Много дней Ильи Вениаминовича

22-08-2021
  • Начинаем серию публикаций из текстов Ильи Иословича. Человек пестрой судьбы, много где  был, много знает, много с кем встречался. Нечто вроде другого Ильи - Эренбурга с его годами, людьми и жизнью. О нем было сказано 

    Завывает Эренбург,
    Жадно ловит Инбер клич его,
    Ни Москва, ни Петербург
    Не заменят им Бердичева.
    Автор этого стиха -- - Саша Койранский= Александр Ааронович (Арнольдович) Койранский (7 [19] февраля 1884, Москва — 15.12.1968, Пало-Алто) — русский литератор (поэт, литературный критик),

    Наш Илья не завывает,  и не торчит в Бердичеве, хотя в Париже бывал. И стихи пишет, и прозу.

    Когда я разыскивал его тексты, и читал их, у меня возникла как раз другая аллюзия - это своего рода реинкарнация Акселя Мунте. Жил   во второй половине XIX и первой половине   20 века  ( до возраста 91 года) такой шведский врач, практиковал и в Париже, и еще много где, потом обитал на Капри, где и написал свою знаменитую "Легенду о Сан-Микеле".  Это эпизоды из его жизни, написанные как эссеистские миниатюры. Вот так же пишет и Илья Иослович. Он вкрапляет свою жизнь в исторический поток времени и получается это у него очень хорошо.

    Так как Илья Иослович далее расскажет о себе сам, то этот абзац - только основные вехи его биографии.

    Иослович Илья Вениаминович (р. 1937) в 1960 окончил отделение механики мехмата МГУ. Работал в различных НИИ. В 1991 переехал в Израиль; профессор Технического Университета в Хайфе. В 1957–1958 был членом литобъединения МГУ на Ленинских горах, которым руководил Николай Старшинов. Первая публикация – в 1958: стихотворение Александр Грин в газете «Московский университет» и в литературном приложении к ней, коллективном сборнике «Радуга». В 1960 при самиздатовском журнале «Синтаксис» вышел машинописный сборник стихов Ильи Иословича, составленный и отпечатанный Натальей Горбаневской и Натальей Светловой (впоследствии – Солженицыной). В 1997 в Москве вышел сборник Избранное: стихи разных лет. Публикации последних лет: журналы «Волга», «День и ночь», «Крещатик», антология «Русские стихи 1950–2000».

     

    Ниже подборки  текстов из Биография, http://www.poesis.ru/poeti-poezia/ioslovich/frm_univer.htm (прислал Илья Иослович, спасибо),  Реальность континуумасборник / Иослович И.В. и др.; ред.-сост. Наумова М.О. – Красноярск: ООО "День и Ночь",. 2013.- 188 с https://www.promegalit.ru

    и многочисленных постов в его Фейсбуке  https://www.facebook.com/ilya.ioslovich

    Редактор

    Ioslovich Ilya-yangIoslovich Ilya7

     Илья Иослович - через десятилетия

     

    Весной 1955 года я должен был решить, куда поступать учиться после школы. Семейных традиций было две: гуманитарная и математическая. Мама три года училась на истфаке МГУ. Папа долгое время зарабатывал на жизнь журналистикой. Он работал в журнале «За индустриализацию» и в редакции серии книг «История фабрик и заводов». В конце концов, и мама и папа окончили мехмат МГУ, это и было естественным выбором для меня — с их точки зрения. Я очень склонялся к тому, чтобы поступить на филфак. Папа спрашивал: «Кем же ты будешь, писателем?» «Может быть»,— отвечал я. «Будешь днём на диване что-нибудь сочинять, а вечерами сидеть в писательском клубе?» Я в этом не видел ничего плохого. Медицинский институт почему-то вообще не обсуждался, хотя дедушка был известным врачом. Впрочем, он обожал геометрические задачи на построения, а также публиковал в «Углетехиздате» книжки про признаки делимости на разные простые числа. Признаки делимости — это очень интересно. Правда, как правило, проще просто разделить, чем проверять признак делимости.
    Мой друг и одноклассник по школе 59 в Староконюшенном переулке Витя Генкин решительно меня убеждал поступать во ВГИК. Он собирался стать кинорежиссёром, я подумывал о киноведческом отделении.
    Мы съездили во ВГИК и получили материалы по творческому конкурсу. Витя написал сценарий по рассказу Чехова «В овраге» с указанием музыкальных номеров по ходу действия. Я для затравки написал рецензию на фильм «Девушка-джигит», который только что вышел на экраны. Папе как раз эта рецензия понравилась, и он меня отвёл для консультации к старому знакомому, Семёну Сергеевичу Гинзбургу, доктору искусствоведческих наук, специалисту по кукольным фильмам. Гинзбург во время своей тревожной молодости был редактором журнала «Советское кино», преподавал во ВГИКе, затем нашёл эту относительно безопасную нишу в Институте истории искусств.

    Ещё один семейный знакомый искусствовед был Юрка Дмитриев, доктор наук в области циркового искусства. Мама ходила с ним в своё время в детский сад. Мы как-то жили рядом на даче, и Дмитриевы научили меня играть в замечательную карточную игру «дунька», очень азартную. Гинзбург со мной поговорил очень доброжелательно и объяснил папе, что Илюше во ВГИК поступать нельзя ни под каким видом: он ничего в жизни не понимает и немедленно влипнет куда не надо. Вот Володя Дмитриев, сын Юры, как раз всё понимал, и ему ВГИК, по мнению Гинзбурга, был показан. Володя действительно окончил ВГИК и занимал долгое время важный пост зав. иностранным отделом Госфильмофонда, если не ошибаюсь.

