ОТРАЖЕНИЕ

03-07-2003


[ Окончание. Начало в № 336.]

ДМИТРИЙ ПЛАВИНСКИЙ

…Со Зверевым и Харитоновым, прихватив краски, холсты и бумагу, отправились в Тарусу. У меня в кармане ключ от собственного дома.

…В моем домике трещали дрова, мы расставили продукты, которыми нас снабдили Костаки и Стивенс. На кухонных полках большие банки молока войск НАТО соседствовали с консервированным датским маслом, рядом располагались мучные изделия из Италии, английский чай, американские сигареты, джин, виски, и только за черным хлебом приходилось по грязи спускаться на улицу Ленина.

Зверев должен был в кратчайший срок сделать большое количество работ для персональной выставки в Париже. Ее устраивал французский дирижер, выходец из России, Игорь Маркевич.

Анатолий работал стремительно. Вооружившись бритвенным помазком, столовым ножом, гуашью и акварелью, напевая для ритма, перефраз Евтушенко: “Хотят ли русские войны – спросите вы у сатаны…”, он бросался на лист бумаги с пол-литровой банкой, обливал бумагу, пол, стулья грязной водой, швырял в лужу из банки гуашь, размазывал тряпкой, а то и ботинками весь этот цветовой кошмар, шлепал по нему помазком, проводил ножом две-три линии – и на глазах возникал душистый букет сирени или лицо старухи, мелькнувшее за окном.

Очень часто процесс созидания превосходил результат.

Вся троица – Зверев, Харитонов и я – была едва совместима, настолько каждый не походил на другого.

Зверев считал Харитошу глубоким шизофреником, которому не поможет ни один дурдом столицы. Харитонов же был убежден, что под маской алкоголика-Зверева скрывается король параноиков.

Ко мне оба относились с крайним подозрением: почему Плавинский так часто и внезапно меняет манеру и темы картин, адреса жилья? Да не потому ли, что пытается замести следы преступления?

Но, невзирая ни на что, мы много работали.

Наши заморские продукты подходили к концу. Чтобы выжить, надо сажать огород. Земля жирная, участок большой. Он нас с лихвой прокормит. У соседей на посадку закупили картошку. Часть пустили на жратву. Чистить ее Зверев никому не доверял. Делал он это виртуозно. Начинал сверху и одной кожуркой, нигде не прерывая, одинаковой толщины, какова бы форма картошки ни была, спиралью доходил до низа. Очистка походила на пространственные построения бельгийца Эшера.

Пока он чистил картофель, я взял лопату, приготовил землю для посадки. Зашел за ведром картофеля.
Ты куда?
Сажать.
Что – целиком? Дурак, такой продукт в земле гноить.
Старик, да я для экономии разрублю ее пополам.
Ты что, не понимаешь, главное – глазок. Из него в рост ботва идет. Смотри, сколько глазков в шелухе, сажай только шелуху. Сердцевину – в кастрюлю.
Пошел на х-й! Вот тебе кусочек участка, и делай на нем, что хочешь. Я буду сажать, как всегда.

Соседи-куркули, окна домов которых были наглухо задернуты тюлевыми занавесками, с ненавистью следили за нами. Мол, московское дурачье-то, на улице целыми днями играют в футбол, то к ним в калитку молотят самые позорные тарусские девки, то нарисовали на воротах круги и с утра до ночи швыряют в них огромный ржавый рашпиль. Эх, какой дом зря пропадает!

Но то, что они увидели сейчас, добило их окончательно.

На поле с огромной кастрюлей, полной шелухи, гордо появился Зверев. Он категорически отрицал, что поле надо вскапывать – мол, земля и так примет.

Широким жестом сеятеля, не сходя с места, веером разметал глазки”, затем в дьявольской чечетке, прикаблучивая сложным лабиринтом притопа, пустился по полю.
Тата-тата-тат-та-та, тра-та-та-та-тат-та-та. Точно попадая каблуком в каждую шелушину, шел он, подбоченясь, по гати, и из-под ног его со свистом вылетали комья жирной весенней земли.

Отбросив лопату, я хохотал до упаду. За тюлями окаменело застыли деревянные физиономии наших любезных соседей.

