Прощание с химерой (окончание)

05-09-2021
  • Margulev AndrewЧАСТЬ 2. Закон сохранения мордора

    Часть 1 настоящей работы (https://lebed.com/2021/8211.htm) называлась «Как зачинался мордор» и была посвящена внезапной смене перестроечного вектора исторической траектории России, приведшего ее к нынешнему состоянию «мордора». Основное внимание было обращено на некий феномен, состоявший в том, насколько легко и дружно самая передовая часть постсоветского общества – либеральная интеллигенция – предала идею правового государства ради авторитаризма с «правильной» идеологией и радикально-экономической программой. Конечно, феномен этот можно было бы списать на частные причины: отсутствие должного правосознания, страх потери уже полученных прав и свобод, непонимание условий жизнеспособности рыночных механизмов и т.д. Но ситуативным этот феномен не являлся – в последующие годы ельцинской эпохи он успешно продолжил свое существование, «переварив» даже такую насмешку над демократией, как президентские «выборы»-1996. Есть основания предположить, что устойчивость этого феномена связана с какими-то «естественными» тяготениями.

    Для их поиска самое время взглянуть на другую часть постсоветского общества – ту, которая наиболее отчетливо воплощала в себе некую устойчивую традицию. В традиции этой главным элементом была сакрализация власти: безусловное подчинение той силе, которая не зависима от воли индивида и имеет санкцию на любой произвол от силы неземного происхождения. В ней государство или суверен, воплощавший такую силу, был высшей ценностью, залогом вечной жизни и победы над злом. Всё же, что выбивалось из данной традиции, было обречено на отторжение. В. Сурков дал носителю этой традиции удачное имя: глубинный народ.

    ***

    Раскроем книгу Владимира Соловьева и Елены Клепиковой «Борис Ельцин», изданную в первой половине 1992 г. Я позволю себе привести пространную из нее цитату, как нельзя лучше характеризующую мироощущение интеллигенции той поры:

    «Здесь мы должны рассказать об одном нашем личном разочаровании – о книге, которую мы прочли еще в юности и считали универсальным ключом к тысячелетней истории России... Книгу эту написал маркиз Астольф де Кюстин, изложив в ней свои впечатления от поездки в Россию в 1839 году…

    Маркиз де Кюстин написал книгу о рабстве, о тотальном рабстве целой нации…

    А коли русские рождены для рабства, то им никогда не выйти из тюрьмы, что бы они ни делали, – таков малоутешительный вывод этой знаменитой книги… Нам казалось, что эта книга на все времена, что скептицизм маркиза де Кюстина относительно России, увы, выдержал проверку временем – сначала русская, а потом советская история подтвердила его тяжелую, тягостную правоту…

    Но вот к России 1990 года… к этой проснувшейся России концепция добровольного рабства больше не подходила, безнадежно устарела.

    Заезжий француз, как остроглаз ни был, написал все-таки не вечную книгу…

    Впервые книга маркиза де Кюстина о стране рабов не вызывала больше близких ассоциаций и воспринималась скорее по контрасту, чем по аналогии. Блестящая, умная, талантливая, может быть, даже великая эта книга стала наконец исторической… Она приобрела эвристическую ценность, утеряв актуальную, злободневную… Слава Богу, маркиз де Кюстин устарел…» (с. 277-279).

    И вот, спустя уже лет двадцать после того – стало уже совершенно невозможно не замечать: нет, не устарел. И ныне книгу эту вспоминают все чаще… А вот кто «устарел» – так это Фрэнсис Фукуяма, который независимо от Соловьева и Клепиковой так же обмишурился с де Кюстином в своем знаменитом труде о «конце истории» (1989):

    «Многие считали, что действенность советского тоталитаризма опиралась на авторитарные традиции русского народа, существовавшие задолго до большевизма. Европейский взгляд на русских, популярный в XIX веке, изложил французский путешественник Кюстин, который характеризовал их как народ, “приверженный к рабству, который… всерьёз воспринимает только террор и властность”. Западная вера в стабильность советской системы основывалась на вере, сознательной или нет, что русский народ в демократии не заинтересован. /…/

    И что же случилось с этим вечным двигателем механизма власти?

    В год 1989-й, двухсотлетнюю годовщину Великой Французской революции и ратификации конституции США, решительный крах коммунизма стал фактором мировой истории» – Фрэнсис Фукуяма. Конец истории и последний человек. М. 2004 –

    https://gtmarket.ru/laboratory/basis/6341/6344.

