Дни оттепели

23-08-2021
  • Продолжение. НачалоIoslovich Ilya-mfti
  • Илья Иослович - аспирант Физтеха
  • Одно время я дружил с Андреем Вознесенским. Андрей бывал у меня на Молчановке. Он говорил, что держит моё стихотворение «Чего и было бито, граблено…» у себя на столе и каждый день перечитывает: это поднимает ему настроение. Действительно, стих был энергичный. Однажды они с Горбаневской сочинили письмо якобы от поклонницы и послали мне по почте. Вознесенский в это время получал такие письма ящиками, так что у него были замечательные образцы таких посланий. Там говорилось о мужественных обветренных клиперах. Вообще-то клипер — это судно, а не человек. После некоторых размышлений я всё же решил, что это розыгрыш, и не пошёл на предполагаемое свидание. Вскоре они сознались. Я не представляю, как Андрей вынес внезапное нападение на него Хрущёва на встрече с писателями в 1963 году: яростный наезд малограмотного психопата, подкреплённого всей мощью армии и флота. Вскоре после этого события я повстречал его на улице и он мне прочёл свой стих:
    Какое бешеное счастье,
    Хрипя воронкой горловой,
    Среди мучителей промчаться
    С оторванною головой.

     

  • Меня познакомили с социологом Суреном В. Он был организационным гением и возглавлял лучший в Москве киноклуб «Фильм 35», якобы при Фрунзенском райкоме ВЛКСМ. Там читали лекции продвинутые киноведы, показывали замечательные фильмы, в том числе новое венгерское и чешское кино. Я привёл в клуб своих друзей. Из членов клуба помню Борю Носика с его тогдашней женой. Иногда зал был полон знаменитостей, были Белла Ахмадулина, Борис Брунов и ещё разные люди. Работал клуб по системе оповещений: вдруг тебе звонили и говорили, куда и когда приходить. Раз на просмотре фильма «Ребёнок Розмари», в самый момент кульминации, когда бедную Розмари раздели и обнажённую положили на помост для каких-то страшных чёрных обрядов, внезапно раздался ужасный грохот. Дамы схватились за сердце. На самом деле это в зал ломился опоздавший Буба Атакшиев. Всё это несколько скрашивало жизнь.На биофаке были устоявшиеся творческие традиции, уже была сочинена и поставлена пьеса «Комарики», у которой было четыре автора: Сахаров, Шангин, Познер и Дубровский. Гарик Дубровский к этому времени в экспедиции потерял ногу и стал киносценаристом. (Владимир) Познер уже ушёл на радио. С остальными биологами я подружился. Миша Гусев всем вокруг читал наизусть моё стихотворение «Дон Кихот», и когда он умер, это стихотворение прочли на его похоронах.В общем, всего со слушателями собиралось человек по двадцать-тридцать. Коля Старшинов прошёл войну, окончил Литературный институт. Его женой в тот период была очень красивая поэтесса Юлия Друнина, потом она стала женой Каплера и ещё позже покончила с собой. Она тоже бывшая фронтовичка. Мои стихи ей активно не понравились. Коля Старшинов никому не навязывал своего мнения и был очень вежлив и терпелив. Он приводил к нам тогдашних звёзд: Слуцкого, Евтушенко, Ахмадулину, Вознесенского, Мориц, Львова, Берестова, Солоухина, Мартынова, Глазкова. Они читали нам, мы читали им. Я помню, что мне очень понравились стихи Ахмадулиной, а Костров и Кессених отнеслись к ним скептически. Я на них накинулся и заявил, что они просто алкоголики и в стихах ничего не понимают. Надо сказать, что они не обиделись на моё бестактное заявление с переходом на личности, вместо этого тут же написали на меня эпиграмму:
    На ключ закрывши блок,
    Стихи он сочинял.
    Вина он пить не мог:
    Он от него блевал.

    Параллельно с литобъединением, некоторые пробовали попасть в Союз писателей, пользуясь покровительством известных и влиятельных писателей. Один будущий профессионал и член СП мне говорил снисходительно: «Какой смысл читать стихи друг другу? Надо ходить по редакциям и успешным официальным писателям». Кстати, Миша Гусев мне говорил, что один из студентов-биологов ходил по писателям и читал мои стихи за свои: мол, вот какой на самом деле талант, а печатать хочу то, что подходит редакции.
    В результате он быстро стал членом СП по секции детских писателей. Мне всегда было ясно, что мои стихи не для печати, советская власть в них не нуждается и никакой пользы от них видеть не может. Одним из объектов такого хождения и успешного охмурения был поэт Лев Ошанин. Он был автор «Гимна демократической молодёжи мира» и разных других официальных песен: «Мира трам-пам ты хочешь, мира хочу и я, рядом со мной повсюду мира хотят друзья, мира хочет молодость, значит…» уже не помню что, на музыку, кажется, композитора Мокроусова. Он не знал, что почтительная молодёжь, выпив его же коньяку, сочинила на него же пародию:

    Жопу та-та ты чешешь,
    жопу чешу и я,
    вместе с тобой повсюду
    чешутся все друзья!Жопу чешет молодость,
    Значит, блоху найдёт,
    Так заявляет миру
    Римский водопровод!