Зверев всегда был абсурден до изнеможения. Как-то в Третьяковке, подойдя к полусонной смотрительнице зала, вежливо вполголоса спросил:
Дорогая, вы не подскажете, где здесь зал Рембрандта?
Тридцать седьмой, – не запнувшись, отвечает она.
Как вы думаете, – это уже в Изобразиловке, – под каким номером у вас зал Репина?
Семьдесят два.
Очень вам благодарен.

Свою жену Люсю с двумя детьми Зверев запирал на висячий амбарный замок, уходя в Сокольнический пар
к играть в шашки. Перед этим оставлял ей краски и стопу бумаги – чтобы к вечеру все было изрисовано.

У Люси тогда был период кипящих чайников. Посередине листа изображен обливной коричневый чайник с кривой ручкой. Чтобы создать эффект кипения, Люся обмакивала пятерню в разные краски и шлепала ею по чайнику. И так из листа в лист – бесконечная серия. К вечеру приходил Зверев и на каждом чайнике ставил свое знаменитое “А. З.” Вся пачища чайников предлагалась Игорю Маркевичу для парижской выставки.
Старик, ты себе могилу роешь. Это же мрак, – говорил я ему. Зверев начинал долгие витиеватые рассуждения, что “муж и жена – одна сатана, плоть от плоти, кость от кости” и т.д. Когда впоследствии Зверев получил фотографии парижской экспозиции, он крайне опечалился. Люсины чайники занимали центральную стену экспозиции.
Ты же сам говорил: “плоть от плоти, кость от кости, одна сатана…”
Философски это так и есть. Но неужели французы в живописи ни черта не понимают?

С Игорем Маркевичем я встретился впервые у Костаки. Это был худой нервический человек, по-своему остро воспринимающий все новое.

Мы разговорились.
Ваш Стравинский уступает Шенбергу в решении кардинальных проблем музыки. Будущее за Шенбергом, а не за Стравинским.
Стравинский был “наш” до оперы “Царь Эдип”, его дальнейшее творчество принадлежит всем, – ответил я.

Маркевич поморщился.

Георгий Дионисович показал Маркевичу графическую серию Зверева к “Золотому ослу” Апулея. В свое время Александр Александрович Румнев дал эту книгу Толе и буквально приказал сделать к ней рисунки. У иностранцев они пользовались бешеным успехом.
Эротик! – в восторге кричали они.

Просмотрев всю серию, Маркевич пришел в экстатическое состояние.
Георгий Дионисович, нельзя ли приобрести какой-нибудь рисунок из “Золотого осла”?
Вы режете по-живому. Но для вас можно, – ответил Костаки, – только это будет стоить очень дорого.

Очевидно, тогда и возникла у Маркевича идея парижской выставки Зверева.

“Посадив” картошку, вернулись домой. С чердака спустился Харитонов. Он рисовал сверху тарусское кладбище, где между крашеных железных крестов в фантастическом венце ступает белый ангел.

С печалью и удовольствием допили последнюю бутылку виски.
Давайте пройдемся. Погода прекрасная, что дымить в душной комнате.
Куда?
Да куда глаза глядят.

Зашли к Акимычу. Там его жена Валентина Георгиевна, Борух, Эдик и их знакомый Володя Стеценко, редактор журнала “Вокруг света”, в сигаретном дыму о чем-то оживленно спорили. Валентина Георгиевна осталась дома, все же остальные решили пройтись по берегу Оки.

Серебристо-сиреневое весеннее облако, холмы и деревья, мелодической цветовой гаммой темпер Борисова-Мусатова объяли нас.

Недвижной фольгой Ока сворачивала за дальние купы ветел.

На душе было легко и радостно. Казалось, так будет вечно.

Тогда я не предполагал, что через тридцать лет мне придется горбиться над эскизами креста для могилы Зверева.

Сейчас же он, как котенок с клубком ниток, выделывая уморительные фортели, играл в футбол консервной банкой. Позади вполголоса переговаривались ребята.

Навстречу шли наши “позорные” подруги. Зверев, как бы не замечая их, склонился над кривой сухой веткой. Казалось, все его внимание было поглощено ею. Осторожно протянул к ветке руку, затем резко ее отдернул, подпрыгнул, крикнул: -
- Ай!” – и подул на пальчик.
Змея! – девчата завизжали и бросились врассыпную.

