Адская секта большевиков

Я искал, переходил от одной к другой и, в конце концов, понял, что вряд ли смогу найти достаточно жильцов и семейных архивов. Поэтому я перешел от квартир к домам – и в конечном счете попал в самый большой дом в Советском Союзе. Таков был мой путь от метафоры к чему-то более осязаемому.

Гораздо позже, уже читая письма, дневники, воспоминания и записки жителей этого дома, я обратил внимание на то, как они пишут о вере и о коммунизме, о чем мечтают и чем живут. И начал думать о большевизме как о виде милленаризма, а о большевиках – как об апокалиптической секте.

Но первым и главным было желание написать что-то в новом для себя жанре.

Большевики начинали строить то, что они называли социализмом, не имея проекта. А вот у Дома правительства проект был, и вообще это одно из немногих жилых зданий, которые в принципе строились в то время.

Это здание — действительно метафора. Дом правительства строился одновременно с Советским Союзом и, если угодно, со сталинизмом — в годы первой пятилетки. Жители строили новую экономику, новое государство и в то же самое время — дом, в котором собирались жить со своими семьями.

(Милленаризм — убеждение религиозной, социальной или политической группы или движения в кардинальных преобразованиях общества, связанных с тысячелетними циклами. В более общем смысле термин используется для обозначения любой сакрализации 1000-летнего периода времени. Явление милленаризма существует во многих культурах и религиях. https://stavroskrest.ru/sites/default/files/files/pdf/grigorenko_adventizm_pdf.pdf  .Уместно тут сказать и о своего рода манихействе, присущим большевистской идеологии. Манихейство основано иранским пророком Мани (216-277). Он попытался осуществить нечто вроде синтеза трех существовавших тогда религий, которые казались ему более или менее сходными, — древней персидской религии зороастризма, христианства (Мани утверждал, что он — объявленный Иисусом Дух Святой) и буддизма. Это- дуалистическое учение о борьбе добра и зла, света и тьмы как изначальных и равноправных принципов бытия. В основе манихейства лежит принцип дуализма, утверждающий извечность борьбы двух богов, воплотивших добро и зло, свет и тьму. Связывая зло с материей, а добро со светом, как духовным началом, манихейство рассматривало окружающий мир как воплощение зла, а цель мирового развития видело в "спасении" частиц света, заключенных в душе человека, от власти материи. Cвятой Августин в течение девяти лет был адептом этой религии, с которой впоследствии он усердно боролся. -ВЛ).

Вначале я собирался «построить» Дом правительства, «заселить» его, посмотреть на то, как люди там живут, и стать свидетелем их ареста и казни. А закончилось дело книжкой, гораздо большей по размеру и во всех отношениях большего масштаба.

Я не считаю большевистское сектантство метафорой. Я не сравниваю большевиков с религиозными сектантами. Я не употребляю слово «религия», потому что оно только затемняет ситуацию. Я утверждаю, что они — сектанты без кавычек.

Апокалиптический милленаризм — это вера в то, что мир несправедливости и угнетения кончится в результате катастрофического насилия при жизни нынешнего (или, самое позднее, следующего) поколения. Некоторые такие движения называют религиозными, некоторые не называют — это зависит от того, какое определение религии вы используете. Но для меня это не имеет значения. Когда я, читая документы, понял, что большевики — каким определением ни пользуйся — апокалиптические милленаристы, я стал смотреть на них в сравнении с другими такими же движениями. Карго-культы, раннее христианство, ранний ислам, мюнстерские анабаптисты, красные кхмеры, Тайпинское восстание (самое масштабное и разрушительное движение этого рода (религиозно-политическое движение в Китае в 1850—1864 годах. — Ред.) — все это милленаристские движения. Сравнения по числу участников и жертв не так интересны. Важна суть дела.

Сами большевики не считали свою партию партией в том смысле, в каком ее определяют политики и социологи. Это не ассоциация, деятельность которой направлена на завоевание власти в рамках существующей политической системы. Это организация, деятельность которой направлена на свержение существующей политической системы в контексте крушения всего старого мира — мира несправедливости и неразрешимых противоречий. Ленин называл ее «партией нового типа», но мог бы назвать сектой обычного типа.