    Ныне, спустя тридцать лет мы стоим перед фактом: «авторитарные традиции русского народа», ожидаемо сменив «коммунистический» фасад на «патриотический», обнулили очередную попытку выехать из средневековой, самодержавно-рабской, колеи.

    Мне приходится вновь и вновь возвращаться к теме ментальной заданности воспроизводства на протяжении 500-летней истории Московии – России «традиционного типа российского правления» по той причине, что трендом в российской «либеральной» общественной мысли является представление о том, что это «противоречит науке». Слово «менталитет», стоит его произнести, вызывает у аудитории известного социолога и политолога Екатерины Шульман снисходительную усмешку и мгновенную «просветительскую» отповедь. Нынешний очередной возврат в прежнюю колею представляется им очередной же «случайностью» субъективного характера – ну, ровно так же, как это было у идеологов социализма (описано у И. Шафаревича в книге «Социализм как явление мировой истории»).

    Е. Шульман вслед за Фукуямой рассматривает человечество как единую цивилизацию, что имеет смысл разве что для наблюдателя из другой галактики. Да, такой способ рассмотрения тоже допустим – когда нас интересует эволюция производственной деятельности и ее влияние на окружающую среду. Но в истории парадигма смены формаций себя давно изжила, и взгляд из другой галактики ничего нам не скажет об исторических траекториях внутри человечества. Ибо уже тысячи лет оно существует в форме локальных цивилизаций, и нет никаких признаков, что история сглаживает различия между ними. Отнюдь нет: цивилизации рождаются, живут, умирают – а вот различия между ними век от века воспроизводятся. И потому в цивилизационном анализе (для Е. Шульман, видимо, не существующем) ментальность локальной цивилизации является просто рабочим понятием.

    Ментальность цивилизации – это совокупность социально-психологических установок, привычек, способов видения мира. Она формируется сложным взаимодействием социокультурной среды обитания с биологически наследуемыми адаптивными факторами, поэтому проявляются, зачастую, в поведении и взглядах людей как бы инстинктивно. Каждая цивилизация характеризуется своим набором и иерархией ценностей, представлений о должном, причем первичные из них, зачастую, сравнимы для индивида с ценой жизни. Для таких, как Е.Шульман, социологов это понятие очень неудобно – ведь оно обязывает к скрупулезному историческому анализу – отсюда, видимо, и объявление его «ненаучным»…

    «Наше убеждение состоит в том, что ментальность является базовым носителем сущностных характеристик цивилизации. Именно ментальность задает собою всю безграничную феноменологию конкретной цивилизации. С рождением ментальности рождается и цивилизация. В ментальности отпечатываются значимые изменения цивилизационной модели. Наконец, распад ментальности, утратившей способность вписывать человека в мир, объективируется в гибели этой цивилизации» (И.Г. Яковенко. Познание России: цивилизационный анализ. М. 2012).

    ***

    Цивилизационный подход к анализу закономерностей мировой истории мы видим у знаменитого английского историка и мыслителя А.Дж. Тойнби, в частности, в его основном 12-томном труде – «Постижение истории» (1934-1961). Но из истории этот подход воздействует и на социологию, ибо вывод Тойнби о «столкновении цивилизаций» входит в явное противоречие с социологической идеей «глобализации». И уже в 90-е годы американский политолог и социолог С. Хантингтон писал:

    «Я полагаю, что в нарождающемся мире основным источником конфликтов будет уже не идеология и не экономика. Важнейшие границы, разделяющие человечество, и преобладающие источники конфликтов будут определяться культурой… Наиболее значимые конфликты глобальной политики будут разворачиваться между нациями и группами, принадлежащими к разным цивилизациям» – Хантингтон С. Столкновение цивилизаций? // Полис. 1994. № 1.

    Не этот ли процесс наблюдаем мы ныне?

    Самое главное, что делает цивилизационный подход продуктивным – это вывод Тойнби о том, что «действие чуждых сил, вторгающихся в общество извне, аналогично действию внутренних сил, поднимающихся изнутри». Рассматривая, как частный случай, реакцию цивилизации ислама на цивилизационную экспансию Запада, Тойнби выделяет два типа ответов: «зилотизм» и «иродианство» (терминология, пришедшая из истории ответов иудаизма на экспансию эллинизма).