Эдик засмеялся.

На бледно-изумрудном небе проступил тонкий лунный серп.

Бросив футбол и “змею”, Звнерев рассуждал о поэзии.
Знаешь, почему Пушкин был посредственным поэтом?
Ну почему же?
А потому что ему не приходило в голову, что поэзия должна быть неожиданной.
То есть?
Да вот хотя бы “Мороз и солнце, день чудесный”. Когда мороз и солнце, и так понятно, что день чудесный. Зачем об этом писать? А надо бы – “Мороз и солнце, дерутся два японца”. Вот это настоящая поэзия.

Зная, что его кумир – Лермонтов, подначиваю:
А у Лермонтова в “Парусе” что за ерунда – “под ним… над ним… а он Мрак.
Ладно, ладно, – недовольно ворчит Зверев, – Лермонтова не трогай, он гений. – И, без всякого перехода: – Мне Костаки однажды сказал: “Знаешь, Толечка, ты пишешь не красками, а собственной кровью”. Вот и получается у нас донары, а у них Боннары.

<
P ALIGN="JUSTIFY">Зверев, рано потерявший отца, перенес неудовлетворенное сыновье чувство на Георгия Дионисовича. Костаки, со своей стороны, по-отечески относился к Толе. Но глубокие отношения, как правило, ревнивы и тираничны. Георгий Дионисович не терпел соперничества. Всячески прославляя Зверева, он держал его в “секрете”, препятствуя возможной связи Зверева с внешним миром. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь. Таинственность местонахождения Зверева только подстегивала любопытство поклонников его творчества, и их стараниями Зверев наконец был извлечен из угла сокольнической квартиры на свет Божий.

Костаки понял – его абсолютная монополия на Зверева кончилась. Это было равносильно предательству.

В 1964 году он вызвал Зверева на конфиденциальный разговор и предложил ему как можно быстрее скончаться.
Толя, все, что ты мог создать в искусстве, ты создал. Дальнейшая твоя жизнь бессмысленна и позорна. Я тебя породил, я тебя и убью. Учти, голубчик, раздраженно закончил Костаки разговор, имея в виду продажу Зверевым собственных работ “налево”, то есть не ему, Костаки.

С тех пор Костаки постепенно потерял интерес к современному русскому авангарду. Но никакие силы все же не смогли не только разорвать, но и омрачить трогательных сердечных отношений между ним и Зверевым. Их дружба продолжалась всю жизнь.

– Давайте свернем к пробуждающемуся мальчику Матвеева.

Подходим. Какие-то ублюдки отбили мальчику нос.

Тело юноши, объятое теплой влагой весенних сумерек, вот-вот шевельнется, потянется, он раскроет глаза и узрит матовый мир, созданный для него Борисовым-Мусатовым.

Серп луны стал яснее и золотистее в изумрудном небе. Над Окой стелятся косы тумана, мягко повторяя изгибы ее течения.
Старик, мы приближаемся к дому отдыха, я вспомнил, что на завтра у нас ни копейки на хлеб, – говорит Зверев. – Сейчас я за десять минут выиграю в шашки 13 копеек на батон.

Он был страстным шашистом.
Шахматы я бы запретил Конституцией СССР.
Почему? – недоуменно спрашиваю я.
Да потому что эта игра чрезвычайно опасна для здоровья. Заснешь от скуки над доской и о фигуру глаз выколешь. А над шашками, если и заснешь, в глазу еще очко.

Походя гуськом друг за другом по узкой тропинке, вьющейся по самому краю глубокого оврага, оказываемся на территории дома отдыха.

В землю врыты столы, расчерченные на квадраты, на них шашки величиной с трамвайное колесо.

Зверева здесь знают и ждут. Сразу обступает толпа болельщиков. Игра начинается. По копейке.
За две могут статью пришить.

В 15 минут выиграл на батон. И мы, не дожидаясь неизвестно куда исчезнувшего Боруха, решили возвратиться домой.

Пропустив вперед себя Эдика, Харитонова и Володю, со Зверевым решили отлить. Устроившись поудобней, стали поливать с обрыва.

Вдруг меня кто-то сильно толкнул в спину. Едва не потеряв равновесия, обернулся – два сопливых местных пижона, нагло ухмыляясь, прошли мимо нас.
Слушай, ты! Нельзя ли поосторожней?