    Мне эту пародию исполнил Шангин, и я думаю, что он же был её автором. Он мне рассказывал, как Ошанин был доволен собственной песней и объяснял её достоинства: «Тут же всё время идёт обобщение: ты, я, друзья, молодость, всё время по восходящей!» Шангин был не только поэт, но и композитор. Он написал много биофаковских песен, которые были очень популярны. Его песня «Царевна Несмеяна» стала шлягером, и он довольно долго получал за неё какие-то деньги. Вообще, Ген был совершенно харизматической личностью, ярким лидером. Он жил в Лаврушинском переулке в писательском доме, в квартире своего деда. Мне говорили, что именно Феоктиста Березовского имели в виду Ильф и Петров, когда писали: «Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился».

    У Гена была очаровательная рыжая жена, Ляля Хаджи-Мурат, из тех самых Хаджи-Муратов, и два ребёнка: Никита и Ксана. Никита принимал участие в телепередаче «Что? Где? Когда?», стал известным архитектором, занимался реконструкцией Большого театра в Москве. Ген был аспирантом в Институте генетики Академии наук. Его руководителем был профессор Н. И. Нуждин, наиболее одиозная личность из всех лысенковцев. Дело в том, что, в отличие от самого Лысенко, Нуждин был образованным учёным, знал языки, имел своё имя в генетике и никак не мог искренне верить в эту галиматью, которую проповедовал Лысенко. В книге Шноля «Герои и злодеи российской науки» Нуждин справедливо отнесён к злодеям. Ген занимался у них радиобиологией, производил массу честных опытов, ничто не подтверждало лысенковских теорий. Так он потратил лет семь. Я бестактно его спрашивал: «А зачем вы убили Вавилова?» Известно, что сам Лысенко иногда начинал кричать: «Я не убивал Вавилова!» Тем более Ген был тут ни при чём. В конце концов Лысенко потерпел поражение, его сторонников и учеников выгнали из Института генетики, не провели по конкурсу.