    Первый тип – это архаизм, стремящийся насильственно сохранить традицию, отрицая Запад в целом (хотя и используя при этом его вооружение), «иродианство» же построено на стремлении овладеть «секретом» завоевателя, чтобы использовать его для процветания с одновременным сохранением цивилизационной идентичности. «Иродианство» является союзником завоевателя в борьбе с «зилотизмом», но победив, вдруг обнаруживает себя перед необходимостью по частям принять и все остальные элементы вторгшейся культуры. Это приводит к «неожиданному» конфликту, движению вспять. И, как итог, – «неожиданная» смена курса модернизации на реставрацию. Классическая же либеральная доктрина с ее «рациональной» основой, столкнувшись с такой «иррациональностью», связывает ее с историческими случайностями, с личностными качествами того или иного лидера. И потому не способна отказаться от миссии по распространению либеральных ценностей, призванных нивелировать цивилизационные отличия, каким бы обескураживающим ни был результат.

    Когда Тойнби выстраивал цивилизационную историческую парадигму, он не знал ни о будущих метаморфозах последних 30 лет российской истории, ни об «арабской весне» хотя бы на примере Египта, возвратившегося ныне в «мубараковский» застой, ни об эволюции Турции, едва не ставшей членом Европейского Союза и скатившейся затем в компанию гибридных режимов, ни о провале миссии США в Афганистане. Но зато перед ним была картина крушения колониальной системы в Африке. Вот, что он увидел:

    «…Мы возьмем ситуацию, когда новая динамическая сила иностранного происхождения лишилась связи с родной почвой и оказалась в чужой и враждебной среде. Изолированный блуждающий элемент, помещенный в чуждое ему социальное тело, начинает производить хаос…

    Проиллюстрируем это, рассмотрев, какое действие оказало на Африканский мир введение западного института демократического правления… Традиционно основным институтом африканского правления была монархия – система, предусматривающая строгое различие между правителем и подданными. Среди африканских общин, не знающих никаких иерархических политических структур, авторитет власти распространялся непосредственно от индивидуума к индивидууму, без прохождения через специализированные учреждения… В теории демократия предусматривает стирание различий между правителями и подданными, однако на практике атрибуты власти оказываются в руках небольшой группы специалистов – юристов, судей, полицейских и т.п. Западная демократия и африканская система власти являются, таким образом, политическими системами, имеющими между собой очень мало общего. /…/

    Таким образом, в политической структуре современной Африки можно выделить три ключевых элемента: разлагающаяся местная традиция, колониальное междуцарствие, в котором с трудом опознаются искусственно созданные политические единицы; экзотический налет западной культуры. Порочность объединения иноземных заимствований с местной культурой иллюстрируется, например, широкомасштабной коррупцией, выражающейся в раздавании должностей и постов своим родственникам, что совершенно недопустимо с точки зрения западного демократа (по крайней мере в теории), но считается вполне нормальным и даже поощряемым явлением в африканской общественной жизни. Опять-таки, неприемлемость политической структуры, которая содержит в себе непонятную идею “законной оппозиции”, привела в большинстве государств к ликвидации многопартийной системы сразу же после получения независимости».

    Не правда ли, это что-то напоминает?

    ***

    Но вернемся к России. Ключевым моментом ее истории Тойнби считает втягивание Руси князем Владимиром в сферу влияния Византийской цивилизации, которая «оставила глубокий и продолжительный след в ее истории, подобный тому, какой западное христианство оставило в Скандинавии». «Современная Западная цивилизация, навязанная России Петром Великим и его последователями, – продолжает он, – оставалась византийской в своей основе».

    Как и при анализе цивилизации Ислама, Тойнби находит два типа реакции России на ее вестернизацию: «зилотскую», представленную староверами, и «иродианскую», представленную политикой Петра Первого, осуществлявшего «самовестернизацию» путем заимствования технологий и государственного управления, но – при сохранении политической и культурной автономии. Тойнби указывает, что позитивные результаты этого «иродианства» оказались достаточно слабы. Иллюстрируя это положение Тойнби ссылается на книгу Троцкого «История русской революции»:

    «Таким образом, усвоение некоторых элементов западной науки и техники, не говоря уже о военных и промышленных заимствованиях, привело при Петре I к усилению крепостничества. Европейское оружие и европейские займы – продукты более высокой культуры – привели к усилению царизма, который становился тормозом развития страны».

    Возвращаясь к теме византийского наследия России после революции 1917 г. в завершающей части своего труда, Тойнби указывает в примечании:

    «…Я утверждаю, что Византийская цивилизация все еще жива в душе России и что лежащая под спудом структура византийского государства может всплыть из-под напластований успешно импортированных западных режимов: сперва просвещенной автократии, заимствованной с Запада Петром Великим, а затем коммунистического режима, импортированного Лениным и его соратниками». 

    И, далее, развивает эту мысль:

    «Русская вера в святость, Православие и судьбу России пережила принятие Россией Западной цивилизации и после Петра Великого. В эпоху вестернизации она уже дважды отстаивала свои права – каждый раз облачаемая в западную идеологию, она перекраивала ее русскими руками и приспосабливала для служения русским целям».