Приведя себя в порядок, спускаемся по тропинке вниз к каменистому берегу Оки. Издалека до нас доносятся голоса товарищей.

Пижоны нас поджидают.
Ты что сказал? А ну повтори!

И один из них цепко хватает меня за руку. Так нагло себя вести, видя наш значительный перевес, несколько странно. Я пытаюсь вырвать руку. В это время Зверев, стоящий за спиной пижона, вытянутой рукой описывает в воздухе круг по касательной к земле, незаметно поднимает камень и легко, словно лаская, прикладывает руку с камнем к уху моего противника. Я наблюдаю, как ухо, словно в замедленной съемке, отделяется от головы, начинает падать и ложится, наливаясь кровью, на плечо, словно алый погон генерала.

Парень разжал руки и начал раскачиваться взад и вперед, как маятник метронома.

– Чем это он тебя? – забыв всякую злобу, обращаюсь к метроному”.

Едва шевеля губами, он отвечает:

– Неее знаю…

Его товарищ, все время стоявший рядом, пронзительно засвистел.

– Бежим! – крикнул Зверев и, медленно набирая скорость, вся наша компания побежала вверх по холмам.

Вдалеке послышались топот и крики. Обернулись: человек десять-пятнадцать с городошными битами в руках стремительно спускались с горы вниз.

Мы резко прибавили ходу. Пробежали мимо Боруха, ведущего под руку девочку с косичками. Удивленно посторонивш
ись, он вежливо пропустил нас вперед.

Холмы становились все круче. В висках молотом била горячая кровь. Глаза вылезали из орбит, пот градом катил по лицу, разъедая веки. Обращаюсь с мольбой к ногам:
Ну бегите, бегите! – и они, налитые ядом страха и ужаса, не бегут, а несутся.

Если бы наше хриплое, тяжелое, прерывистое дыхание записать на “Панасоник”, создалось бы полное впечатление звукозаписи ритуального любовного экстаза племени “тумба-юмба”.

Но, увы, нам было не до любви.

Все круче и круче вздымались холмы. В сумерках они напоминали мерцающий рельеф пейзажа Эль Греко “Буря над Толедо”.

Все ближе и ближе глухой топот стада носорогов.
- “Ноги, ноги, возьмите себя в руки, и вы спасете и меня и себя!!!”

Что там спринтеры Сиэтла, бегущие по гаревой дорожке под рев стотысячного стадиона. Истинные мировые рекорды скорости ставятся в одиночестве, душными майскими сумерками, где единственный молчаливый зритель – тонкий серп месяца.

На голом холме торчит телеграфный столб. Я теперь полностью оценил гипнотическую силу магии Харитонова. Он подбежал к столбу и воедино слился с ним. Носороги пронеслись мимо.

Наш похоронный бег пролегал недалеко от матвеевского безносого утопленника, антрацитово мерцающего в дрожащем свете млечного пути.

С противоположного берега, в торжественной тишине пересекая воды Оки, неумолимо двигалась на меня тень ладьи Харона.

– Нет уж, к чертям, – ноги, словно спицы спортивного велосипеда, в своем мелькании исчезли совсем, и тело, как бы приподнятое над землей, летело само по себе, ее не касаясь.

Тяжело дышал мне в спину Зверев. Впереди с Володей несся Эдик Штейнберг. Зловещий топот носорогов вот-вот настигнет нас.

Цвет русского авангарда шестидесятых годов в сверхперенапряжении, обливаясь кровавым потом, вылетел, наконец, на плато, где начинается город Таруса.

Первое здание на нашем пути – чернеющий огромный саркофаг школы. Мы круто свернули во двор. Володя и Эдик пронеслись вглубь двора, в один из тамбуров дальнего входа, мы со Зверевым заняли ближний.

Прижавшись друг к другу, едва переводя дыхание, спрятались за стенкой справа от проема. Передо мной ультрамариновый прямоугольник ночного неба. Отточенным ятаганом повис над нами обоюдоострый серп луны.

Вдруг прямоугольник мгновенно заполнился огнедышащей чернотой. Нам бы не дышать, но это выше наших сил. Чернота расступилась, и в тамбур полетели булыжники величиной с тыкву.