  • Ген перешёл в Ветеринарную академию, защитил там кандидатскую, а потом и докторскую диссертации. В то время он непоколебимо стоял на платформе советской власти и считал, как многие в то время, что надо лишь исправить недостатки, а в основном всё верно. В его квартире собирался интересный народ, что-то читали и обсуждали.Как-то после чтения повести Пузиса он написал стишок: «Читает Пузис повесть, кричит: “Азохен Вей! Илюшка Иослович, тоску мою развей!”» Я время от времени бубню про себя одну его мелодию, которую он назвал «Немного грустно». Она как бы говорит: грустно, да, но ничего, надо держаться.Однажды я написал статью для факультетской стенгазеты. Она называлась «Летучий отряд идёт по общежитию». Дело было в том, что в университете завели оперативный отряд для поддержания порядка. Это было в русле хрущёвских идей: отменить милицию и пусть вместо неё будут народные дружины. Оперативный отряд начал заниматься общежитием: проводил ночные рейды, вламывался в комнаты, устраивал разборки по поводу морального облика студентов и аспирантов. Оперативники вели себя как супермены, которым всё позволено. Примерно такого типа личностью был Лернер в Ленинграде, который довёл Бродского до суда. При этом, как было хорошо известно, сами эти оперативники отличались довольно сомнительной моралью.
  • На нашем курсе в этом отряде был такой красавец — брюнет Иванов. Студенты уговорили его незаконную подругу дать на него показания. Иванов, которому только что устроили торжественную комсомольскую свадьбу, был с позором разоблачён как моральный разложенец и двурушник, исключён из комсомола и из университета. Партком из себя выходил, чтобы заставить нас исключить также и свидетельницу и соучастницу этого морального падения, но мы не поддались: девушка отделалась выговором.
  • В общем, я написал возмущённую статью, где напирал на конституцию, на неприкосновенность жилища: ведь нам всегда говорили, что университет наш дом! Ген тщательно переработал статью, переписал её в ироническом ключе, отчего она выиграла. Главное, он дал мне бесценный совет: найти безупречного соавтора из отличников и комсомольских активистов. Я показал её Виталику Полянскому, и мы вместе отнесли статью в стенгазету.
  • Что тут началось! Доцент Моргунов, мрачная фигура из партбюро факультета, публично высказался: «Есть люди, которые называют университет нашим домом в кавычках!» Однако общее настроение публики, сомнительность ситуации и твёрдое поведение Полянского — всё это сработало, и статья обошлась без оргвыводов для нас. Доцент Филиппов, известный учёный, который вёл у нас дифференциальные уравнения, встретил меня в коридоре и спросил: «Это вы Иослович? Позвольте пожать вашу честную руку!»
    У Шангина я познакомился с Таней Литинской, которая потом работала в лаборатории академика Обреимова старшим научным сотрудником. Она потом написала замечательное предисловие к книге трудов Обреимова. Это не просто предисловие, а описание его жизни и трудов, его ареста и сопротивления палачам, борьбы за его освобождение. Таня много занималась биологическим образованием, вела очень интересный кружок, куда ходил мой сын Алёша. Сейчас она живёт в Сан-Франциско.
  • Как-то на объединение пришёл с каким-то организационным вопросом Лев (Лесик) Аннинский. Он занимал тогда общественную должность на филфаке. Все его знали, главным образом, потому, что в возрасте четырёх-пяти лет он играл в фильме «Подкидыш», причём его герой произносил фразу: «Я хочу быть пограничной собакой». Он подошёл к Мите Сахарову и стал энергично ему что-то говорить. Митя живописно и элегантно сидел, раскинувшись в кресле, и, обратившись к присутствующим, громко спросил: «Кто это такой?» Лесик от возмущения потерял дар речи.
  • Впоследствии целая группа из нашего объединения стала членами СП: Сухарев, Павлинов (он вскоре умер), Костров, Дмитриев, Пуцилло. Они там успешно взаимодействовали и использовали открывшиеся возможности. Поэт и кинооператор, бывший математик Вадим Ковда мне как-то сказал при встрече: «А твои друзья в СП неплохо окопались».Олег Дмитриев стал заведовать отделом поэзии в журнале «Юность». Вначале он был тоненьким и трогательным юным созданием, мы с ним дружили и рассказывали друг другу о своих горестях. Став штатным поэтом, он вскоре сильно распух и стал выпивать. Наше общение стало ограничиваться возгласом: «Привет, старик!».
  • Костров мне всегда казался очень способным человеком. Он ставил на химфаке забавные капустники и сам в них играл и танцевал. Многие помнят его известные строки: «Жизнь такова, какова она есть, и больше не какова». С этим приходится согласиться. Я мало его видел после окончания университета. Как-то я встретил его в Доме литераторов, где он сидел в президиуме. Он тут же провозгласил: «Тут присутствует известный математик и поэт Илья Иослович!».
  • Во время фестиваля я со своим пропуском переводчика ходил по театрам, которых приехало множество. Ничего подобного в Москве не было и быть тогда не могло. Английский театр «Воркшип» показывал очень интенсивного и параноидального Макбета в современных костюмах. Когда он спрашивал: «Кто это сделал, лорды?» — то очень был похож на Сталина.
  • Польский студенческий театр показывал смешные и едкие миниатюры. В одной из сцен представляли бистро разных стран. В русском варианте к стойке подходил страшный казак вместе с бабой в цветном платке, зверски ударял по стойке кулаком и провозглашал заказ: «Один кефир!»
    В Доме киноактёра на улице Воровского происходил конкурс джазов. Вот туда меня по пропуску не пустили. Почему? А так. Ну, хорошо, пришлось что-то придумать. Люди лезли по пожарной лестнице на четвёртый этаж, и оттуда их безжалостно скидывали вниз. А вот я увидел, что идёт группа чехословаков с инструментами. Тут же я ухватился за их большой барабан и как якобы член группы прошёл линию охраны, сказав какое-то слово по-чешски. Мне кажется, это было: «Повидло!».
  • Джазы полностью оправдали мои усилия: было что послушать в течение шести часов.
    Фестиваль окончился, и я начал учиться на третьем курсе. Разные люди просили у меня стихи и их перепечатывали. За мной стали ходить не то чтобы толпы, но всегда вокруг были почитатели. Как-то я шёл с Володей Захаровым по Кузнецкому мосту. Вдруг он быстро подошёл к своему знакомому и, указывая на меня, сказал: «Ты знаешь кто это? Это Иослович!».
  • Наташа Светлова, очень спокойная девушка со второго курса мехмата, не ходила на объединение, но активно перепечатывала мои стихи. Впоследствии она вместе с Наташей Рычковой под руководством академика Колмогорова занималась статистическим анализом стихов. Это были очень интересные работы.
  • Однажды я оказался на вечере в Доме литераторов, где выступал Колмогоров на тему «Поэзия и информация». Вторым выступающим был старый знакомый и однокурсник моих родителей Сергей Александрович Стебаков. В объявлении они значились так: Стебаков – математик, Колмогоров – академик. Вёл вечер писатель Василий Захарченко, поэт и редактор журнала «Техника молодёжи». Представляя Колмогорова, Захарченко сказал, что сейчас нам Колмогоров расскажет про информацию в поэзии, а то ведь как часто бывает: звону много, а информации-то поэтической и нет! Колмогоров тут же заметил, что, собственно, его доклад должен объяснить, что поэтическая информация заключается как раз в звоне. После этого конфуза Колмогоров начал свою лекцию, рассказал о достижениях математики, о том, что большие успехи есть у учёного Гаспарова по машинному сочинению музыки… Тут его прервал вопрос из зала. Какой-то толстый писатель, так сказать, инженер человеческих душ, нашёл уместным и своевременным громогласно спросить великого академика: «Гаспаров, он что же — армянин?» Колмогоров просто оторопел, видимо не понимая, в какую аудиторию он попал. Затем с трудом произнёс: «Не знаю, м-может быть».
    Зимой и весной 1957 года уцелевшие после чистки кадры КГБ под руководством Ивана Серова решили доказать свою незаменимость и завинтить гайки по новой. Хрущёв, видимо, дал добро. На истфаке была вскрыта контрреволюционная группа Краснопевцева. Читали Маркса и Ленина, вели дискуссии, сочувствовали венграм и полякам. Получили по восемь-десять лет. На филфаке поймали Терехина и Кузнецова. Их листовка гласила:

    У нас идиоты в моде,
    Примера какого ещё вам?
    Это же видно по морде
    Того же Никиты Хрущёва.

    Пять лет Терехину и три года Кузнецову. Володя Кузнецов был сыном известного лингвиста с филфака, профессора Петра Саввича Кузнецова, близкого друга Колмогорова еще со времени раннего детства. После обсуждения ситуации на лавочке в саду, во избежание прослушки, Колмогоров и Кузнецов решили, что ничего сделать нельзя, разве только нанять хорошего адвоката. По тому же делу с филфака выгнали Горбаневскую и ещё несколько человек, в частности Иру Максимову и её мужа Виктора Сипачёва. Виктор отправился в армию на Дальний Восток. В семидесятых годах Виктор и Ира участвовали в изготовлении «Хроники текущих событий».
    Все эти события сопровождались, как водится, комсомольскими собраниями, речами, проклятиями, голосованиями. На одном собрании был задан не совсем удачный вопрос по поводу венгерских событий. С этим спрашивателем разобрались мгновенно, но долго мурыжили аспирантку, которая сидела с ним рядом и не воспрепятствовала задаванию провокационного вопроса. В начале 1958 года в Клубной части МГУ на Ленинских горах выступал Евтушенко и читал своё стихотворение:

    О голосующие руки,
    Который раз вы были глухи,
    Когда за то голосовали,
    Чтобы друзей колесовали…

    В зале началась истерика. Слишком это было близко к реальности.

    На мехмате начались свои неприятности. Несколько студентов стали издавать приложение к факультетской стенгазете — «Литературный бюллетень». Там они поместили самодельную рецензию на книгу Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Книга была напечатана вполне официально, но как говорил в своих прокламациях в 1812 году граф Растопчин: «Читайте, а рассуждать нечего!».

  • Партбюро тут же сформулировало свои претензии к Бюллетеню: имя Ленина там упоминается буквально через запятую с именем Троцкого. Это, собственно, у Рида оно так упоминается, но зачем же так провокационно цитировать? После таких политических обвинений Колмогоров как декан счёл необходимым подчиниться партии и исключить четырёх студентов четвёртого и пятого курсов. Всех не помню, но там были Эдик Стоцкий, Миша Вайнштейн и Миша Белецкий. Мехмат возмутился и забурлил. Все только и говорили об этом с возмущением. Колмогоров этого совершенно не ожидал.
  • Было собрано совещание комсомольского актива, на которое я пробрался, в суматохе выдав себя за члена бюро курса, каковым отнюдь не являлся. Колмогоров был совершенно растерян и требовал от актива гарантий, что они правильно понимают, что все его действия только на благо мехмату. Как раз в этом актив сомневался. Было объявлено общее факультетское комсомольское собрание. Оно происходило в Клубной части МГУ, в его театральном зале. Собрание вёл Серёжа Айвазян, сын композитора и красавец, он потом долгие годы работал в области математической статистики. Колмогоров сидел в президиуме, и было видно, что ему просто плохо.
    Вначале партбюро стало нагонять страху, приклеивая испытанными приёмами политические ярлыки. Им вторил академик Александров. Профессор Рахматуллин заявил: «Нам говорят, что они мальчишки. Они не мальчишки, они должны отвечать!» Очень агрессивно выступил профессор Огибалов. Ректор МГУ Иван Григорьевич Петровский, известный математик и член Президиума Верховного совета СССР, с отвращением к этой процедуре сказал: «О чём мы вообще говорим? МГУ стоит государству миллион каждый день, на нас с вами лежит колоссальная ответственность, а мы с вами занимаемся какими-то глупостями». Это можно было понять по-разному. В мрачной тишине очень элегантно и бесстрашно выступил аспирант Юля Полюсук, которого обвиняли в моральном соучастии и подозревали в нём главного вражеского идеолога. Когда он в напряжённой тишине шёл к трибуне, я услышал, как у кого-то из ложи упала на ковёр пластмассовая расчёска. Какой-то студент в солдатской гимнастёрке, видимо, бывший фронтовик, заявил, что он дал слово на Днепровской переправе умирающему товарищу, что окончит мехмат, и вот, что же он видит? Враги просочились! В это время на сцену вышел Серёжа Смоляк и сказал, что подобная история произошла также на физфаке, но там партбюро во всём разобралось и всё кончилось мирно. Это решение партбюро физфака он сейчас зачитает. И он полез в карман. Не тут-то было! Раздались слова: «Секретный партийный документ!» На сцену вылетел тот самый вроде бы фронтовик и за шиворот утащил Серёжу за кулисы. Зал взревел от ярости. Всё смешалось, казалось, что партбюро с присными разорвут на куски.
  • Уж не знаю, кто в президиуме проявил благоразумие, но была произведена смена председателя собрания, председателем был выбран Володя Тихомиров. Смоляк снова вышел на трибуну и зачитал решение партбюро физфака: усилить воспитательную работу и подобная тягомотина. Никаких партийных секретов там, разумеется, не было. В результате ребят всё-таки исключили, Серёжу Смоляка тоже. Деканом назначили профессора Николая Алексеевича Слезкина, известного и авторитетного механика и, в общем, очень порядочного человека. Партбюро на время затаилось. Теперь мне кажется, что всё было затеяно, чтобы избавиться от Колмогорова в качестве декана.
    Я начал ходить на занятия семинара А. Коваленкова в Литературный институт. Там было очень интересно, но тоже шли идеологические кампании. Сначала выгоняли Юнну Мориц. На большом собрании её защищал Михаил Светлов, причём прочёл стихи:

    Я жизни прошёл буруны,
    И правда мне вся ясна:
    Не столько Мориц Юнна,
    Сколько Мориц юна.

    Это нисколько не помогло. Потом стали выгонять Ахмадулину, Панкратова и Харабарова. Мне кажется, в вестибюле Литинститута следует установить мраморную доску и золотом выбить там имена тех, кого выгнали.
    Уже не помню, кто познакомил меня со Станиславом Красовицким, который учился в инязе на переводческом. Красовицкий, где бы ни появлялся, сразу становился центром внимания, все ждали, что он скажет. Вокруг него группировались Валентин Хромов, Андрей Сергеев, Галя Чиркина, Саша и Ира Корсунские и другой народ. Кто-то потом писал, что часть стихов, которые ему приписывают, на самом деле сочинил Сергеев, но мне кажется, что перепутать невозможно. Он так же замечательно переводил Одена:

    <…> И длинною дорогой рельс
    От смерти не сбежать в Уэльс,
    И вот она ты, а это я,
    И что будем делать, любовь моя?

    Я часто его встречал в читальном зале Библиотеки им. Ленина. Он мне рассказал, что там можно получить сборник Мандельштама «Камень».
    Я ему рассказал историю народовольца Льва Тихомирова, о котором он ничего не знал, а я прочитал в старых номерах журнала Владимира Бурцева «Былое». История там примерно такая. Тихомиров был членом ЦК «Народной воли», соратником Желябова и Перовской. Он после 1 марта 1881 года уехал за границу. Там через несколько лет он решил, что они ошибались, напрасно убили государя императора. Он написал прошение, и ему разрешили вернуться. Эсеры обещали его убить, но он сказал, что не боится. Он заранее предупредил, что не собирается кого-то выдавать, но охранка сказала, что и не интересуется. В качестве некоторой мести охранка его пригласила и ему показали список агентов и провокаторов в «Народной воле». Он говорил, что глазам своим не верил, какие там были имена.

  • Герои и толпа, 1881
  • Они достали императора,
    Его тащили через двери,
    И возле не было оратора,
    Чтобы сказать, что люди - звери...
  • Его ухлопали жестянкой,
    Два фунта нитроглицерина,
    На снежной небольшой полянке,
    Где трудно промахнуться мимо.
  • Всем будет счастия немеренно,
    Всем будет благо и свобода,
    Народ воспрянет и немедленно
    Их примет радостно у входа.
  • А что сначала были галстуки
    Из лучшей экспортной пеньки,
    То им наверно было радостно
    Глядеть в грядущие деньки.
  • А то, что кровь начав не кончится,
    И будет маятник качаться,
    То эти имена и отчества,
    И невозможно докричаться.
  • Эти номера журнала «Былое» я нашёл в одной знакомой семье, их дед, известный адвокат, был в своё время членом московского городского комитета партии эсеров. У семьи было два врага: ЧК и любовница. Это отражалось в семейном эпосе:
    Кто Маше поможет
    В стремлениях пылких?
    Супруг — он не может,
    Сидит он в Бутырках,А выйдет, свинья,
    И движением первым —
    Не дом и семья,
    А свиданье со стервой.