    Со вздохом я решил поступать на мехмат и стал готовиться. Витя в тот год не поступил во ВГИК и в следующем году под давлением своего отца, капитана первого ранга, будущего вице-адмирала Абрама Львовича Генкина, поступил в высшее военно-морское радиотехническое училище. В ходе дальнейшей карьеры Витя стал кандидатом технических наук, сильно укрепил военно-морскую мощь державы в области радиотехники. Одно время шла речь о его выдвижении на Государственную премию, он дослужился до звания капитана второго ранга, где его с трудом и остановили силы реакции. Я думаю, что некоторые начальники и политорганы сильно жалели, что он не окончил ВГИК. На операторский факультет ВГИК поступал мой одноклассник Боря Кауфман, но его обвинили в том, что он скрытый родственник Дзиги Вертова, который, как известно, тоже был Кауфман, хотя и другой.
    Я перерешал огромное количество задач. Папа подбирал мне всё новые. Под конец у папы обострился гастрит и он уехал лечиться в Кисловодск, а мне велел в случае нужды обращаться к его знакомому преподавателю Якову Абрамовичу Шифу. Это был представительный пожилой джентльмен, очень похожий на графа Сергея Юльевича Витте. Мне как медалисту надо было сдать всего два экзамена, по математике: устный и письменный. Устный я сдал на пять, а с письменным вышла заминка. Мне помнится, там было четыре задачи. Три я решил довольно быстро, а с четвёртой тщетно возился всё остальное время. Нужно было сообразить формулу Декарта для расстояния между двумя точками или по крайней мере понять, что это сводится к теореме Пифагора. В общем, я так её и не решил. Мама в ужасе поначалу тоже её не решила. Позвонили Шифу. Он сказал, что будет решать. Позвонили маминому приятелю, большому учёному Кириллу Станюковичу. Он сказал, что подобная задача рассматривалась в одной из его статей, обещал поискать. Позвонили маминому знакомому, доценту мехмата Звереву. Он сказал, что попробует. В сущности, в этом уже не было никакого смысла: поезд ушёл. Через час мама взяла себя в руки, села и быстро решила эту задачу. Вскоре позвонил Станюкович и сказал, что он тоже решил. Ещё через полчаса с тем же сообщением позвонил Зверев. Часов в двенадцать ночи позвонил Яков Абрамович Шиф и сказал, что он близок к решению. За письменный экзамен мне поставили четыре. Итак, у меня было девять баллов. Сначала собирались из этих претендентов с девятью баллами взять половину, как маме сказали знакомые, потом было принято решение взять всех.
    Я поступил на отделение механики и был очень доволен. Я думал, что механика ближе к реальным проблемам. На самом деле математическое отделение на мехмате было гораздо сильнее, хотя и на механике были свои звёзды. Вообще, вступительные экзамены и собеседования, наверное, не дают объективной картины. Академик Павел Сергеевич Александров (Пуся, как его за глаза называли на мехмате) как-то справедливо заметил, что математические способности есть психическое отклонение и как таковое нуждается в определённом периоде наблюдения для правильного диагноза. Кстати говоря, мне всегда казалось, что заниматься математикой на мехмате или учиться на скрипача или пианиста в консерватории — лучший способ заработать добротный комплекс неполноценности на оставшуюся жизнь. Да и отношения между ведущими учёными порой напоминают ситуацию в отделении для острых психозов.

    В этот год (1955) антисемитская политика на приёме в МГУ была прекращена, начиналась оттепель. Из нашей школы на мехмат ещё поступили Саша Олевский, сейчас он профессор математики в Тель-Авивском университете, и Лёня Новиков. Толя Жаботинский и Максим Дубах поступили на физфак. Туда же поступила наша общая знакомая Алёна Вассерберг. Несколько лет до этого Мишу Борщевского, с которым я подружился позднее в почтовом ящике, отсеяли на собеседовании и не взяли на мехмат с серебряной медалью и первой премией на московской олимпиаде. Это, в общем, было неслыханно. Он разговаривал с ректором МГУ Иваном Григорьевичем Петровским, тот смотрел в сторону. Миша поступил в МВТУ им. Баумана. Кстати сказать, через несколько лет после моего поступления ситуация с приёмом опять резко изменилась. Было признано необходимым усилить приём рабочей молодёжи от станка и людей после армии. Были разработаны методы корректировки национального состава. В стенгазете партбюро помещало статьи об успешной реформе: «Люди с жизненным опытом смогут более ответственно отнестись к учебному процессу. Уже не будет случаев, когда группы просто разваливались, так как вчерашние школьники не выдерживают нагрузки». Выпускники имели уже совершенно другой вид и другие знания. Академик Павел Сергеевич Александров говорил на собрании: «Нам удалось создать нужный социальный состав. Что же, теперь придётся соответственно изменить программу, чтобы они могли учиться». Дети из 57-й московской школы с математическим уклоном уже шли на экзамен без иллюзий, зная, что дядя экзаменатор сидит не для того, чтобы объективно проверить знания, а чтобы завалить любым способом. После каждого экзамена они подавали на апелляцию. Я как-то наблюдал в знакомой семье этот процесс. После экзамена два доктора наук слушали ребёнка, которому назавтра предстояло узнать отметку и подать апелляцию. Так, тут твой ответ верный. Этот вопрос некорректный, в зависимости от дополнительных данных могут быть разные ответы, а этих данных нет. Тут он тебе сказал неверно. И так далее. Были разработаны инструкции, как сражаться на экзаменах. К примеру, по правилам, время экзамена было ограничено. Верной тактикой было тратить всё возможное время на подготовку, чтобы сделать минимальным время для дополнительных вопросов. Записывать все вопросы и ответы. Из этих испытаний получались дети с железным характером. Прежде чем с ними вступать в противостояние, чего бы я никому не рекомендовал, надо бы было, как говорится, каши наесться.

    В июле я поехал в дом отдыха под Москвой, дедушка достал путёвку. Там к одной нашей знакомой приехала подруга навестить и задержалась. Поезда уже не ходили, а в нашей комнате была свободная кровать. Мы с соседом Додиком гостеприимно предложили девушке ею воспользоваться. Не уверен, что не было каких-то задних мыслей. Однако ничего заслуживающего внимания не произошло. Не успели мы за разговорами улечься по своим кроватям, как прибежал с криком директор и нас разоблачил. Это настучали завистливые взрослые соседи. С диким скандалом нас на следующий же день выперли из дома отдыха, а дедушке сообщили на работу. В августе всех поступивших на мехмат отправили строить китайское посольство. Я работал на бетономешалке и носил бетон на носилках, работа довольно тяжёлая. Кстати, ничего не платили. Есть фотография, на ней я, Саша Якубенко, Миша Гладышев и бетономешалка.