Все мое существо сжалось в точку. Издав страшный крик, я, как пантера, вылетел во двор, и ноги понесли меня в город. Я обернулся назад – Зверева нет. Как же так? Я пробил коридор, неужели он не воспользовался и застрял там, в тамбуре? Так оно и оказалось.

Вот что Зверев впоследствии рассказал мне:

“Они ворвались и начали меня разворачивать лицом к себе. Я сопротивлялся, как мог. Тогда несколько человек так дернули мою левую руку, что выдернули ее из плечевого сустава. Правую руку я спрятал за спину. Один из парней, расстелив передо мной надушенный носовой платок, аккуратно, чтобы не запачкать брюки, встал на колени и, примостившись поудобней, стал откусывать мне нос. От нестерпимой боли я заорал. На страшный крик прибежала соседка и по-бабьи заголосила, что если все не разойдутся, она вызовет милицию. Но дело было уже сделано. Устало бросив биты в крапиву, отряхнувшись, парни вышли на улицу Ленина успокоиться и заодно покадрить местных красоток”.

Окровавленный, в полубеспамятстве, Зверев выполз наружу, на траву, на воздух. Эдик Штейнберг с Володей Стеценко дотащили его до больницы.

Врач Чехов в царские времена перебывал во многих земских больницах и видел всякое, но попади он в тарусскую – пошатнувшись, оперся бы о бревенчатую стену, затряслась бы его бородка, с печальным звоном упало бы пенсне и разбилось бы вдребезги о грязные доски пола.

Было поздно, когда втащили окровавленного Зверева. Из персонала никого, лишь одна дежурная, она же и уборщица. Ее застали за мытьем пола в коридоре.
Положите его на пол. Вон там сухое место.

На возражение Эдика и Володи, что это невозможно, что у пострадавшего открытые раны, равнодушно ответила:
Домою, а там посмотрю.

Зверев застонал. Его осторожно положили на спину. Вышли на улицу перекурить у двери. Когда вернулись, увидели страшную

картину: Окровавленный Зверев плавает в потоках грязной воды, а уборщица продолжает усердно разгонять половой тряпкой все новые потоки. Ребята с руганью подняли с пола Анатолия, сами нашли пустую койку, куда осторожно его положили. Ранним утром Зверев разглядел соседа: голова в запекшейся крови, вместо уха – ничего. Недавних врагов судьба соединила тяжелым увечьем, и им было лучше друг друга не узнавать.

Сквозь вибрирующую кисею предрассветного утра все яснее проступали крыши Тарусы, из труб шли вертикальные дымы, мычали полусонные коровы, блеяли козы. На прояснившемся небе четко вырисовывалась каждая веточка деревьев, каждый листик. И наконец, огромное солнце бесстрастно озарило наш мир, полный боли и бессмысленного страдания.

Зверев, дождавшись прихода главного врача, заявил, что если срочно не отпустит его в Москву, то он нашлет на больницу все французское посольство.

Врач явно струхнул. Заставил перевязать Зверева, промыть ему нос и вышвырнуть из больницы вон.

Я с Харитоновым просидел всю ночь за игрой в подкидного дурака, чтобы до утра скоротать время, а утром пойти в больницу навестить Зверева. Но тут кто-то громко затарабанил в калитку. На пороге стоял окровавленный Зверев. Левая рука была забинтована и подвешена на грязной тряпке к шее. Три глубоких укуса, словно деления на шкале градусника, пересекали его нос.
– Срочно в Москву, в Склиф, – приказал мне он.

В таком виде нас не брала ни одна машина. С большим трудом нашел самосвал, который нас довез до железнодорожной станции Серпухов.

Наконец, проделав тяжелый путь, мы вошли в институт Склифосовского. Зверева отвезли на каталке в рентгеновский кабинет. Мне предложили идти домой, завтра его можно будет навестить.

На следующий день я входил в палату, где лежал Зверев. Вся палата, кроме Зверева, висела на растяжках. Разбившийся автогонщик, таксист, кровельщик, провалившийся сквозь чердак на лестничную клетку. И милиционер.