    Мне кажется, что большинство стихов Красовицкого — о том, что время уходит. Андрей Сергеев специально со мной встречался, чтобы выяснить, что стоит за религиозными мотивами в моих стихах. Мы гуляли вокруг Собачьей площадки, и я ему объяснял, что просто употребляю все эти слова, так сказать, всуе.
    Однажды на литобъединение пришли три студента, физики-теоретики. Это были Володя Павлов, Олег Завьялов и Валя Рокотян, знакомые Красовицкого. Они стали моими близкими друзьями на долгие годы.
    Красовицкий, насколько я знаю, никогда не распространял своих стихов, но Павлов тут же снабдил меня их полной подборкой. Перепечаткой стихов Красовицкого занимался в общежитии МГУ ещё один физик, Игорь Вирко, который потом долгие годы работал редактором в издательстве «Наука», а затем главным редактором журнала «Знание — сила».
    Примерно в это время была устроена встреча между Ландау и художником Игорем Куклесом. Куклес там заявил примерно следующее: «Ландау, вы гений среди физиков, а я гений среди художников. Мы должны держаться вместе». Недавно я был в Третьяковской галерее и увидел там выставку работ покойного Куклеса (1937–2004).

  • С Серёжей Чудаковым я был знаком ещё до университета. Он учился у моего отца в школе 665. Где бы я его ни встречал, он тут же останавливался и начинал фонтанировать. Воображение и энергия его были неудержимы. Он учился на факультете журналистики, потом работал внештатником в газете «Московский комсомолец». Что-то он делал в Доме литераторов: к примеру, организовал там серию просмотров из хранилища Госфильмофонда. Так я посмотрел гениальный фильм Абрама Роома по сценарию Олеши «Строгий юноша». Там играли замечательные актёры: Ольга Жизнева, Максим Штраух. Фильм никогда не был на экране, что непонятно, так как почти весь он сохранился. Фильм, вообще говоря, очень странный. Как будто предсмертный глоток свободы в 1936 году, в безумном предположении, что сталинская конституция не фиговый листок, а реальный закон. Там звучала замечательная фраза: «И гуманизм — чтобы не только любить, но и ненавидеть!» Я тоже помню, как Серёжа организовал вечер памяти Хармса. Помню также его реакцию на полёт Гагарина. Он меня остановил и стал рассказывать сценарий фильма на полторы минуты: акт в невесомости. В момент извержения женщина выталкивает мужчину, и в лучах света сверкающая сперма торжествующе заполняет экран. Своих замечательных стихов он мне никогда не читал, и я не знаю, как он к ним относился. В общем, с обычной жизнью он совмещался плохо. Я не верю, что он стал сутенёром, как пишут некоторые, но думаю, что сводничеством он занимался. Так мне говорили некоторые знакомые. Он пропал в конце перестройки, впрочем, тогда это было не редкость.
    Я перешёл на четвёртый курс. Я помню, как после сессии мы стояли группой у лифтов в общежитии, солнце сияло, и Гена Вахрамеев развивал перед нами ксенофобские теории. «Не люблю я этих чёрных»,— говорил Гена. «За что же ты их не любишь?» — «А они нас е…ут!» — «То есть это что — тебя они, собственно, е…ут?» — «Меня нет, а моего товарища да!» — «Какого товарища?» Тут Гена мрачно назвал фамилию одной довольно популярной студентки. Действительно, в общежитии уже появилось некоторое количество внебрачных детей с иностранной родословной.
  • Я благополучно окончил мехмат летом 1960 года. Меня распределили в почтовый ящик, который должен был открыться осенью. На самом деле его потом решили перенести в другой город. В июле у нас была военная стажировка в Батуми, в августе — отпуск. У меня образовалось свободное распределение. Тут, 2 сентября вечером, мне позвонил Валя Рокотян и спросил, читал ли я газету «Известия». Я не читал. «А ты прочти»,— сказал Валя. Там была статья Юрия Иващенко «Бездельники карабкаются на Парнас». В ней полностью приводилось моё стихотворение:
    Господь нас встретит у ворот
    И скажет: «Ай-люли!»
    И до чего паскудный сброд
    Прижился на земли.

    Оно рассматривалось как наглое оскорбление советского народа, который меня кормит, поит и одевает. Наверное, имелся в виду лозунг «Кто не работает — тот не ест!». «Ничего, кроме омерзения, не вызывают подобные откровения»,— писал этот Иващенко. Видимо, он примерил на себя определение «паскудный сброд» и поразился точному совпадению. Тираж «Известий» был 11 миллионов экземпляров. Признаться, я не мог понять, чего это они на меня напустились. В этих стихах я разбирался сам с собой, при чём тут советский народ? Статья была посвящена литературному журналу «Синтаксис», который в машинописном виде издавал Алик Гинзбург. Журнал был совершенно аполитичный. Мои стихи, как мне потом рассказала Горбаневская, должны были быть в четвёртом номере, который так и не вышел. Вместо этого при обыске выгребли все материалы. На самом деле возмутительным и опасным был сам факт, что что-то издаётся вне Главлита. Комментарии этого Юрия Иващенко звучали вполне зловеще. Он перебирал поэтов по одному и о каждом говорил какую-нибудь угрожающую гадость. Не все удостоились цитирования.

