Последнее путешествие поручика "ВЪ" (попытка реконструкции)
30-07-2014
Из цикла «Путешествия великих»
После происшедшего его жизнь превратилась в пытку и ничто не могло помочь ему вынести нравственных страданий, ни посты, ни панихиды, ни путешествия к святым местам - его терзала совесть, страшная вина навалилась и душила…
В своём завещании он написал: “Похоронить меня без всяких почестей на сельском кладбище и никаких надписей не делать на могильном камне, даже имени не ставить, чтобы стёр мое имя песок времён”. Но имя его так и не стерается.
Тогда Мартынов начал писать вопоминания о поручике:
…«Волосы у него были темные, но довольно редкие, со светлой прядью немного повыше лба, виски и лоб весьма открытые, зубы превосходные — белые и ровные, как жемчуг...» «Наружность его, была весьма невзрачна; маленький ростом, кривоногий, с большой головой, с непомерно широким туловищем, но вместе с тем весьма ловкий в физических упражнениях и с сильно развитыми мышцами, крепко сидел на лошади...»
«…Умственное развитие его было настолько выше других товарищей, что и параллели между ними провести невозможно. Он поступил в Школу корнетов уже человеком, много читал, много передумал, тогда как другие еще вглядывались в жизнь, он уже изучил ее со всех сторон. Годами он был не старше других, но опытом и воззрением на людей далеко оставлял за собой...» - подумав, Мартынов понял, что не сможет продолжить начатое и не сможет рассказать об их тайне, своей и поручика «ВЪ»…
ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПОРУЧИКА
« - ВЪ - »
Заснеженная Нева и набережные… Ледокол, медленно ломая толстый лед, проходит под мостом. Вмёрзший у берега баркас со связанным парусом.
Взрывы на Неве. Зажорные скопления льда подрывают зарядами. При взрывах лёд расступается, и вода медленно поднимается вверх.
Сквозь эти фонтаны под музыку полонеза проявляются пышные картины бала.
В «Ведомостях» было напечатано, что поручик прибыл в Санкт-Петербург «в 3 часа пополудни из Ставрополя проездом через Москву» 5 февраля 1841 года. А на следующий день успевает на первый тур вальса на балу у графини Воронцовой-Дашковой, хотя посол Франции де Барант просил царя не пускать его в столицу, припомнив стихи на смерть Пушкина, порочащие французов.
«Забавно!Ха-ха! – смеялся Николай и отказал, понимая, что причиной недовольства посла была прошлогодняя дуэль поручика с его сыном. - «Забавно»! - Николай вспомнил прочитанную перлюстрированную переписку посла де Баранта с женой и её ревнивые упрёки в изменах. Царь снова рассмеялся без видимой причины, припомнив что-то ещё.
Невинное занятие, чтение чужих писем, любезно предоставляет милейший и любознательный почт-директор Булгаков. Вот и сам, читая письма Пушкина к жене, доставлял их царю. «Ты рожден гусём, - писал Жуковский почт-директору Булгакову, - всё твоё существо утыкано гусиными перьями».
Зачастую письма пропадали.
За дуэль с де Барантом сосланный на Кавказ он воевал в Чечне и теперь представлен к боевым наградам, у него отличное настроение, он был храбр, «удивляя удалью своей даже старых кавказских джигитов», лез во все тяжкие и не был ранен, несмотря на тяжёлые предчувствия.
Валерик – по-чеченски река Смерти… Фаталист, он буквально воспринял роковое название реки и в этом сражении особенно испытывал судьбу, искал то, что предопределено и записано в Великой книге судеб. И снова всё обошлось, легко!
С детства ему запало предсказание повивальной бабки, что умрёт он не своей смертью, кто-то по доброте душевной нашептал мальчику и, часто болевший, знал он страшные ответы на вопрос, что такое смерть и мучился страхом смерти. Уже повзрослев, понимал, что значит умереть не своей смертью и, видя, как трясётся над его здоровьем бабушка, чувствовал над собой безликую угрозу жизни, злой рок и постепенно в нём зрело противостояние надвигающейся судьбе…
Он помнил голос первого наставника своего пленного Наполеоновского гвардейца Жана Капэ: «сделай то, чего боишься и страх пройдёт», и он давно, ещё в Тарханах скакал на заморской крошечной лошадке с деревянной саблей, а за ним бежали на штурм верные крепостные одногодки. А теперь он один из лучших кавалеристов в полку. Он тренировал своё немощное тело, закалялся и перед лицом угрозы не трусил, любил рискнуть! Ему везло и он перестал бояться...