    Теперь мы знаем, что самым драматичным образом это произошло и в третий раз. Но нужно указать и две менее ярко выраженные, «промежуточные» попытки модернизации. Первая случилась при Екатерине II, созвавшей в 1767 году. «Уложенную комиссию» народных представителей от всех сословий (кроме крепостных крестьян – всего – 572 человека, из которых 45% – дворяне) с целью выработки общего свода государственных законов. Однако затея закончилась провалом: каждое из сословий было озабочено лишь корпоративными интересами, а вопрос об ослаблении крепостного рабства вылился в споры о «справедливом» наделении всех участвующих в комиссии сословий правом иметь крепостных... Вторую предпринял в 1861 Александр II, освободив, наконец, крестьян своим Манифестом. Однако этот либеральный шаг был воспринят прежде всего самими крестьянами как какой-то хитроумный «обман». Начались волнения, теракты «народников»… Оказалось, что личная свобода была для российских рабов весьма условной ценностью. «Ваше величество, вы обидели крестьян» – произнес подведенный к царю террорист Каракозов после своего неудачного покушения.

    И вот в 1917 году, когда ослабевшее самодержавие, уступив либеральной общественности, ушло из российской государственности, выяснилось, что народ не готов к демократии, но охотно готов к воссозданию самодержавия в обновленной форме. Ибо в его понимании, власть – это всегда отдельная от народа сущность, обладающая неземной санкцией на любой произвол. Этот вывод можно сделать, просто рассматривая народные суждения о деятельности вождей российской империи, возрожденной Сталиным в «советском» облачении. Власть хороша та, которая внушает страх. Когда же она перестает его внушать – она мгновенно становится плохой. Мгновенно наступает «коллективное прозрение», так оскорбившее Юрия Власова 30 лет назад.

    Без внушения страха власть рисковала быть мгновенно опрокинутой. «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже “Новое Время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь» (В.В. Розанов, Апокалипсис нашего времени. 1918). А в 1991 – так же быстро «слинял» СССР, едва власть решилась на серьезное разоблачение своего сакрального ореола. И Путин победил всех «демократизаторов» просто потому, что вернул власти этот сакральный, в глазах глубинного народа, ореол. «Какой народ – такие и песни» – объяснял он Борису Немцову возврат сталинского гимна...

    Сидящая в подсознании, прежде всего, глубинного народа сакральность власти принципиально не совместима с безусловной либеральной ценностью свободы выбора этой власти. Сакральная власть не сменяема в принципе, а потому требование на словах «учредительного собрания» или «честных выборов» не выливается в массовое действие по их защите от первого же «матроса Железняка». И именно поэтому у забравшегося на вершину власти тирана всегда огромное преимущество в борьбе за дальнейшее там пребывание и огромные возможности влияния на то, кому быть его «преемником» – важно только поддерживать веру в свою сакральность.

    ***

    Разница в цивилизационном менталитете России и Запада становится хорошо заметна на примере антиправительственных социальных движений Нового времени. Если в Европе целью таких движений могли быть политические реформы, борьба против абсолютизма, в которой феодалов поддерживали крестьяне (восстание герцога Монморанси в Лангедоке в 1632, война французской Фронды 1649-1653 годов, английская и французская революции XVIII века),. то в России антиправительственные движения – Болотникова, Разина и Пугачева – существовали исключительно в форме «самозванничества», когда сакральная сущность самодержавной власти не только не ставилась под сомнение, но, наоборот, становилась средством борьбы за власть. А первая же попытка покушения на самодержавие 1825 года («восстание декабристов») явила собой трагифарс. Но подлинная трагедия, которая выявилась к этому моменту спустя столетие после Петровских реформ – это горизонтальное разделение Русской цивилизации на вестернизированную интеллигенцию и глубинный народ, разделение, которое воспроизводится уже два века. Две характеристические черты глубинного народа определяют это имманентное разделение: покорность существующему порядку, «традиции» (в частности, блюдущей этот порядок власти) и недоверие к интеллигенции, воспринимаемой априори как сила, угрожающая этому порядку.