  • Не так давно Иван Ахметьев вывесил этот литературный документ эпохи на своём сайте «Неофициальная поэзия». Что интересно, именно в этот момент я единственный раз в жизни формально был бездельником, уже не учился и ещё не работал. На следующий день мы вместе с Валей Рокотяном отправились к нашей знакомой, Майе Туровской, которая была членом Союза писателей и членом Союза кинематографистов, чтобы обсудить ситуацию. Майя в это время работала над материалами к сценарию фильма «Обыкновенный фашизм». Она сказала, что надо посмотреть, как будут развиваться события, что Юрий Иващенко, заведующий отделом культуры газеты «Известия», неплохой малый, ничего особенного, обычный алкоголик, ему сказали — он и написал.
    Серёжа Чудаков и Серёжа Генкин мне порознь рассказали, что их вызывали на допрос. В Ленинграде, о чём я потом прочёл в воспоминаниях Дмитрия Бобышева, арестовали на несколько дней Иосифа Бродского, но потом отпустили. В целом, как потом выяснилось, в это время уже было принято решение процесса не затевать, ограничиться судом над Аликом Гинзбургом, причём этот суд внешне был не связан с «Синтаксисом». Между тем в лагере в Мордовии, как потом писал Борис Вайль в своей книге, они прочли этот фельетон и сказали: «Ребята скоро сюда приедут».
  • В 1995 году мои друзья присутствовали на передаче дела «Синтаксиса» в общество «Мемориал». Они мне подробно описали это событие. Это был архив Александра Гинзбурга, то, что взяли при обыске и рассовали по шести большим папкам. Пять папок описали, а на шестую не хватило терпения, и там просто написали: «Том. 1, дело 46 на 624 листах». Мои стихи лежат в разделе «Иослович», в нескольких экземплярах, вперемешку с чьими-то ещё, большей частью Ахмадулиной, судя по текстам. Если какой-нибудь литературовед будет разбираться, то у кого он будет спрашивать, хотел бы я знать. В пятой папке в таком же разделе стихи в основном мои. Пастернак в поэме «1905 год» написал, что обыск — это как вывоз реликвий в музей. Дело велось, но пришёл приказ дело закрыть, а Гинзбурга оформить как уголовника, так и сделали. При передаче дела в «Мемориал» присутствовали сам Гинзбург, Синявский с Розановой, Даниэль (cын), Окуджава, Глоцер. Сын Александр Даниэль сказал сотруднику, передававшему архив: «Большая любовь к литературе и литераторам у вас была». Тот ответил: «Ну почему же? А географы, а историки, биологи. А авиаторы-то! Да одних авиаторов сколько было. Так что мы совсем не односторонние. Вы посмотрите другие дела: и строители, и мостовики… Лично я большой поклонник Булата Шалвовича». Окуджава: «Так что я могу надеяться?» — «Ну, зачем вы так, Булат Шалвович! Сейчас всё другое!»
    Присутствовавшие студенты спросили Окуджаву: «Ну что в ваших стихах крамольного? Непонятно, за что вас не любили власти…» Окуджава ответил: «Это всё из-за женщин. У нас ведь как нужно было: девушка, ну ещё девчата… а у меня всё — женщина. Меня спрашивали: «Ну почему у вас героини ваших стихов все женщины. Что вы хотите этим сказать?»
    Тогда, в 1960 году, ещё, видимо, не был готов конкретный план как бороться с литературой. Он оформился к 1965 году, когда последовал процесс Синявского и Даниэля, а потом Гинзбурга и Галанскова. А без плана действовать нельзя. Математик Серёжа Генкин из московского пединститута писал тогда в своих стихах:

    Живу и чувствую по плану,
    А если в плане есть изъян,
    По плану поменяю план,
    А по-другому жить не стану!Она по плану проститутка,
    А он по плану капитан,
    А в промежутке, в промежутке
    Им запланирован роман… 

    ИМЛИ находился на улице Воровского, прежде того и впоследствии – Поварской. Большая Молчановка находится рядом, так что я часто проходил мимо, встречая Илью Глазунова, у которого напротив ИМЛИ через дорогу была мастерская. Глазунов очень ценил своих тогда почитателей с мехмата и всегда кидался ко мне обниматься с криком: «Привет, старик!» У него был роман с юной актрисой Ларисой Алисовой (Кадочниковой) и Гена Шпаликов написал о нем песню:Взяв ножик у сапожника,
    Пойду по Поварской,
    Известного художника
    Зарежу в мастерской…
    ИМЛИ был несколько странным заведением. Там работали известные ученые, Аверинцев и Гаспаров, но так же подпольные идеологи русского монархизма Палиевский, Михайлов, Урнов, строчившие теоретические доносы в ЦК на Александра Яковлева. Их соратники внутри аппарата ЦК приделывали ноги этим писаниям.