О нем особая история. В высотном здании на площади Восстания жилец одной из квартир одиннадцатого этажа, напившись до безумия, начал терроризировать соседей. Те вызвали милицию, благо она рядом. Стоял жаркий ветреный июльский день, у алкаша окно нараспашку. В ответ на требование мента пройти с ним в участок алкаш выкинул его в окно. Несомый горячими струями воздуха, раздувая паруса формы, мент описывал в раскаленной атмосфере круги и плавно, как стервятник, приближался к земле. Но планеризм его полета был грубо прерван огромной скульптурой Никагосяна, украшающей выступ винного отдела. Задев сапогом за каменный сноп пшеницы, покоившийся в руках богини плодородия, тело мента, потеряв плавность полета, начало непредсказуемо кувыркаться. От неминуемой гибели его спасла толпа, терпеливо ожидающая открытия винного отдела. Как снег на голову, мент с неба врезался в самую гущу жаждущих, разом убив наповал двух алкашей. Так он оказался соседом Зверева по Склифу.

Залитые гипсом, подвешенные на растяжках, они для Зверева были безопасны. Он единственный мог спокойно передвигаться по палате.
– Слушайте, вы, идиоты, неужели до ваших пустых мозгов не доходит, что полнокровная ваша жизнь кончена и началась белокровная? Государство о вас позаботится, и вы получите по двадцать восемь рублей пенсии. Неделю протяните, но без закуски.

Подвешенные наперебой начали орать, что они, как только выйдут на свободу, не только ему нос отгрызут, но и ноги из задницы повыдергивают, они прекрасно понимают – он в банде.
– Кто к тебе ходит: бородатые, наглые, пьяные – это одна шайка, и мы на свободе ее разоблачим, а милиционер подыщет статью – и всех в Бутырку.

Дверь палаты распахивается – в роговых очках, в свежей белой рубашке входит вальяжно улыбающийся Костаки.

Палата приумолкла.
– Угощайтесь, голубчики, – и Костаки ставит посередине палаты ящик свежей израильской клубники, словно забыв, что “голубчикам” до ящика никак не дотянуться. Поговорив со Зверевым, с его хирургом, Костаки прощается и захлопывает за собой дверь.

Вопли переломанных возобновляются с новой силой.
– Вы одна мафия, теперь это ясно, а в роговых очках – ваш крестный отец.

Как ни странно, они были близки к истине.

ЗВЕРЕВ И АЛЬДО МОРО: ЗАГАДКА МАРКЕВИЧА

В 1964 г. окно в Европу для советского андеграунда открыл французский композитор и дирижер Игорь Маркевич – именно он организовал в Париже первую выставку самого известного московского шестидесятника А. Т. Зверева. По этому поводу имя Маркевича неоднократно упоминается на страницах этих мемуаров. Каталог выставки в галерее Мотт сопровождался его замечательной рецензией, где проявились и высокая европейская культура, и тонкий эстетизм, и пылкая эмоциональность поклонника зверевских таланта и самобытности. Поэтому вполне понятно мое желание составителя – украсить наши мемуары, кроме текста столь яркого очерка, еще и фотопортретом умного автора-пионера.

Задача оказалась не из легких, долго мне не везло. Только в джунглях интернета искомое обнаружилось. К портрету прилагалась статья самого неожиданного содержания. Точнее, она была ошеломительна, и уже ничто не могло удержать меня, отклонившись от главной темы в сторону парижского мецената, заняться цитированием прелюбопытной статьи из газеты “Коммерсантъ-daily ” от 10 июня 1999 г. за подписью Федора Котрелева.

Судите сами – музыкант, коллекционер, светский лев и вдруг… террорист, член тайного общества “Красных бригад”!.. Вот некоторые выдержки из этой статьи:

“И. М. родился в 1912 г. в богатой семье киевских евреев. Накануне первой мировой войны семейство Маркевичей покинуло Россию и поселилось в Швейцарии, где и прошло детство будущего музыканта.

Его музыкальное дарование проявилось рано. Он получил прекрасное образование. В числе наставников были известные музыканты: Альфред Корто, Надя Буланже, Герман Шерхен.

Дягилев ввел молодого музыканта в мир европейского искусства. Маркевич мог похвастаться дружбой с такими людьми, как Кокто, Стравинский, Пикассо и Коко Шанель. Некоторое время он близко дружил с Маяковским. Он много работает как композитор: из-под его пера вышла, например, музыка к фильму Эйзенштейна “Вива Мексика!”. В Париже Маркевич женится первый раз: его супругой стала дочь Вацлава Нежинского. В годы второй мировой войны Маркевич активно участвует в освободительном движении итальянских коммунистов.