    В сентябре начались занятия. МГУ на Ленинских горах был ещё новенький, весь блестел. Было много иногородних студентов, которые жили в общежитии. Я сразу подружился с Женей Ставровским, который приехал с севера, из города Печоры. Он был перворазрядником, мне кажется, по всем видам спорта, в то время как мне никак не удавалось обзавестись значком ГТО второй ступени. Без этого значка вообще не давали спортивных разрядов и нельзя было участвовать в соревнованиях. К тому же Женя умел играть на фортепьяно. После МГУ Женя побывал в Гвинее в качестве советского преподавателя в противовес французским империалистам. Оттуда он вывез употребительное в нашем кругу выражение «говорить на сусу». Это такой гвинейский язык, на котором говорили местные товарищи, если не хотели, чтобы советские друзья понимали. Возможно, обсуждали планы перерезать всех белых. Во всяком случае, такое иногда у советских специалистов было впечатление.
    Мне дали общественную нагрузку: быть агитатором в общежитии строителей. Я поехал в это общежитие. В большой кухне женщины стирали в корытах или готовили что-то на керосинках, старались делать всё тихо, мне не мешать. Я им рассказал что-то про международную политику, американские интриги, Ачесона и ООН. Было неимоверно стыдно и чудовищно неловко от этой бессмысленной ситуации. Я вернулся в комитет комсомола и сказал, что агитатором не буду работать ни за что. Они, в общем, не настаивали.
    У математиков я встретил старого знакомого, Вадика Малышева, с которым вместе раньше был в комсомольском лагере. Вадик знал латынь и был замечательным пианистом, он параллельно учился в консерватории у известного пианиста Игоря Гусельникова, ученика Генриха Нейгауза. Впоследствии Вадик стал профессором МГУ, одно время работал во Франции, в Версале, в исследовательском центре INRIA. Кстати сказать, у нас с ним была постоянная шутка. Если мы видели, как кто-то засматривался на студенток, мы говорили друг другу: «Argumentum ad oculоs»,— т. е. наглядное доказательство. Никто не понимал, почему мы заливаемся детским смехом. При этом мы ощущали себя членами закрытого клуба. В Швеции, где я провёл некоторое время, примерно по тому же принципу существует клуб выпускников института военных переводчиков. В этом институте, в основном, изучают русский язык, чтобы в случае войны было кому объясняться с вероятным противником. Есть много людей из верхних слоёв общества, которые во время военной службы окончили этот институт, знают этот специализированный русский и иногда на нём между собой говорят. С этими знаниями, конечно, нельзя читать Толстого, но вполне можно сказать: «Стой, стрелять буду!».
    В общежитии академик П.С.Александров устраивал фортепьянные вечера. Вообще, на мехмате была более интеллигентная атмосфера, чем в других престижных вузах, например МФТИ, где я был потом в аспирантуре. Володя Захаров, будущий академик и директор Института теоретической физики им. Ландау, учился в МЭИ в группе для особо одарённых. Он рассказывал, что эти особо одарённые закрывали локтем свои тетрадки друг от друга и вообще там была обстановка гадючника. Мехмат, как правило, в те годы выпускал образованных людей, а не «образованцев», если использовать термин Солженицына. Студенты должны были знать два иностранных языка: если в аттестате стояла отметка по английскому, то в университете надо было учить французский или немецкий. Работал студенческий театр, главным режиссёром был народный артист СССР Петров. Они там поставили пьесу «Маяковский начинается», однажды в первом акте Маяковского играл Н.Н.Черкасов, а во втором — студент химфака Юрий Овчинников. Потом они сфотографировались в обнимку. Юрий Овчинников впоследствии стал вице-президентом Академии наук СССР. По результатам деятельности Симон Эльевич Шноль в своей книге «Герои и злодеи российской науки» относит его к злодеям. Нам читали блестящие профессора: Крейнес, Курош, Бахвалов. Занятия по анализу у нас вела доцент Наталья Давыдовна Айзенштат, мамина знакомая по университету. Скидок мне она никаких не делала и имела репутацию зверя. Я учился с наслаждением, у меня были все пятёрки. На экзамене Курош меня спросил: «А ваш отец не учился на мехмате лет двадцать тому назад?» Да, он занимался в алгебраическом семинаре Куроша и делал хорошие работы, но потом ушёл преподавать в среднюю школу. Курош был разочарован. У нас есть фотография этого семинара, там Курош совсем молодой, но уже с бритой головой.
    В феврале 1956 года нам прочли доклад Хрущёва на двадцатом съезде партии. До этого мне казалось, что окружающий мир находится одновременно в двух пространствах. В одном строили социализм и шли к светлому плановому будущему под знаменем и под гениальным руководством вождей. В другом существовали ссылки, тюрьмы, лагеря, расстрелы, избиения в милиции, произвол, беспризорники и голод. Эти миры казались несовместными, один из них должен был быть мнимым. Теперь эти пространства склеились. На кафедре научных основ марксизма работал доцент Шлихтер из известной семьи старых большевиков. Как-то я увидел, что в лифте студенты его обступили и спрашивали: «А как же сталинский план наступления на белых вместо предательского плана Троцкого?» «Это был коллективный план ленинского ЦК» — не моргнув глазом, отвечал Шлихтер. Некоторый поток реабилитированных уже существовал и раньше. Приехала из ссылки мамина знакомая Циля Кин, бывшая жена известного писателя Виктора Кина, и стала работать у Маршака. Кстати сказать, в знаменитом романе Кина «По ту сторону» о гражданской войне на Дальнем Востоке один из его главных героев, Безайс, говорит о Достоевском: «Столько разговоров из-за одной старухи!» Кина расстреляли в 1937 году. Циля вместе с Кином провела лет восемь в полпредствах в Париже и в Риме, где Кин был атташе по вопросам культуры. Потом она провела восемь лет в лагере для жён врагов народа в Казахстане. В своё время в Париже в неё влюбился Илья Ильф и всё время сидел около неё в полпредстве, вместо того чтобы смотреть Париж. Она ему сказала, что его с Петровым романы — дешёвые поделки. Ильф не согласился и возразил, что народ не ошибается. Выпустили Семёна Александровича Ляндресса, бывшего помощника Бухарина, отца папиного ученика Юлиана Семёнова, ещё тогда не писателя. Ляндресс сразу стал работать в издательстве и сказал, чтобы я ему приносил свои вещи, если хочу что-то напечатать, но я считал, что это бесполезно. На нашем потоке учился студент, старше нас по возрасту, которого вместе с его матерью, старой большевичкой, выпустили из казахстанской ссылки. Про него втихомолку говорили, что он сын расстрелянного генерального секретаря комсомола Косарева, но сам он ничего не рассказывал. У папы были друзья, Женя и Фери Биро, с которыми он учился в институте Кагана Шабтая. Это был частный институт, где студенты учились и одновременно работали на производстве. Он давал сразу и теоретические, и практические знания. Потом Женя и Фери учились в МАИ. Фери был венгерский политэмигрант, он приехал в Союз из Парижа. После войны, в 1945 году, они переехали в Венгрию, где Фери занял важный пост в Министерстве авиационной промышленности. Они были у нас проездом и тихо рассказывали папе, что Густа Фучикова, вдова Юлиуса Фучика, очень некрасиво себя вела во время процесса Сланского и других коммунистов. Я теперь думаю: с другой стороны, а чего от неё можно было ждать в этом кровавом сумасшедшем доме? Папа вступил в ВКП(б) в 1942 году на льду Ладожского озера, во время блокады Ленинграда, где стояла его рота зенитных пулемётов и охраняла Дорогу жизни. До этого он много лет пытался быть, как сформулировал Пастернак, «со всеми сообща и заодно с правопорядком». Он был из семьи мелкой буржуазии. Есть фотография 1913 года, где он стоит в кружевном воротнике и смотрит на окружающий мир с большим доверием. По правде сказать, эта буржуазия была не такой уж мелкой. Потом везде ему указывали, что он представитель побеждённых классов. Так что он считал, что партия всегда права. Если я ему говорил про какое-то несоответствие, он мне отвечал: «А откуда ты всё это знаешь? Я, например, ничего этого не знаю». То, что во всём виноват только Сталин, вызывало у меня большие сомнения. Один из друзей по секрету прочёл мне своё стихотворение: «А кто был из ангелов с ним сообща, никто об этом не сообщал».
    На новые веяния откликнулся известный драматург Корнейчук. Он написал пьесу «Крылья»; мне кажется, она была опубликована в журнале «Новый мир». Там, в этой пьесе, к секретарю обкома из лагеря возвращается реабилитированная жена. Следует объяснение между супругами. Оказывается, он в своё время пытался её защитить, но не смог. Дальше следует ремарка — «Из её груди вырываются простые и торжественные слова». Вот эти слова: «Спасибо Центральному комитету за то, что никогда больше не повторится этот страшный сон!» Пьесу поставил Малый театр, секретаря обкома играл Царёв, его жену — Гоголева.
    Ну ладно, подумал я, написать можно что угодно, а вот как это можно сыграть?
    Мне довелось это увидеть. Вот идёт это объяснение, а простые и торжественные слова не вырываются, пьеса катится дальше. Оказывается, есть какие-то всё же границы возможного.
    На спортивной подготовке я записался в секцию бокса. Нас тренировал знаменитый заслуженный мастер спорта СССР Виктор Иванович Огуренков. Он мне показал, как сжимать кулак, держать руки, опускать голову. Моим постоянным партнёром был Заури Хухунашвили, тоже с мехмата. Мы очень вежливо вели свои спарринги. Более старшие по возрасту тяжеловесы били друг друга так, что слышно было на улице. Лет десять спустя Огуренков встретил меня на улице, подошёл и потрогал бицепсы. «Ну ты же и запустил себя»,— сказал он. Вечерами я посещал школу яхтенных рулевых и сдал шестнадцать экзаменов. С нами вела занятия старший преподаватель кафедры физкультуры Марина Козинцева, чемпион СССР по парусному спорту. Она была племянницей режиссёра Григория Козинцева. Недавно меня попросили завязать морской узел, я сделал это совершенно автоматически, хотя учил пятьдесят четыре года назад. Самым сложным был экзамен по правилам вождения, его сдавали в водной инспекции. Тут были свои мнемонические правила, не вполне приличные. Какой свет в правом бакене? Правый зелёный (ПЗ). Соответственно, левый красный. Потом я понял, вернее, мне объяснили добрые люди, что эта мнемоника является почти универсальной. К примеру, вы можете назвать членов группы «Освобождение труда»? А я могу, пожалуйста: Плеханов, Игнатов, Засулич, Дейч, Аксельрод. Все пять заглавных букв как в акрониме.