    Русская и мировая литература позволяет нам изучать этот феномен, слабо доступный «научной» социологии. Возьмем, допустим, романы Анатоля Франса «Остров пингвинов» (1908), роман Вольтера «Кандид или Оптимизм» (1759), «Путешествия Гулливера» Свифта (1727), наконец, «Письма с Земли» Марка Твена (1909) и – сравним их с «Историей одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина (1870). Мы обнаружим, что западный и русский человек имеют при всех сходствах и некие существенные различия. Если попытаться выразить особость русского одним словом, то им будет «покорность». Именно его использовал Оноре де Бальзак в «Письмах из Киева» (1847), написанных настолько комплиментарно, так что даже были обвинения в ее «заказе» против книги Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году». Вот каким он увидел русского:

    «Покорствовать, покорствовать, несмотря ни на что, покорствовать с опасностью для жизни, покорствовать даже тогда, когда покорность бессмысленна и противоестественна. Эта русская покорность особенно поражает того, кто знаком с решительной неспособностью к повиновению, царящей во Франции. Покорность эта составляет главное различие между Россией и Польшей»http://vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/ECCE/BALZAC.HTM

    Заметим, что покорность «глуповцев» у Салтыкова-Щедрина имела отнюдь не умозрительное происхождение. Он много лет находился на государственной службе, причем, четыре года – вице-губернатором Рязанской и Тверской губерний. Он пытался, после освобождения крестьян, практическим образом развивать капиталистические производственные начала в купленном им поместье Витенево, разорившись в считанные месяцы (а до этого писал: «Пять лет спустя, как только мужик будет освобожден, хозяйство процветет». Но не случайно же Бальзак в тех же «Письмах» отмечал:

    «Характер здешних крестьян исчерпывается двумя словами: варварское невежество; эти люди ловки и хитры, но потребуются столетия, чтобы их просветить. Разговоры о свободе они, точь-в-точь как негры, понимают в том смысле, что им больше не придется работать. Освобождение привело бы в расстройство всю империю, зиждущуюся на послушании».

    Перечитайте «Утро помещика» Льва Толстого – и вы поймете, насколько неслучайны эти наблюдения.

    Вывод, который необходимо вытекает из рассмотренного, следующий: особость менталитета Русской цивилизации перед цивилизацией Западной неоспорима и устойчива, причем содержит она в себе непреодолимое горизонтальное разъединение приверженного «традиции» глубинного народа и разделяющей западные ценности интеллигенции. Можно также добавить, что рациональная, сознательная составляющая русского менталитета сосредоточена в интеллигенции и обеспечивает модернизационную интенцию, а подсознательная и иррациональная сосредоточена в глубинном народе, имея интенцию на противодействие модернизации и возврат к традиции. Отсюда и историческая траектория России как чередование реформ и контрреформ.

    ***

    Пока «либеральная интеллигенции» потешалась над «скрепами» и с упоением внимала «рациональной» психотерапии либеральных социологов-политологов, власти мордора спокойно будировали иррациональные подсознание глубинного народа. Если Грозный был для Сталина образцом, то у нынешнего персонификатора власти Путина совершенно иной психотип личности. Но он понял в конце концов, что Сталин и НКВД, Грозный и опричнина – это те опознавательные знаки сакральности, которые жаждет видеть глубинный народ, за которые он готов стерпеть от власти любые лишения и насилия. И что вовсе не обязательно строить внутреннюю политику по этим образцам: вполне достаточно вернуть эти образы в качестве традиционных ценностей – а политическую реакцию обеспечат уже рефлексы самого глубинного народа.

    Что же это за рефлексы и откуда они взялись? Их породил тридцатилетний период правления Ивана Грозного. Этому чудовищу повезло и с русской историей, и с русской историографией. Ну, да – борьба против бояр, жестокости. Ну, так, а где установление самодержавия обходилось без оных? А массовое истребление населения – так посмотрите на «Варфоломеевскую ночь» (24.08.1572)… Или чудовищные деяния инквизиции... Однако все подобные сравнения бессмысленны в отрыве от того, что именно являлось источниками, целями и мотивами внешне схожих деяний. В цивилизационной парадигме именно такие детали и являются решающими.

    Деяния Ивана Мучителя поражали представителей Запада, попадавших в Московию с теми или иными целями, не только открыто варварской жестокостью. Поражал прежде всего тотальный и беспричинный характер репрессий против заведомо безвинных подданных. Смешно, когда сейчас этих западных современников тирана пытаются уличить в «лицемерии» и «русофобии». Ибо достаточно почитать его переписку с Курбским, чтобы понять, каков потенциал его чудовищных воззрений царя Ивана на характер своей власти.