Я думаю, что это связано с их убеждениями, с пророчеством, в которое они верили, с интенсивностью ожидания, с жертвенностью, которая изначально была частью большевизма. Кроме того, важно не забывать, что в начале книги речь идет об очень молодых людях. Это эмоциональные, трепетные юноши и девушки, проникнутые лихорадочными апокалиптическими настроениями. Они жили на конспиративных квартирах, в тюрьмах, в ссылке. В их мироощущении сочетались тоска, обреченность и страстная надежда на приход «настоящего дня». И произошла невероятно редкая в истории таких движений вещь — их апокалипсис случился. Настоящий день пришел. По крайней мере, начался у них на глазах. Все как предсказал когда-то другой милленарист: «Предаст же брат брата на смерть, и отец — детей; и восстанут дети на родителей и умертвят их» (Мк. 13:12).

Я думаю, что обычно те радикальные движения, которые не погибают на стадии энтузиазма максимального радикализма, рутинизируются, то есть постепенно, если угодно, разлагаются или привыкают к прозе жизни, смиряются с неравенством, несправедливостью и прочим таким. В истории большевизма этого не произошло. Я думаю, в значительной степени это результат действий Сталина, который вернул этим людям в Доме на набережной, партийной верхушке, именно идеалистам, которые страдали, плакали во время НЭПа, вернул им надежду. С точки зрения наркомов, заместителей наркомов, большинства чекистов, ученых-марксистов, иностранных коммунистов, писателей-соцреалистов и прочих членов номенклатуры, которые жили в Доме на набережной, этот поворот был чем-то внешним, и они были невероятно счастливы по большей части.

Сталин и его окружение, в общем, все большевики  ждали последней страшной войны. И как любая секта страшно беспокоились о чистоте рядов. В ожидании войны обеспокоились еще больше. После убийства Кирова обеспокоились втройне против прежнего. Шар покатился, снежный ком, результатом было то, что сейчас принято называть Большим террором. Мы можем еще поговорить более конкретно об этих людях, почему они сознавались, в чем они признавались.

Они безропотно шли под нож. Они разделяли это убеждение, что нет ничего важнее внутреннего единства. Для того, чтобы его обеспечить, нужно избавиться от "пятой колонны". В том числе, если угодно, от самих себя. То есть они не возражали против этого процесса, пока он не касался их лично. Много лет спустя Молотов об этом будет говорить задним числом. Но и тогда, я думаю, они действительно многие так думали, что кругом враги. Тем более не надо забывать, что в результате первой пятилетки, коллективизации, индустриализации, культурной революции все граждане Советского Союза стали с точки зрения правящего режима верующими коммунистами. Нельзя было больше быть советским гражданином и не верить в официальную идеологию.

Если ты представитель этой системы, этого режима, ты окружен людьми, которые являются новообращенными членами, но при этом ненадежными, и возможно, лживыми, фальшивыми. В результате убийства Кирова и паники, которая за этим последовала, это привело к "охоте на ведьм". Некоторые из этих "ведьм" более-менее соглашались с тем, что они "ведьмы". А соглашались они потому, что они разделяли исходные положения этой кампании.

Они все время болеют. Партия бесконечно озабочена чьими-то болезнями, кого-то отправляет лечиться чуть ли не насильно. Это часть культуры среднего класса того времени — популярность вод, курортов и санаториев. Занимались гимнастикой по системе Мюллера. Делали зарядку в тюрьмах, поддерживали в себе тонус и боевой дух.

Важно помнить, что мало кто из борцов за народное дело вышел из народа. Они в основном принадлежали к провинциальной разночинной интеллигенции в значительной степени из мятежных приграничных областей (евреи, латыши, поляки, грузины). Пролетариев среди вождей пролетариата почти не было.

В 1920-е годы болезни превратились в эпидемию, распространились термины «неврастения», «психоз», «психоневрастения», «нервное истощение». Имелось в виду, что человек так много сражался, столько сил отдал революции, что стал совсем плох. Все изменилось в 1930-е годы, когда большевики стали иначе думать об эпохе и о себе — когда началась сталинская революция и вернулась надежда на исполнение второй части пророчества. Мертвые восстали из гробов, все остальные перестали плакать и взялись за дело. И сидевшие в ссылке оппозиционеры стали молить о прощении и проситься на трудовой фронт. А если такой возможности не было, как у Троцкого, то дулись на то, что их программу выполняют неправильные люди.

Не то чтобы я, раз решив, что большевики — секта, стал им приписывать все, что я знаю про секты. Просто выяснилось, что многое из того, что я в них нашел, соответствует тому, что мы знаем о сектах. Отделенность от окружающего мира — одна из отличительных черт раннего большевизма. А секта, какое определение ни возьми, — это группа единоверцев, отделенная от враждебного, греховного, обреченного мира. Большевики много писали о том, что для них значило быть частью этого священного братского сообщества и какая пропасть отделяет их от обывательского «болота». Ну и Дом правительства был осажденной крепостью.