Прошедшей осенью после стычки с черкесами разговорились с декабристом Лихаревым о непостижимости судьбы, о воле рока, и тот смеялся, горячо убеждая его, что верит лишь в разум и силы человека, а рок это…
В этот момент раздался выстрел, и пуля поразила его в сердце.
«На его месте мог быть я», - вспомнил он о богатом, удачливом царе Поликрате на острове Самос. Поликрату сказано было, что постоянная удача – это вызов богам, в мире должна быть гармония и скоро наступит расплата.
Царь решил задобрить богов и принёс жертву, он бросил в море самое дорогое, что у него было – изумрудный перстень, который стоил всего его маленького царства. Но драгоценный перстень из моря вернулся к нему, его обнаружил повар в брюхе пойманной рыбы, которую разделывал к трапезе. И Поликрат стал готоиться к смерти и не ошибся... Доколе и мне? – подумал поручик.
Бал… Он часто думал об этих минутах в горах, сидя в седле или лёжа на бурке у казана с шурпой, где ел и спал со своей сотней. Любимая бурка спасала от холода и сырости, в бою защищала от удара черкесской шашки, а во-время сна запах бараньей шерсти отгонял змей.
Боевой наряд поэта был прост: «равно в жар и холод носил под сюртуком архалук на вате и на голове баранью шапку». Шашка, «настоящая гурда, кинжал – старый базалай, пистолет закубанской отделки, отличная крымская винтовка, которую сам смазывал», и «Математика» Пезу - всегда были при нём.
«Собрал шайку грязных головорезов, которые не признавали огнестрельного оружия, врезались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну саблями и кинжалами. Поручик вечно рвался куда-то в красной канаусовой рубашке, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшей из-под вечно расстегнутого сюртука без эполет и гарцевал на белом, как снег, коне…» Он «надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями, - напрасно: через месяц так привык к их жужжанью и к близости смерти, что, право, обращал больше внимания на комаров, - и стало скучнее прежнего…»
Влюбчивого поручика всегда тянуло сюда к самым красивым женщинам, роскошным туалетам, парадным, шитым золотом мундирам при звоне шпор, где бесценные украшения гасли при взгляде женских глаз.
Мелькнула в вальсе его знакомая поэтесса, давно им не виденная графиня Ростопчина:
«Я женщина во всем значенье слова,
Всем женским склонностям покорна я вполне,
Я только женщина, гордиться тем готова, Я бал люблю!
Отдайте балы мне!»
Музыка не умолкает в этот сумасшедший день, folle journee. Неожиданно со свитой нагрянула Императрица!
«Как часто, пестрою толпою окружен,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
При шуме музыки и пляски,
При диком шепоте затверженных речей,
Мелькают образы бездушные людей,
Приличьем стянутые маски,
Когда касаются холодных рук моих
С небрежной смелостью красавиц городских
Давно бестрепетные руки, -
Наружно погружась в их блеск и суету,
Ласкаю я в душе старинную мечту,
Погибших лет святые звуки…»
«…И если как-нибудь на миг удастся мне
Забыться, - памятью к недавней старине
Лечу я вольной, вольной птицей;
И вижу я себя ребенком, и кругом
Родные всё места: высокий барский дом
И сад с разрушенной теплицей»…
Акации, сросшиеся кронами вверху, круто спускаются вниз и приводят к тихому пруду. На берегу «беседка тайная, где грустные мечты сидят задумавшись… Там некогда моя последняя любовь питала сердце мне и волновала кровь!» Раскинулся роскошный летний сад, расположенный на полугоре. Кусты сирени, жасмина и розанов окаймляют пышный цветник, от которого вглубь сада идут аллеи…
… Барский дом, одноэтажный, с мезонином...
Купленную у Нарышкиных усадьбу бабушка назвала «Тарханы»в память пращуров. Во время господства Золотой орды тарханское звание жаловалось особыми ханскими ярлыками. Несмотря на то, что тарханы не всегда являлись феодальной знатью, они освобождались от податей и повинностей и пользовались большими правами и свободами.
Бал в разгаре. 200 человек кружатся в танце, а после обеда пожаловало ещё 400 приглашённых, в перерывах дессерт.
«…Когда ж, опомнившись, обман я узнаю
И шум толпы людской спугнет мечту мою…
О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!»
Увидев прихрамывающего в вальсе дурно одетого поручика, Великий Князь нашёл его появление на балу в присутствии царственных особ неприличным, дерзким вызовом. Он ни на кого не похож этот кургузый денди на кавалерийских ногах.
- "Были у нас итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился русский Демон, нечистой силы прибыло. Никак не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли - духа зла или же дух зла - Лермонтова?"