    Часть ученых из ИМЛИ были выездные. Американист доктор филологических наук Николюкин из длительной командировки в Америку привез видеомагнитофон и кассеты с порнухой. Кто это ездит в Америку в одиночку? Те, для кого законы не писаны. Вместе с проклятым поэтом Сережей Чудаковым он стал снимать порнофильмы – пока несовершеннолетняя актриса не созналась своей маме. Произошел скандал, заглушенное судебное разбирательство (никаких фельетонов), условный срок. Николюкина исключили из партии и изгнали из ИМЛИ, но взяли в институт информации по общественным наукам – тоже славное заведение.

    В какой-то момент стало известно, что старший научный сотрудник Жак (Яков) Эльсберг в годы большого террора сотрудничал с органами, во множестве писал доносы и справки на арестованных писателей, эти справки потом переходили в обвинительные заключения. Эльсберг об'яснил, что определенная вина его имеется, но она не личная, а историческая – время такое было. В качестве наказания ему об'явили выговор и перевели на три месяца из старших в младшие сотрудники.

    Мой папа одно время в 30-х возглавлял отдел образования (в его единственном числе) в ССП. Писатели имели право учиться чему угодно - и папа это организовывал. Прекрасная работа - его туда устроил наш знакомый киновед С.С. Гинзбург.

    Впоследствии папа иногда рассказывал какие-то писательские истории. К примеру - вот пародия, мне кажется, на Льва Безыменского:

    Я иду по большой дороге,
    А навстречу везут навоз,
    Я б хотел, чтобы эти дроги
    Заменил электровоз...

    Во времена позднего (развитого) социализма, пролетарский интернационализм (во внутреннем варианте) был теми полуразложившимися мощами в идеологическом ковчеге, от которых невозможно отказаться, чтобы не обрушилась вся конструкция (что и показали последующие события).

    Так что вменяемые и полувменяемые члены политбюро понимали, что социально близкие проповедники русского духа и вековой идентичности - опасны не меньше, чем адепты тлетворного запада. А на самом деле больше.

    В результате отношение к Солоухину (молодецкому кремлевскому курсанту, красавцу и другу патриарха) было как к светской львице, больной дурной болезнью. Можно любезничать и флиртовать, но роман с ней токсичен.

    В свое время Николай Старшинов привел его к нам на литоб'единение. Он мне очень не понравился. Другой раз я оказался с ним рядом на каком-то вечере в ЦДЛ. Он меня не узнал, а у него упала монета в 20 копеек. Наклонившись и высоко подняв задницу, туго обтянутую прекрасными серыми брюками из импортного блестящего материала, он долго эту монету искал - и нашел.

    Как-то раз я побеседовал с Расулом Гамзатовым - он в то время был председателем Совета национальностей Верховного Совета СССР. Дело было в вестибюле гостиницы "Москва". Он меня спросил, где тут мужской туалет. Я показал.

    Как говорили древние: sic transit gloria mundi. Галансков умер в лагере, Даниэль умер в Москве, Синявский и Гинзбург умерли в Париже, Серёжа Генкин умер в Америке.
    В это время, в начале сентября 1960 года, я повстречал на улице Горького своего знакомого по мехмату, Вадима Ковду, второго рулевого на нашей яхте, и сказал, что ищу работу. Вадим посоветовал поговорить с Бубой Атакшиевым. Буба тут же свёл меня со своим начальником Юрием Александровичем Архангельским, руководителем лаборатории в почтовом ящике. Архангельский мне немедленно сказал: «Берём. Надо поговорить с директором, это не так просто, но я это пробью. Заполняйте бумаги».

    Я заполнил бумаги, через несколько дней получил допуск и ещё через неделю уже работал. Причём лаборатория при виде меня спела на какой-то мотив «Господь нас встретит у ворот…» Потом я узнал, что Архангельский говорил своим знакомым: «Знаете Иословича? Я его устраиваю к себе на работу». Надо сказать, что Архангельский, кроме прочих талантов, был административным гением и любую трудность воспринимал как личный вызов.
    Началась трудовая деятельность.

Комментарии
  • Д.Ч. - 24.08.2021 в 02:41:
    Всего комментариев: 593
    "Однажды они [Вознесенский] с Горбаневской сочинили письмо якобы от поклонницы и послали мне по почте... Там говорилось о мужественных обветренных клиперах..." Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 11 Thumb down 1
  • Уфч - 24.08.2021 в 09:27:
    Всего комментариев: 1210
    Довольно безсистмное изложение. Хотелось бы в воспоминаниях штудента-матмеха что-нибудь из его эксперименов с ракетомодельными двигателями или про торсионные Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 6 Thumb down 1
  • Уфч - 24.08.2021 в 09:29:
    Всего комментариев: 1210
    «О чём мы ваще говорим? МГУ стоит государству миллион каждый день, на нас с вами лежит колоссальная ответственность, а мы с вами занимаемся какими-то глупостями».
    Рейтинг комментария: Thumb up 1 Thumb down 3
  • PP - 26.08.2021 в 00:04:
    Всего комментариев: 923
    Беседа с Р. Гамзатовым просто задела за живое.
    Рейтинг комментария: Thumb up 2 Thumb down 1

Добавить изображение