    В беспрецедентном по смелости (1940 год) труде «Синодик опальных царя Ивана Грозного как исторический источник» (в книге «Исследования по истории опричнины». М. 1963) С.Б. Веселовский пишет:

    «Читая рассказы современников о казнях того времени, мы всегда испытываем недоумение. Мы ясно видим преувеличения, иногда подозреваем сознательную ложь, многое нам кажется чудовищным и нелепым, но вместе с тем мы не можем отделаться от впечатления ужаса, которое складывается у нас помимо воли и сознания. Это впечатление является смутным отражением того ужаса, который испытывали современники и который лишал их способности спокойно наблюдать события и объективно о них рассказывать» – с. 333.

    «Со времени учреждения опричнины в 1565 г. казни приобрели характер организованного террора, направленного уже не столько против виновных, сколько против самых широких слоев населения, но в первую очередь, конечно, против тех, кто подвертывался под горячую руку царя, кто составлял его ближайшее окружение и был исполнителем его распоряжений, будь то боярин, приказный дьяк или псарь, поставленный на заставе. Через них царь Иван распространял ужас в низшие слои населения, а иногда производил непосредственные погромы. Террор принимал характер системы, причем физическая жестокость пыток и казней казалась царю Ивану недостаточной, и он, в согласии со своими собственными представлениями и с представлениями современников о смерти и загробной жизни, прибегал сознательно и преднамеренно к крайним средствам. Таким крайним средством были удары по указанным представлениям, удары, которые для современников и жертв были страшнее физической боли и даже смерти, так как поражали на вечные времена душу. Чтобы человек не успел покаяться и сделать предсмертные распоряжения, его убивали внезапно. Чтобы его тело не могло получить выгод христианского погребения, его разрубали на куски, спускали под лед или бросали на съедение собакам, хищным птицам и зверям, запрещая родным и посторонним лицам погребать. Чтобы лишить человека последней надежды на спасение души, его лишали поминовения. Курбский и другие сокромешники сообщают о разграблении имущества казнимых, о пытках при этом, о казнях «всеродне», т. е. целыми семьями и группами ближайших родственников. Курбский объясняет это корыстолюбием царя Ивана, но в действительности корыстные побуждения играли совсем небольшую роль. Если царь Иван конфисковывал недвижимое имущество казнимых и путем пыток вымучивал скрытое движимое имущество, то он имел в виду, во-первых, уничтожить лицо как социально-экономическую величину, разогнать и истребить преданную ему челядь, а затем лишить казнимого и его родственников средств поминания души. О том, что он достигал последней цели, видно из сохранившихся вкладных книг монастырей. Вследствие террора, конфискации и разграбления имущества, а иногда и казни ближайших родственников, никто не решался делать вклады и записывать в поминание казненных» – с. 334-335.

    Что же касается пресловутого «Cинодика», то из работы Веселовского становится понятно, почему количество репрессированных, которые он дает (около 3000) никоим образом не может соответствовать реальному масштабу террора. А заканчивает он свой труд так:

    «Очевидно, что пора оставить старый предрассудок, будто опалы и казни царя Ивана были направлены в лице бояр и княжат против крупных феодалов и что лица из низших слоев населения погибали только случайно, в связи с казнью крупного феодала. Ценность Синодика опальных как исторического источника в том и заключается, что он заставляет нас коренным образом пересмотреть вопрос о том, против кого была направлена опричнина и вообще опалы царя Ивана и в чем состояла сущность его политики относительно различных классов современного ему общества» – с. 478.

    Анализ происходившего в последние 20 лет правления Ивана Грозного приводит нас к следующим важным выводам:

    - Целью и содержанием правления была сакрализация (в противовес западной либеральной «заразе») образа «самодержца», воплощающего волю даже не суверена (народа), а самого Бога.

    - Чудовищный террор населения, не имеющий, казалось бы, рационального объяснения, был способом внедрения в сознание «божественного» характера его власти в образе вершителя «Страшного суда» по своему усмотрению.

    После упразднения опричнины населения уже впало в моральное оцепенение, отмеченное Веселовским:

    «Ничем не ограниченное самовластие царя Ивана получило столь общее признание, что бороться за него дальше было бы то же, что ломиться в открытую дверь. Для поддержания памяти недавно пережитых ужасов царю Ивану было достаточно казнить время от времени несколько человек, преимущественно из числа своих приближенных» – с. 335.

    «…Он растратил и бросил в бездну истребления одну на величайших империй мировой истории» – писал другой историк (Р.Ю. Виппер. Иван Грозный. М. 1922. С. 105).

    Собственно, эта «родовая травма» будущей империи и определила специфику того, что является ныне Русской цивилизацией, в очередной раз отчетливо противопоставившей себя Западной.