    Весной на ремонте яхт на Клязьминском водохранилище меня прикрепили в качестве третьего рулевого к опытному яхтсмену — им оказался мой свойственник Халил Атакшиев (Буба). Он направил меня на окраску палубы синей краской. Я покрасил, краски немного не хватило. Увидев плоды моих усилий, Буба рассвирепел. Оказывается, краску надо было развести олифой — кто же мог это знать? На ремонтные работы я надевал прекрасную дедушкину панаму, кремового цвета. Меня тут же прозвали «панама» и так и звали в течение всей моей парусной карьеры. Летом мы поехали в спортивный лагерь на Пестовском водохранилище. В спортивном лагере нам с Толей Жаботинским выдали одну яхту на двоих.

    На каких-то гонках при сильном ветре и волнах он не смог влезть обратно в яхту после того, как откренивал, вися за бортом. Я схватил его за шиворот и с трудом одной рукой втянул на место. Другой рукой я держал румпель. Так, возможно, я его спас для дальнейших научных достижений. Во всяком случае, он всегда это помнил. Последний раз мы с ним говорили во время его поездки в Израиль. Он уже был профессором университета Брандейс в Нью-Джерси, его выдвигали на Нобелевскую премию. Пока мы вспоминали былые времена, химики, как голодные волки, ходили вокруг нас кругами, чтобы не упустить момент, когда он освободится и можно будет на него накинуться со своими проблемами.

