скажет «да». Уйму народа накажем, прежде чем возьмут...
    - Да нас за такой вопрос первый встречный сдаст. Лучше в Мишутина гнилым помидором запустить, когда он новобранцам будет про чехов орать…

    Мы опрокинули еще по полстакана.

    - Жаль, что сейчас не зима, - сказал Гусар. – Можно было бы нассать на снегу перед райкомом: «Оккупанты, пошли на х… !». Написсать, то есть. Как тебе идея?
    - МочИ не хватит. И в СС запишут.
    - Три литра пива – и хватит. Главное, чтоб мОчи хватило.
    - Вычислят по анализам желтого снега. Или по почерку. Как в анекдоте про Киссинджера и миссис Никсон.
    - А мы их запутаем, - воодушевился Вовка. – Сначала ссать буду я, а писать – ты, потом наоборот. В резиновых перчатках, чтобы пальчиков не оставить. Хрен кто догадается. Только ты мое мужское половое х-хозяйство не удержишь…
    - А я тебе свое и держать не доверю.
    - Ладно, пойдем другим путем. Как Ленин. И как Сталин после того, как Ильича одели в стеклянный бушлат. Короче, сходим ночью туда, где комсомольцы на маевке жгли костер, нагребем головешек и распишем райкомовский фасад. Народ в такое время не шастает, а вахтеры наружу не выглядывают. И дернем в разные стороны.
    - Дернем, - сказал я. – Чтобы руки не дрожали…

    Спалось мне скверно, а когда с утра я вышел за молоком, стало казаться, будто за мной следят. Я старался не подавать виду, однако не выдерживал и оглядывался, а когда вернулся домой, то и дело посматривал в окно, не подъезжает ли за мной машина с двумя нулями в номере. В конце концов это так достало, что сразу после обеда я уехал в Елбань. На пустом шоссе внутренний мандраж прекратился – но все же каждая изредка нагонявшая меня машина нагоняла страх.

    Бригадира и его выходных шмоток в избе не было – значит, подумал я с замиранием в причинном месте, гуляет с Валентиной. Работяги сидели за столом, под которым стояли опустошенные бутылки, а полная и полувыпитая стояли на столе. Я подсел к ним, с тоской ожидая новых подколов на чехословацкую тему.

    - Ну че, академик, говорят, что вашего Дубчека закатали в Губчека? В трепальнике уже про какого-то Гусака талдычат. И, что интересно, про Свободу . Что хотели, то и получили! – начал Серый нетрезвым, но не пьяным голосом.
    - А вы уже Биляка не вяжете.
    - Рабочий человек имеет право надраться на выходных, - важно заметил Серый. – Вообще-то жрать охота. А повариха Констеблю бойкот объявила из-за Вальки. И нам заодно. Я вот думаю, надо бы гуся отловить и пожарить. Пойдешь с нами на охоту, студент, али слабо?
    - Куда?
    - На пруд, куда еще.
    - Там же домашние гуси.
    - А где ты диких видел?
    - В смысле хозяйские.
    - Конечно, хозяйские. Одним больше, одним меньше – какая разница? Так ты идешь или нет?
    - Ну, иду, - нехотя сказал я.
    - Васька, собери, что надо для жратвы и охоты – и вперед к победе коммунизма… Да бутылку не забудь.

    В пруду плавало множество суетливых уток и десяток вальяжных белых гусей.

    - Плыви на тот берег, студент, и разводи костер. Хлеб и спички только не замочи. А мы пока облаву устроим.

    Оставив на траве одежду, по-чапаевски гребя одной рукой и держа в другой в воздухе котелок с припасами, я доплыл до заросшего кустами противоположного берега, выбрал укромное место, наломал сушняка, запалил и вернулся к воде. Парни уже временем отсекли от стаи гусака и пытались его схватить. Тот бил крыльями, шипел и ускользал, но они взяли его в кольцо, и Серый, сделав решающий бросок, схватил жертву.

    - Держи, студент, – выбравшись на сушу и отряхнувшись, он протянул мне бьющуюся птицу. Справишься?
    - Сто пудов, - сказал я с преувеличенной решимостью, забирая у него добычу и с трудом ее удерживая.
    - Пошли, холодает.

    Пацаны разлеглись вокруг костра, с интересом наблюдая за моими действиями. Держа гуся одной рукой за шею, я взял нож и попытался перерезать ее, но не тут-то было – лезвие скользило по перьям, гусак выкручивался и карябал меня лапами, а когда я ослаблял хватку, норовил ущипнуть. Это упорное сопротивление полного жизни существа отрезвило меня. Будь я один, отпустил бы его, но под взглядами было легче убить, чем спасовать. В отчаянии я стал откручивать ему голову, но это было еще безнадежнее. Сжалившись, пацаны кинули мне топорик. Плахи не было, и пришлось рубить на траве. Палачом я оказался скверным – злосчастная голова отделилась от шеи лишь после нескольких ударов.

    - А я думал, ты в обморок хлопнешься. На, отхлебни, - Серый протянул мне бутылку. – Васька, займись тушкой. Петруха, ты за водой, остальные за рогатками и перекладиной.

    Через час, когда мясо вовсю кипело, до нас донесся голос, звавший какого-то Борю. Я прошел к воде, осторожно раздвинул кустарник, сквозь зелень увидел старуху, в растерянности стоявшую на берегу, и сделал шаг назад.

    - Боря, Боря… - теряющим надежду тоном позвала старуха.

    Когда я вернулся, пацаны, слив воду, разбирали куски гусятины.

    - Нехорошо вышло, мужики. Гусь-то бабкин. И, поди, единственный, раз она его по имени кличет.
    - Бабку жалко? – поинтересовался Серый, впиваясь зубами в кость со шматом мяса. – Ниче, она себе другого вырастит. Не то сходи, повинись и дай ей четвертак.
    - И дал бы, если б он у меня был.
    - Тогда мясца отнеси. Она все равно на жаркое своего Боречку держала.
    - Рубай, академик, - Васька протянул мне кусок. – Или западло с нами кушать?

    Мясо было жестким и отдавало тиной. Пожевав для вида, я отложил кусок.

    - В горло не лезет? А ты считай, что не гуся порешил, а Гусака,– сразу аппетит придет! – и Серый заржал над собственной хохмой.

    Вернувшись в избу и забираясь в спальник, я ненароком столкнул на пол книжку Бабеля и наугад открыл ее. Рассказ назывался «Мой первый гусь». Дочитав до конца, я долго не мог уснуть – что-то скребло в груди, ворочалось и не находило себе места. А когда пришел полусон, в августовской тьме пригрезился Мишутин на Т-34 возле Карлова моста, схватка с Гусаком, который преврашался в гуся и душил меня шеей, как морской змей Лаокоона, сиротливая бабка у пруда и мутный слой будущего.

    Через неделю я получил расчет и в первых числах сентября пришел в универ. Вовки уже не было – его отчислили сразу после того, как на пьянке по случаю начала учебного года он прихвастнул росписью на стене райкома: в компании нашелся стукач. Неделю я провел в мандраже, но за мной не пришли – Гусар вернул свой должок, причем с избытком.

Комментарии
  • баск - 18.08.2018 в 07:45:
    Всего комментариев: 1
    Встретил на трамвайной остановке еле знакомого студента с журфака в конце августа 68-го.Сам был с физфака-2курс.Он приехал из Москвы и рассказал что во все Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0

Добавить изображение