    ***

    Двадцатилетний террор Ивана Грозного, добавившего к избраннической идеологии «Третьего Рима» идею о царе – наместнике Бога и вершителе Страшного суда, глубоко, навсегда впечатался в менталитет Русской цивилизации, в подсознание народа. Это и приводило постоянно к тому, что экономическая европеизация буксовала, наталкиваясь на непонятной природы препятствие.

    Народ (крестьянство, составлявшее более 80% населения) традиционно воспринимал не входившую в него часть общества как скрытую угрозу. И исторические предпосылки тут логично сочетались с современными – реформирование аграрной экономики в условиях сакральной самодержавности могло вестись лишь административными мерами при отсутствии социально-экономической мотивированности снизу. То же происходило и с правовой модернизацией. Судебные уставы 1864 года создали систему независимых судов, отделенных от администрации. Однако этот важный шаг в сторону создания гражданского общества в европейском смысле был почти незаметен ввиду того, что основная часть населения – крестьяне – оставалась в юрисдикции традиционных волостных судов, не встроенных в систему судов общей юрисдикции. Эти суды не были обязаны руководствоваться действующим правом и часто действовали по местным обычаям; их решения были непредсказуемы. Такая особенность судебной реформы оставляла в неприкосновенности разделение России на покорное, страшащееся изменений традиции, большинство и вестернизуемое меньшинство.

    Как же могло произойти такое «впечатывание в менталитет», в подсознание народа, упомянутых качеств? Почему этот страх и эта покорность оказались воспроизводимыми в поколениях, а не исчезли с прекращением террора?

    В основной своей массе социологи типа Е. Шульман, исповедующие культуроцентризм, будут отрицать возможность такого воспроизведения общественных психических рефлексов вопреки свойствам среды, называя это «ненаучной» гипотезой: человек, по их мнению, есть то, что из него конструируют посредством системы образования и воспитания. Но биологи знают, что тут имеют место сложнейшие взаимодействия с обратными связями, когда наследственный аппарат человека влияет на выбор и формирование им социальной среды, в формировании которой участвовали его предки и которая, в свою очередь, формирует его личность. В частности, информация стрессового характера изменяет экспрессию генов путем так называемых эпигенетических изменений – то есть таких, которые не изменяют последовательность нуклеотидов в ДНК, влияя лишь на их активность. Генетический код, заключенный в ДНК не меняется, однако определенные биологические процессы (в частности, метилирование ДНК – добавление к ДНК метильных групп; изменение длины РНК) меняют активность генов – и эти изменения наследуются и могут влиять на эволюцию.

    Вот выдержки из википедийного раздела «Эпигенетика»:

    «Исследования на мышах показали, что определенные условные страхи могут передаваться по наследству от любого из родителей. В одном примере мышей заставляли бояться сильного запаха ацетофенона, сопровождая этот запах электрическим током. Следовательно, мыши научились бояться запаха только ацетофенона. Было обнаружено, что этот страх может передаваться потомству мышей. Несмотря на то, что потомство никогда не испытывало электрического шока, мыши по-прежнему проявляли страх перед запахом ацетофенона, потому что они унаследовали этот страх эпигенетически путем сайт-специфического метилирования ДНК. Эти эпигенетические изменения продолжались до двух поколений без повторного возникновения шока»https://ru.qaz.wiki/wiki/Epigenetics

    Разумеется, эпигенетическое наследование имеет место и у человека:

    «Поведенческая эпигенетика – это область исследования, изучающая роль эпигенетики в формировании поведения животных (включая человека )… Поведенческая эпигенетика пытается обеспечить основу для понимания того, как на экспрессию генов влияет опыт и окружающая среда, вызывая индивидуальные различия в поведении, познании, личности и психическом здоровье. /…/

    Эпигенетические изменения происходят не только у развивающегося плода, но и у отдельных людей на протяжении всей жизни человека. Поскольку некоторые эпигенетические модификации могут передаваться от одного поколения к другому, последующие поколения могут быть затронуты эпигенетическими изменениями, которые произошли у родителей»https://ru.qaz.wiki/wiki/Behavioral_epigenetics

    А вот еще сообщение:

    «Генетики из Школы медицины Икана больницы Маунт-Синай доказали, что посттравматический синдром может передаваться по наследству. Медики изучали уровень метилирования ДНК у людей, переживших холокост. Результаты эксперимента опубликованы в журнале Biological Psychiatry  – https://diletant.media/news/30695993/.

    И еще один отрывок:

    «Ученые считают, что эпигенетическая метка передается из поколения в поколение из-за страшных времен, пережитых человечеством: войн, голода и геноцидов. /…/

    …Даже если эпигенетическое влияние постепенно нивелируется, последствия перенесенной травмы огромны.