    Толи уже нет, и мне его не хватает. Прах Анатолия Марковича Жаботинского захоронен в Пущине-на-Оке, где он долго работал в научном центре Академии наук и где получил Ленинскую премию.
    Парусный спорт — редкое удовольствие. Кто не знает или не чувствует, пусть прочтёт книгу Мопассана «На воде». Последний раз я ходил под парусом на Жигулёвском море. Там, в пансионате около Тольятти, академик Н. Н. Моисеев в 1973 году проводил свою летнюю школу. Рядом находился яхт-клуб. Я участвовал в школе и негласно объявил, что готов выдать 3 рубля 62 копейки тому, кто поставит бутылку водки тренеру яхт-клуба. Один из научных сотрудников тут же сказал, что бутылку, если она имеется, он может поставить хоть министру. Так оно и вышло, на следующий день я набрал команду, включая этого умельца, и мы уже ходили по всему водохранилищу.
    В августе 1956 года мы с папой поехали отдыхать в Палангу, в Литву. Когда моя тётя Оля ездила на Рижское взморье в 1950 году, это было рискованная и опасная поездка, все ей советовали не ехать: лесные братья ещё действовали. Теперь, в 1956 году, Прибалтику уже замирили. В Паланге я встретил Владимира (Диму) Арнольда с его тогдашней женой Надей Брушлинской. Арнольд тоже кончал 59-ю школу. Арнольды жили в Паланге вместе с Диминой мамой и младшей сестрой Катей. Дима в это время окончил третий курс мехмата и начал заниматься динамическими системами. Ещё на втором курсе он решил тринадцатую проблему Гилберта и был большой знаменитостью. Всё время он проводил на пляже и постоянно читал книжку Биркгофа. Он был очень доброжелателен ко всем и как бы светился изнутри. Надя была очень мила и говорила хриплым низким голосом, что только добавляло ей привлекательности.

    Я тут же подружился с Катей, которой было десять лет. Впоследствии она стала художницей и, как я слышал, уехала в Штаты. Арнольд быстро научил меня двум важным вещам: как правильно подмигивать и как играть в английские шарады. Подмигивать надо так: слева — на нос — на предмет. Производит в самом деле сильное впечатление.

    Мы с папой были озабочены проблемой обратных билетов. В Палангу ездили через Клайпеду, туда же надо было ехать за билетами. Дима мне объяснил, что билеты можно достать через начальника вокзала, но он денег не берёт, а надо с ним выпить. Так как интеллигенты пить не могут, то там есть специальный человек, который за умеренное вознаграждение берёт на себя эту ответственную миссию. К нему надо подойти и подмигнуть — он поймёт. Я уже не помню, последовали ли мы этой инструкции. Зато я помню, как в автобусе на Клайпеду кто-то стоя вёз большого угря, завёрнутого в газету. Из угря жир капал на пассажиров. Ему сказали: «Послушайте, из вашего угря капает!» Он отвечал: «Ничего, ничего». Прекрасный ответ. Копчёный угорь продавался в любом кафе и очень дёшево. Лет сорок спустя я ностальгически заказал себе угря в кафе на рыбном рынке в Стокгольме. Малюю-ю-ю-юсенький кусочек украшал собой омлет и стоил 120 крон.

    Вместе с нами в Паланге отдыхали известный математик Роланд (Юля) Добрушин с женой Ирой и физик-теоретик Миша Поливанов. Вечерами мы все собирались на берегу и гуляли по молу. По пляжу ходили парой два худых старика, физик Румер и филолог и историк Тагер. Обоих только недавно реабилитировали после долгих лет лагерей.
    Осенью 1956 года я начал ходить на студенческий кружок Николая Гурьевича Четаева. Член-корреспондент Академии наук Четаев начал читать нам теоретическую механику. На первое занятие кружка я пришёл один, так как все остальные отправились в общежитие слушать студента из Польши, Владика Турского, который после каникул приехал из Варшавы и обещал рассказать о событиях в Познани и вообще о том, что происходит в Польше. Четаев на это сказал: «Ну и боженька с ними, с неэнтузиастами». Владик Турский в дальнейшем из астрономов переквалифицировался в специалисты по теории программирования, одно время был директором Института информатики Польской академии наук.

    А в Польше в то время партийные деятели с оглядкой на народное возмущение передали власть Владиславу Гомулке, который совсем недавно готовился предстать перед суровым, но справедливым народно-демократическим судом. Польскому министру обороны, маршалу Рокоссовскому, пришлось вернуться в Союз. Как известно, Гомулка в конце концов вызвал к себе не меньше ненависти, чем прежде Болеслав Берут, полностью разочаровав поляков. В 1970 году его сменил Эдвард Герек.
    В конце октября, как известно, началось восстание в Венгрии. В университете оно не вызвало особенных движений. У нас студентов из Венгрии не было совсем. Радио в основном сообщало о зверствах повстанцев. Впервые прозвучало имя советского посла Андропова. Матиас Ракоши, бывший венгерский вождь, жил в Горьком на положении не очень желательного политэмигранта. Однако венгры, включая евреев, не вполне управляемы, что с ними ни делай. Сталина он слушался, а Хрущёва не совсем. Мне рассказала Женя Биро, что какое-то заявление он отказался сделать в поддержку Яноша Кадара. Имре Надя примерно за такое же действие повесили, а Ракоши в наказание перевели в Астрахань, где климат совсем уж так себе. В июне 1957 года нарыв в советском руководстве лопнул и антипартийная группа, т. е. абсолютное большинство президиума КПСС, выступила против Хрущёва. Не совсем понятно, почему они считали, что он подчинится и уйдёт. Вроде бы все они были люди опытные, так сказать, видали виды. Слава Назаров мне рассказывал, что во время военных лагерей студенты в июне несколько дней в боевой готовности сидели в танках. Это был вклад Жукова в партийную дискуссию. Вскоре Хрущёв его отблагодарил отставкой, но это уже никому особенно не было интересно. Весь этот опыт учёл Брежнев во время операции по смещению Хрущёва в октябре 1964 года.
    В августе 1957 года в Москве состоялся Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Редкий случай за всю историю советской власти. Это, конечно, было возможно только в процессе ещё не оконченной оттепели. Вообще-то, студенты МГУ в массе отправились в это время убирать урожай на целине, но у меня была двойка по военной подготовке, которую я должен был осенью пересдавать, а кроме того, я записался на курсы французских переводчиков для фестиваля. Эти переводчики должны были на мероприятиях фестиваля переводить участникам, естественно, бесплатно. Всё это позволило остаться в Москве. Кстати, на этих курсах я познакомился с Алей Бряндинской, которая потом стала моей женой. Она знала французский язык гораздо лучше всех остальных, но про неё злобно говорили, что просто она те фразы, которые знает, говорит очень быстро, вот и всё