В результате сталинской революции все советские граждане стали по определению верующими коммунистами. А раз так, то несогласие с официальной доктриной из политической оппозиции превратилось в вероотступничество. Новым преступлениям соответствовали новые наказания.

Под магнетическим влиянием слова «религия» люди отделяют одни секты от других и потом страшно удивляются: «Посмотрите, что говорит Бухарин или что пишет Зиновьев!» Но если забыть про это слово, то выяснится, что с людьми, которые придерживаются определенного типа убеждений, происходят одни и те же вещи. Конечно, у всех этих движений есть своя специфика. Конечно, большевизм сильно отличается от раннего христианства, раннего ислама и сект Джима Джонса, Дэвида Кореша, Чарльза Мэнсона и Марии Дэви Христос. Но вера у них в широком определении милленаризма одна. И когда пророчества не сбываются, с адептами происходит примерно одно и то же. Одно дело — «рутинизированный» христианин, который исходит из того, что второе пришествие — фигура речи; другое дело — человек, который ждет конца со дня на день. Тут эмоции другие. И когда доходит до охоты на ведьм, моральной паники и козлов отпущения, то и масштаб другой. Особенно когда верующие находятся у власти.

Нам, людям, живущим в рутинизированном мире, в мире быта, противоречий и непоследовательности, трудно понять людей, которые живут другими надеждами и видят другие горизонты. У них иначе течет время. Если ты исходишь из того, что мир может кончиться завтра, то и сегодняшний день ощущается по-другому. И когда речь заходит о поиске виновных, то люди говорят иначе, говорят о другом.

Все они, как всякий верующий, знали, что грешны. Знали, что в какой-то момент в мыслях погрешили против партии. И вставал вопрос: можно ли перенести признание греховности мысли на признание преступности поступка? Многим этот переход давался с трудом. Практически все старые большевики видели в следователе единоверца. И вот, читая эти документы, начинаешь понимать их видение своего места в истории и их отношение к внешнему миру. Когда Иисусу сказали, что вот, матерь твоя и братья твои ждут тебя, он ответил, показывая на учеников: «Вот матерь моя и братья мои» (см. Мф. 12:47—49. — Ред.). Большевики так и жили. До революции у них хорошо получалось, и они много об этом писали, а в Доме правительства стало трудно. Но вера осталась. И погибали они как верующие.

Если говорить о вере, которая заставляла писать письма Сталину о любви, о пророчестве, о необходимости генеральной чистки, то такая вера кончилась казнью авторов писем. Дальше было прозябание выживших. Одно дело — живая вера в скорый конец света, другое — когда апостол пишет в послании, что последние времена придут как «тать в нощи», то есть неизвестно когда (см. 1 Фес. 5:1—2. — Ред.).

С другой стороны, рассказ о вере можно закончить картиной возвращения женщин из АЛЖИРа (Акмолинский лагерь жен изменников Родины — неформальное название женского отделения Карагандинского ИТЛ в Акмолинской области, Казахстан. — Ред.). Как они возвращаются, въезжают в квартиры своих детей и находят другой мир. Или отправляются жить в Переделкино, в Дом ветеранов партии, и к ним как с другой планеты приезжают внуки и гуляют с ними по дорожкам. Об этом много у Трифонова — о том, как они друг друга не видят и не слышат. Та вера и та секта умирают вместе с этими старухами.

У  большевиков, безусловно, были священные тексты, были свои пророки, появились свои священные ритуалы и так далее. Они не употребляли слово "секта" и с негодованием отнеслись бы к любой попытке их так называть, но они с негодованием так же относились к попыткам называть их обычной парламентской партией, то есть представителями буржуазной болтовни. Они называли себя единоверцами, они называли свою цель и уверенность в ее достижении верой, все время употребляли это слово. И вера их включала в себя предвидение и приближение по мере из сил апокалипсиса в виде катастрофической насильственной кровавой революции и последующее пришествие коммунизма, как невиданного состояния разрешенных противоречий.

У организованной преступной группировки нет высшего идеала, у них цели практические, а здесь, безусловно, речь идет об идеалистах, о людях, которые верят в то, что мир несправедливости и насилия разрушится, что они помогут ему рухнуть, что за ним придет нечто подобное тысячелетнему царству святых.

Иерократия – это термин Вебера, это значит власть святого или святых, если угодно. То есть это синоним теократии. Это тип государства, где у власти находится священнослужитель (Ленин). Или, скажем так, профессиональные идеологи, чтобы нам не проводить четкой грани между так называемыми религиями и другими движениями радикальными.