    Это меняет наши взгляды на то, как жизненный опыт наших родителей влияет на нашу физиологию и психическое здоровье»https://www.bbc.com/ukrainian/vert-fut-russian-47748265

    Теперь мы можем с полным основанием предполагать, что многолетний жесточайший стресс, в котором держало население Московии-Руси «сакральное» чудовище путем тотального физического и морального насилия, запустил механизмы эпигенетического наследования депрессии и апатии населения. И этот механизм, скорее всего, стал устойчивой фенотипической компонентой русского человека, формируя соответствующую ментальность Русской цивилизации – благо ее устойчивость поддерживала и такая культурная «скрепа», как православие с его «рабами Божьими», «нет власти не от Бога» и т.д.

    Существование в ментальной среде (формируемой не только восприятием и инстинктами, но и сложной рефлексией) дает человеку возможность не просто реагировать на невыносимые условия среды обитания соответствующими защитными психическими реакциями («Стокгольмский синдром», например), но и, при достаточной интенсивности и постоянстве этих невыносимых условий, выстраивать функциональность данной ментальной среды в виде целостного защитно-адаптационного барьера. Именно эта адаптивная ментальная среда Русской цивилизации и сложилась в ней по итогам правления Грозного, являя собой защитный вал традиции вокруг глубинного народа, регулярно гасящий все модернизационные накаты от вестернизированной интеллигенции.

    Послесловие

    Те особенности Русской цивилизации, которые я постарался здесь описать, недостаточно учитывались западной либеральной мыслью в силу ее утопических представлений о своем месте в судьбе человечества. Про особенности эти можно сказать, словами В.О. Ключеского («Курс русской истории», Лекция XLI), что они

    «…Не были аномалиями, отрицанием исторической закономерности: назовем их лучше историческими антиномиями, исключениями из правил исторической жизни, произведениями своеобразного местного склада условий, который, однако, раз образовавшись, в дальнейшем своем действии повинуется уже общим законам человеческой жизни, как организм с расстроенной нервной системой функционирует по общим нормам органической жизни, только производит соответствующие своему расстройству ненормальные явления».

    Нынешняя фаза Русской цивилизации, называемая мною, как и многими, «мордором» – лишь очередной этап перманентной агонии ее антиномичной, химерической сущности, указанной более 30 лет назад советским политзаключенным Михаилом Казачковым (Михаил Казачков. Пифон // Искусство кино. 1993.№ 1. С. 8-15). И сегодня Россия – Пифон в очередной раз вздымает крылья и скалится, озираясь в поисках неведомых врагов…

     

     

     

Комментарии
  • Bam - 05.09.2021 в 08:45:
    Всего комментариев: 9
    "И Путин победил всех «демократизаторов»" - устал читать здесь. Складывается впечатление, что единственным источником о русской истории у аффтара явился господин Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0
  • сергей - 05.09.2021 в 20:34:
    Всего комментариев: 1507
    "Цивилизация" не Русская, а Российская или Московская, если точнее. К Руси ее традиции Московия отношения практический не имеет.
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 1
    • ВС - 06.09.2021 в 06:06:
      Всего комментариев: 343
      Сергей: "К Руси ее традиции Московия отношения практический не имеет". А вот Украина, конечно, истинный престолонаследник Руси и принадлежит к другой цивилизации? Показать продолжение
      Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0
      • Bam - 06.09.2021 в 10:26:
        Всего комментариев: 9
        "Запад" обзавёлся Восточной Европой. Венгрия, Финляндия тоже выглядят естественной частью западной цивилизации, хотя и с чуждой этничностью. Да даже Грузия, да что Показать продолжение
        Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0
    • BAM - 07.09.2021 в 07:06:
      Всего комментариев: 9
      Название всё же по этносу, который определяет систему отношений в границах Московии. И это русские. "Московия" довольно полиэтнична, но убери русских, что и Показать продолжение
      Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0
  • Greg Tsar - 06.09.2021 в 00:29:
    Всего комментариев: 49
    И что это за слово странное такое "Мордор", которое Вы употребляете повсеместно в качестве общепринятого? Нельзя ли ре-абревиоатурить его для подобных мне Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 1
  • Nick - 07.09.2021 в 06:40:
    Всего комментариев: 46
    Не совсем верная оценка деятельности товарища Грозного, казни, да, это была культура того времени, например европейский товарищ Карл Смелый или усмиритель Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 2 Thumb down 0
  • PP - 07.09.2021 в 19:16:
    Всего комментариев: 923
    Нет, Пифон это не про РФ. Полифем - именно оно самое. И ядреную каменюку швырнуть запросто может.
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 1

Добавить изображение