    . В Москве работал подготовительный комитет фестиваля, его председателем был деятель чехословацкого комсомола, президент Всемирного демократического союза студентов Иржи Пеликан. Во время чешской весны, спустя 11 лет после ввода братских войск, он бежал на Запад и был проклят в странах соцлагеря. Оказался примазавшимся чуждым элементом. То ли дело — новый руководитель Чехословакии Густав Гусак, бывший соратник генсека Рудольфа Сланского, повешенного после процесса 1952 года. Гусак сжал зубные протезы, вставленные вместо выбитых на следствии 1951 года зубов, и честно стал вразумлять отпавших от социализма с нечеловеческим лицом чехов и словаков. Чтобы они твёрдо помнили народную примету: если на улице стоит танк, значит, приехал старший славянский брат.

    Мой приятель, Жорик Карпунин из Института восточных языков МГУ (ИВЯ), был сотрудником этого подготовительного комитета и имел соответствующий пропуск. Он или брал меня с собой, или давал мне этот пропуск, и я мог посещать разные интересные события и представления. Однажды он повёл меня на какой-то приём для персонала комитета. Иржи Пеликан не присутствовал. Международная демократическая молодёжь там быстро перепилась, в особенности какие-то прогрессивные англичанки, вокруг которых образовалась куча-мала, так как комсомольцы были очень заинтересованы их передовыми взглядами на проблемы дружбы и идейного товарищества. Мне с трудом удалось щуплого Жорика оттащить и увести прочь, пока его не помяли в этой интенсивной дискуссии. Дальнейшая его судьба была трагична. Он заболел и должен был покинуть ИВЯ. У него внезапно обнаружилось психическое расстройство, так как он на военных занятиях подошёл сзади к их подполковнику и дал ему ногой по заду.

     

    Впоследствии у меня завелось в ИВЯ много знакомых. Андрей Павленко, сын писателя, был одноклассником моей жены Али и учился в ИВЯ на отделении индонезийских языков. Он умер довольно рано, будучи первым секретарём посольства в Индонезии. Кстати, он уверенно предсказывал неизбежную массовую резню в Индонезии задолго до того, как она действительно произошла в 1965 году. О Жорике Карпунине он мне рассказывал, как об эпическом персонаже из легенды.
    Вообще говоря, фестиваль, по-видимому, несколько увеличил население как Москвы, так и стран-участниц. Один известный поэт так отразил этот аспект в стихах, которые, мне кажется, никогда не публиковались:

    Ходят помыслы тайные,
    Колокольцем звеня,
    Будто где-то в Италии
    Будет сын у меня.
    Будет спать в колыбельке,
    Будет счастьем родных,
    Синеглазый и беленький,
    Не похожий на них.
    Воды высохнут талые,
    Хлынут майским дождём,
    И в далёкой Италии
    Будет мальчик рождён,
    И в тропическом городе,
    Меж подружек-девчат
    Скажет женщина гордая:
    — Он в России зачат!

    Особенно поэт гордился тем, что если от мая («Хлынут майским дождём») отсчитать назад девять месяцев, то как раз будет период фестиваля. Точность деталей!
    Вообще, фестиваль вызвал большое поэтическое оживление. Кто-то написал стихотворение:

    Москва — столица холода,
    Там водка вёдрами,
    Там негры голые
    Танцуют бёдрами…

    Дальше не помню. Стихотворение не публиковалось, и мне кажется, его написал Андрей Вознесенский – впрочем, не поручусь.
    В процессе подготовки к фестивалю был организован студенческий клуб, который тут же провёл художественную выставку. Организовал её студент физфака Виталик Михайлин. Там были исключительно интересные картины Слепяна, Плавинского, Куклеса и Пятницкого. Ничего подобного нельзя было видеть потом лет пятнадцать. Виталик организовал также окна университетской сатиры, Окна УС, наподобие окон РОСТА. Там художниками были Володя Пятницкий, по прозвищу Зон, и Наташа Доброхотова, которая училась на химфаке. Наташа очень талантливо рисовала в духе Обри Бердслея. Потом она иллюстрировала журнал «Пионер». Я писал для этих окон стихотворные подписовки. У нас была своя комната в клубе МГУ, где мы проводили время. Темы для сатиры поставлял Виталик. Как-то я по его заказу написал подпись, бичующую поведение студентов, которые в клубе МГУ на каком-то вечере заняли места, отведённые для солдат, героев подавления восстания в Будапеште:

    Их не учили мамы,
    Как принимать гостей,
    И вот пред вами хамы
    Во всей красе своей.