Ленин стал непогрешимым после смерти. Его тело, его память были увековечены, как мы знаем. Дело было плохо для моих героев, наступили тяжелые времена, трагические дни. Смерть Ленина сама по себе была для них страшным ударом, потому что он был харизматичный, невероятно сильный политический лидер и духовный пророк, с одной стороны. А с другой стороны, он перед смертью ввел НЭП, НЭП был компромиссом, отсрочкой пришествия коммунизма и тем самым страшным ударом по верующим. Время после смерти Ленина стало временем болезней, бесконечного лечения в санаториях и домах отдыха, слез, причем слез буквально, люди жаловались на то, что они не могут перестать плакать, и разочарования, в некоторых случаях сильного разочарования и отступничества. И понятное дело, оппозиционных фракционных противоречий и схваток.

В этом заключалась изначальная вера этих людей. То есть тогда вопрос должен так стоять: почему они от своей веры не отказались? Во время гражданской войны ничего не произошло такого, что бы заставило большинство из них, идеалистов, верящих в священное насилие, измениться.

Что было плохого в "красном терроре" с их точки зрения? Они этого ждали. Насилие должно было стать непременной и важной частью переворота. Что такое революция? Они знали это и ни от кого не скрывали, революция сопряжена с насилием, они это предвидели, они в этом участвовали, они этого не стеснялись, ни перед кем не извинялись, это всячески прославляли. Гражданская война была

для них временем невероятного подъема. Они всю оставшуюся жизнь будут это время вспоминать как самые счастливые годы своей жизни.

Прогресс – это не то, чего они ожидали в непосредственной перспективе. Они ожидали краха старого мира – это произошло. В этом смысле они были гораздо более успешными, можно сказать удачливыми милленористами, апокалиптиками, чем большинство их аналогов в других странах и в другое время. Они дождались краха Вавилона. Христиане об этом, Иисус из Назарета говорил, они мечтали, но никак не происходило, а у этих произошло при их жизни, произошло кровавым образом.

Они очень юные тогда были по большей части, мои персонажи, которые въедут в Дом на Набережной в 1931–32 году, во время гражданской войны им 25–27, 30-32 года где-то, они молодые, вот жизнь, вот замечательные вещи происходят. Мир в муках рождается. Тут к ним, мне кажется, не имеет смысла применять критерии, стандарты либерального рутинизированного обществе.

Хотя, опять же, моя книга в основном о старых большевиках, то есть о людях в первую очередь, которые в ранней молодости или юности вступили в эту организацию, секту, как я ее называю, сознательно обрели веру, так сказать. Вера в священное насилие, за которым последует всеобщее счастье, – это чрезвычайно распространенное в человеческой истории явление.

Нынешний Культ Победы – это не цель. У сталинизма была декларированная цель. Было два человека из опрошенных вами, говорили о светлом будущем, вспоминая свое прошлое, то, что они учили в учебниках и слышали в речах в советский период. Тогда было светлое будущее, в него можно было верить, а потом над ним можно было смеяться. Сейчас нет никакого светлого будущего. Путинизм, конечно, тоже очень интересное явление, но это авторитаризм без целеполагания.

Режимов типа большевистского, сталинского было не очень много. Если называть их теократиями, особенно на стадии энтузиазма и активной веры, массового насилия, такие режимы существовали, конечно, в истории, но они менее распространены.

Политическая чистка, аресты или увольнение чиновников – это все-таки не то же самое, что Большой террор. То, что сейчас происходит с Абызовым, – это все-таки не сильно похоже на то, что тогда произошло. Сам факт преследований, арестов, чисток политических все-таки недостаточный, мне кажется, для сравнения, для выстраивания каких-то значимых аналогий с тем, что я пытаюсь описать в случае моих героев, людей, которые сознаются в том, что они всю жизнь замышляли убийства, которые выходят на сцену и говорят, что их нужно убить немедленно, тут же, на месте и так далее. Тут все-таки речь идет о совсем других вещах. Авторитарное государство с чисткой чиновников – это вещь достаточно прозаическая.

Никто никогда не собирался Россию принимать в то, что сейчас принято называть международным сообществом. Шансов не было, на мой взгляд. Даже до Путина или раннего Путина. Об этом никто всерьез не думал, никто этого всерьез не обсуждал. Принять в любой клуб члена, даже если забыть о том, как сейчас выглядит Россия, таких размеров, с таким природным богатством и такими вооруженными силами и боеголовками, таким взглядом на свою роль в истории, невозможно в любом случае.