Имя Маркевича вызывает сегодня в Италии самые разноречивые мнения. Кто-то считает, что загадочность его фигуры объясняется полной погруженностью маэстро в мир музыки. А кто-то говорит, что человек-тайна Маркевич был одной из ключевых фигур “Красных бригад”. Спустя 21 год после одного из самых громких терактов нашего века – похищения и убийства премьер-министра Италии Альдо Моро – стали достоянием гласности некоторые результаты следствия по этому трагическому делу. По одной из версий, за преступлением может стоять …имя Маркевича.

Около 200 боевиков “Красных бригад” до сих пор находятся в розыске. Первую громкую акцию “Красные бригады” произвели в Милане, взрыв унес жизни 16 человек, десятки людей были ранены. Теракты продолжались в течении 10-15 лет, погибло 311 граждан. Террористы похитили премьер-министра Италии Альдо Моро. В последнее время в Италии все чаще говорят о том, что убежище для содержания премьера предоставил “Красным бригадам” знаменитый русский дирижер в своей роскошной вилле. Среди заступавшихся за премьера был и папа римский Павел VI . “Умоляю вас, стоя на коленях, отпустите Альдо Моро!” – писал он главе “Красных бригад”, но несмотря на такое авторитетное заступничество христианский премьер был казнен.

Вот что заявила звезда итальянского балета Карла Фраччи: “Я готова кричать во все горло: “Не верю! Я не верю, что он мог быть таким! Хотя надо сказать, что он был человек непростой, разносторонний. Но не настолько же, чтобы подкладывать бомбы! Ни одной минуты я не верю в то, что он был заодно с террористами! Хотя он был загадочен… Да, он был способен на плохие поступки… И все же…”

Следствие по делу похищения и убийства А. Моро в 1978 году до сих пор не закончено. Было арестовано 911 человек. 189 из них отбыли различные сроки тюремного заключения. И все-таки около 200 боевиков находятся до сих пор в розыске.

Маркевич умер в 1983 году. Однако дело “Красных бригад” и участие в нем композитора-дирижера еще не закрыто”.

Парижская Выставка Зверева была первой бомбой, взорвавшей застойное болото нашей культурной жизни. Все остальные скандалы и победы нового искусства были уже потом.

Вопрос в том, могла ли любовь к “взрывам” довести музыканта и мецената от метафорических бомб до реалистических бомбометаний, несущих смерть живым людям?.. Это маловероятно, ведь “гений и злодейство две вещи несовместные”, а в нем, как и в бедном Бомарше, были неоспоримые черты гениальности.

ВЯЧЕСЛАВ КАЛИНИН

Как-то в мастерской Немухина я рисовал портрет Зверева для своей картины “Вакх”, а он писал мой портрет – быстро и довольно точно. Тогда мне показалось, что совсем я не похож на себя. Я сказал ему об этом. “Старичок, – подмигнул он, – вырастешь – станешь похожим”. Сейчас, глядя на этот портрет, думаю: прав был Анатолий Тимофеевич. Прошло много лет. Теперь я вижу себя того времени и вспоминаю тот вечер, проведенный со Зверевым.

1986 г.

А. Т. ЗВЕРЕВУ

Свеча погасла – стынет воск

Оглохший Гойя. Сумасшедший Босх

Благословят росой Руссо.

Зарей угасшей – зверя.

В осенних днях сосновою смолой

Клен золотой напарафинен.

Мы над ван-гоговской землей

С луной угасшей стынем.

Мы превращаемся в людей.

Пух лебединый на ладонях.

Звереем на земле.

На золоте аллей чернеем.

И так же пьянствуя порой,

В добро, в любовь не веря,

Стакан, наполненный зарей,

Пьем за тебя мы, Зверев.

* * *

Из альманаха Заны Плавинской, посвящённого Анатолию Звереву, мы отсканировали лишь малую часть фотографий и только четыре репродукции. Желающие приобрести альманах могут заказть его по редакционному адресу до 01 сентября 2003 г. Стоимость альбома, включающего альманах и 24 репродукции, 500 руб.

Комментарии

Добавить изображение