    Надо мной долгое время смеялся весь университет. Где бы я ни появлялся, мне говорили: их не учили мамы!
    Зон довольно рано умер и теперь заслуженно считается гением. У меня хранилось несколько его картонов, пока как-то папа их в моё отсутствие не выбросил на помойку, говоря, что не хочет смотреть на всякую гадость. Можно только гадать, сколько бы они сейчас стоили.
    Судьба следующей выставки была менее удачной. Она должна была состояться в декабре 1957 года, когда уже начали затягивать гайки. Комиссия парткома ходила вдоль стен и одну за другой методично переворачивала картины лицом к стене. В конце концов, они перевернули все картины без исключения. В этом мрачном балетном действии было что-то от античной трагедии. Виталик Михайлин из себя выходил, но его никто не слушал. Он даже не мог выяснить, как зовут председателя комиссии. «Меня зовут товарищ из парткома» — хладнокровно ответил этот чиновник. Так что открытие выставки превратилось в её закрытие.
    Другой частью студенческого клуба было литературное объединение естественных факультетов. Его организовал Митя Сахаров, аспирант биофака. Впоследствии он стал заведующим лабораторией и профессором в академическом институте и известным поэтом, членом СП СССР под псевдонимом Сухарев. Супруги Никитины сочинили музыку ко многим его стихам и долгое время распевали эти песни. А тогда, в 1957 году, он пригласил поэта Николая Старшинова в качестве руководителя объединения. Для заседаний Митя организовал возможность вечерами использовать огромные кабинеты проректоров на девятом этаже, где стояли полированные столы, покрытые зелёным сукном. У гуманитарных факультетов было своё отдельное объединение, но часть студентов из гуманитарных факультетов ходила в наше объединение: Слава Назаров, Хамид Беретарь, Андрей Чернышев и Олег Дмитриев с факультета журналистики. Наташа Горбаневская училась на филологическом факультете. Оттуда иногда приходил со своими стихами Станислав Рассадин. С мехмата были я и Юра Манин, впоследствии академик, крупнейший математик современности, был директором Института математики Макса Планка в Бонне. Он писал замечательные стихи, не все они опубликованы – хотя бы в Интернете.
    Манин меня познакомил с художником Ильёй Глазуновым и его женой Ниной. О Глазунове тогда вышла монография в Италии, и Союз художников его всячески притеснял. Его учитель Иогансон ругал его на все корки. Тогда никто не говорил, что его картины — пошлый китч. Он жил на улице Воровского, и при встрече мы ещё долгое время обнимались. Его картины во время фестиваля хранились у Манина в общежитии МГУ.
    Ещё один в будущем академик и крупнейший физик и математик, Володя Захаров, хотя и не учился в МГУ, но ходил на лекции на мехмате и тоже регулярно приходил в объединение. Когда после перестройки стало возможно печатать стихи без цензуры, он сразу стал известным поэтом. С географического факультета были Коля Карпов, Борис Пуцилло, Вера Блинова и Люда Марцинкевич, с геологического — Владимир Павлинов и Александр Пеньков. С физического факультета был Саша Кессених, с химического — Володя Костров, Юра Ямпольский и Юра Чаповский. Юре Чаповскому принадлежали очень популярные строки:

    Ещё живым, а их осталось мало,
    Петлёю снится стянутый канат,
    И душат в диком страхе одеяло
    Они, как будто это деканат.

    Саша Гриб, сын известного литературоведа, не ходил на объединение, но принимал участие в наших дискуссиях. Он был неразлучный друг Чаповского. Как-то я увидел, что он совершенно бледный сидит в кресле в холле общежития химиков. «Что с тобой, Саша?» «Я взорвался»,— отвечал он. Это не было редкостью на химфаке. Одно время он стал отращивать бороду и обсуждалась идея, как его заставить побриться или даже побрить насильно. В результате Горбаневская и Чаповский вдвоём написали длинную поэму «Пленный турок».
    Поэма была частью по-французски. Там действовал султан, народ и пленный турок (Саша).

    Султан
    Ты слышишь, мой народ, ты слышишь голоса?Народ (глухо, за сценой)
    Он должен быть побрит, il faut q’il se rasât!Народ (ликуя)
    O, regardez ici, le prisonier rasé!Султан
    Как при дворе у нас всё дело на мазе!

    Юра Чаповский был очень симпатичный и талантливый человек. Он погиб в горном походе в Саянах в 1967 году, где они попали в лавину. Вместе с ним погиб ещё один мой друг, известный математик Игорь Гирсанов.
    Много народу пришло с биологического факультета: Ген Шангин-Березовский, внук писателя Феоктиста Березовского, Миша Гусев, Ляля Розанова, Лена Антонова. Миша Гусев был сыном известного поэта Виктора Гусева и жил в доме писателей в Лаврушинском переулке. Его отчимом был известный драматург Константин Финн. Впоследствии Миша в течение тридцати пяти лет был деканом биофака. Он мне всегда рассказывал какие-то фантастические новеллы, вроде рассказов Александра Грина. Они, казалось бы, были основаны на реальных фактах, но реальностью быть не могли, настолько были фантастичны их детали. Некоторые фразы из его историй стали у меня пословицами. Например, он рассказывал, как делал доклад о водорослях в Московском обществе испытателей природы, основанном ещё в XVIII веке. Там какая-то старушка после доклада спросила: «А как вы фильтровали?» Миша собрался объяснить, что там нечего было фильтровать, как вдруг его товарищ вскочил и громко закричал на старушку: «Кого фильтровать, зачем фильтровать! Вас самих надо фильтровать!» С тех пор на слишком интенсивных научных дискуссиях я иногда говорю коллегам: «Вас самих надо фильтровать!» Они меня не понимают.

    Однажды я пил у Миши дома чай, когда пришёл Константин Финн, которому Миша показывал мои стихи. Финн мне сказал: «Что это у вас всё говорится: о, как я тебя желал! Пусть это они за вами бегают». Я очень обиделся. Во-первых, таких слов у меня не было; во-вторых, эти упрёки можно было с тем же успехом предъявить большей части мировой поэзии, от Данте до Блока.

    ************************

    В свое время я был знаком с разными знаменитостями, ну там с Евтушенко, Ахмадуллиной, Вознесенским, Красовицким, Глазуновым и т.д.. В этом не было ничего особенного: я был тогда гораздо более известен, чем сейчас, а они еще не были такими уж знаменитыми. Однако уже тогда, в далеких 50-60-х, было ясно, что они прославятся – и я усердно собирал автографы.

    К сожалению, при переездах все это пропало, потерялось, или я их засунул туда, где не могу найти.

    Среди этих автографов особенно мне жаль стихотворения Вознесенского «Сидишь беременная, бледная, как ты переменилась, бедная …» Андрей пришел осенью 1958 года на наше литоб'единение естественных факультетов МГУ и прочел свои стихи. Привел его Николай Старшинов. Потом он приходил еще несколько раз. Мы с ним сразу подружились, как люди дружатся только в ранней молодости, до опыта предательств и разочарований. Он только что окончил свой архитектурный институт, разница в возрасте в три года не слишком ощущалась. Его еще не приняли в союз писателей, первая книжка «Мозаика» вышла только в 1960 году. Говорили мы только о поэзии … и о женщинах. Я ему записал свое стихотворение «А что и было бито, граблено, зарыто в непроглядный снег …» и он сказал, что поставил его в рамке на рабочий стол и перечитывает каждое утро. Он часто заходил ко мне домой, благо я жил в центре, на Большой Молчановке, моя мама кормила его котлетами.

    Ухаживал он за Горбаневской, что меня сильно удивляло: Наташа была большой поэт, но как об'ект ухаживания? Странно. Хотя его собственная внешность была довольно неказистой, что скрашивалось обаятельной улыбкой. В его стихах уже проскальзывали какие-то конформистские строчки для редакционной проходимости, но глаз на них не задерживался. А другие строки были прекрасны:

    Сквозь белый фундамент

    Трава прорастет,

    И мрак, словно мамонт,

    На землю сойдет …

    На самом деле он происходил из весьма привилегированной семьи, его отец был директором Гидропроекта – огромного института, который проектировал великие стройки коммунизма, гидроэлектростанции, управлял жизнями сотен тысяч людей. И когда он писал «Я уезжаю в Братскую…», то во-первых никуда не поехал, а во-вторых, если бы и поехал, то в мягком вагоне.

    Однажды они с Горбаневской (потом признались) прислали мне письмо без обратного адреса. Там якобы поклонница назначала мне свидание, потрясенная моими стихами и готовая на все. Я поразмыслил и все же решил, что это розыгрыш, хотя письмо разными деталями было очень похоже на подлинное. Дело в том, что он уже получал такие письма охапками – там было откуда списать слова.

    Так вот это стихотворение мне очень уж понравилось:

    Сидишь беременная, бледная.

    Как ты переменилась, бедная.

    Сидишь, одергиваешь платьице,

    И плачется тебе, и плачется...

    За что нас только бабы балуют

    И губы, падая, дают,

    И выбегают за шлагбаумы,

    И от вагонов отстают?

    Как ты бежала за вагонами,

    Глядела в полосы оконные...

    Стучат почтовые, курьерские,

    Хабаровские, люберецкие...

    И от Москвы до Ашхабада,

    Остолбенев от немоты,

    Стоят, как каменные бабы,

    Луне подставив животы.

    И, поворачиваясь к свету,

    В ночном быту необжитом --

    Как понимает их планета

    Своим огромным животом.

    1958

    В моем автографе стояло не «нас», а «вас». Первоначально стихотворение посвящалось Евтушенко с эпиграфом из его же стиха «В рубахе яркой, в шляпе войлочной, пил на базаре Хванчкару.» И последние четыре строчки были другие: «И ослепительные сволочи по ним проносятся, смеясь, в рубахе яркой, в шляпе войлочной, иль в джемпере, как я сейчас.»

    Потом стихотворение было переработано, приделан новый конец, очень удачный, а посвящение и эпиграф исчезли.

    «Понимаешь,»- об'яснял он мне, -«вышло очень неловко, Евтушенко импотент, а я совершенно этого не знал…»

    Потом наши дороги разошлись: я встрял в историю с журналом «Синтаксис», а он стал профессионалом. Через несколько лет досталось и ему – на него натравили самого Хрущева. Дикой ругани всемогущего первого лица не удостаивался и сам Пастернак, с ним ограничились Семичастным. Поэт перерабатывает любой материал, «когда б вы знали, из какого сора …», тем более, когда речь идет о такой наглядной травле. Через сколько-то лет я встретил Андрея, и он мне прочел свои стихи о петухе:

    Бой петухов

    Петухи!

    Петухи!

    Потуши!

    Потуши!

    Спор шпор,

    ку-ка-рехнулись!

    Урарь!

    Ху-ха...

    Кухарка

    харакири

    хор

    (у, икающие хари!)

    «Ни хера себе Икар!»

    хр-ррр!

    Какое бешеное счастье,

    хрипя воронкой горловой,

    под улюлюканье промчаться

    с оторванною головой!

    Забыв, что мертв, презрев природу,

    по пояс в дряни бытия,

    по горло в музыке восхода —

    забыться до бессмертия!

    Через заборы, всех беся, —

    на небеса!

    Там, где гуляют грандиозно

    коллеги в музыке лугов,

    как красные аккордеоны

    с клавиатурами хвостов.

    О лабухи Иерихона!

    Империи и небосклоны.

    Зареванные города.

    Серебряные голоса.

    (А кошка, злая, как оса,

    не залетит на небеса.)

    Но по ночам их кличат пламенно

    с асфальтов, жилисто-жива,

    как орден Трудового знамени,

    оторванная голова.

    1968

    Незадолго до от'езда в 1990 году я встретил его на вечере приехавшего Наума Коржавина (Манделя). Он был там ведущим. Мы поздоровались и он спросил: «Ты как?» Я ответил: «Уезжаю.» Он кивнул головой.

     

    Продолжение следует

     

Комментарии
  • fizik - 23.08.2021 в 06:16:
    Всего комментариев: 120
    А мне тот стих про Инбер другой стих напомнил (вроде бы Маяковский автор), Ах у Инбер! Ах у Инбер! Что за глазки, что за лоб! Всё глядел бы, всё глядел бы, Любовался Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 5 Thumb down 1
    • Greg Tsar - 24.08.2021 в 06:06:
      Всего комментариев: 49
      Ах, до чего же пг'елэстно!..
      Рейтинг комментария: Thumb up 3 Thumb down 0
  • Витя - 26.08.2021 в 21:18:
    Всего комментариев: 116
    Вторая строчка эпиграммы в начале статьи известна и в другой редакции: "Одобряет Инбер дичь его,". "Инбер дичь его" точнее рифмуется с "Бердичева".
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0

Добавить изображение