- И волосы на голове поручика длинные, не зачёсаны на висках, как положено по уставу, - шепнули Великому Князю, - Он не изволил явиться к коменданту гарнизона, не встал на учёт.
Великий Князь лично дважды сажал поэта на гауптвахту и теперь попытался приблизиться, чтобы сделать это в третий раз, но поручик, меняя даму, ускользает, он маленького роста, всего метр шестьдесят.
- … Я удивлён,застав Мишеля таким беззаботным. Мундир с короткими фалдами среди парадных гвардейских! Его будущность под вопросом, а он?... - возмущается граф Соллогуб, писатель, ему также не удаёться поймать поэта… - Лермонтов, остановись!... Промах тебе поставлен на счёт!
Граф Соллогуб ревнует к его раннему успеху и к будущей своей жене, графине Виельгорской: в её салоне в прошлом году поэт успешно музицировал и пел в дуэте из «Семирамиды», он неплохо играет на рояле, скрыпке, гитаре.
- Будешь играть на кифаре, сочинять стихи… Перестанешь хромать! Чего не сделаешь, чтобы привлечь вниманье хорошеньких женщин, коли Господь не одарил ни мастью, ни красотой, ни ростом, ни происхождением, ничем! Наградил ценсурой! – ворчит Соллогуб. - Убирайся, тебя арестуют! – крикнул Соллогуб».
- Поручик «на свободном проживании в отпуске», – доносится голос танцующего Лермонтова, - И будет ещё петь!
- Попоёшь ещё… «Чему быть суждено, то и сбудется;
Постою за правду до последнего!» - процитировал Соллогуб «Песню про Царя Ивана Васильевича…»
Когда Лермонтов вернулся из первой кавказской ссылки «за свой либерализм», «цензор нашёл совершенно невозможным напечатать» «Песню про царя Ивана Васильевича и удалого купца Калашникова», увидев в поэме намёк на дуэль и смерть Пушкина. Благодаря хлопотам Жуковского «Песню» напечатали, но вместо фамилии автора разрешили две последние буквы: «В» и «Ять»-«Ъ.»
- Поручик «ВЪ»! – позвал Соллогуб.
Перед ним, прихрамывая, появился низкорослый силуэт без шеи с эполетами, широкая, сутулая спина.
- «Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть,
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!
А если спросит кто-нибудь...
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им,что навылет в грудь
Я пулей ранен был…» - ответил поэт.
Над Петербургом Лермонтову сверкнуло свежее золото Иссакия, и это было добрым знамением, « купол только закончили золотить древним огненным золочением, успели до Великого поста, 60 мастеров умерли отравленные парами ртути.» Таковы традиции Санкт-Петербурга, никого и ничего не жалеть ради великих целей империи.
Первым делом поехали к цыганам…
Cегодня Лермонтов желанный гость в салонах, знакомство с ним почётно, он модный поэт, его «Молитву», переписанную в свой дневник царицей, композитор Феофилакт Толстой положил на музыку.
Полностью раскуплено первое издание «Героя нашего времени», и Краевский приобретает право печатать второй тираж романа, 1200 экземпляров за 1500 рублей, он принёс Лермонтову кипу толстых журналов, заставил читать, поэт задумал издавать свой журнал. Никогда Лермонтов не чувствовал такого внимания к собственной персоне.
И бабка приложила руку к его успеху. Зная, что похвалы Булгарина можно купить, она послала Фаддею 500 рублей. Но пока деньги дошли, Фаддей, «русский патриот», автор бестселлера «Иван Выжигин», агент 3-го секретного отделения уже выразил своё восхищение романом, однако, деньги взял: «Невозможно! «Герой нашего времени» приковал к себе волю мою, ум, сердце, все ощущения души! Читаю - и когда я дочел до последней страницы, било шесть часов утра! В мои лета и при моих занятиях стыдно сознаваться, что я провел ночь без сна! На другой день я не мог работать, просидел с головною болью. На третий - я снова прочел роман и сердился, что книга так коротка...»
Зато длинный язык у Лермонтова: « Россию продает Фаддей не в первый раз, как вам известно, пожалуй, он продаст жену, детей и мир земной, и рай небесный, он совесть продал бы за сходную цену, да жаль, заложена в казну».
« Любимый и балованный в кругу близких, Лермонтов утром сочинял прелестные стихи и приходил к нам читать их вечером» сюда, в Красную гостинную дома Карамзиных.
Изящная брюнетка Евдокия Ростопчина живостью ума увлекает, он заслушивается ею, как сереной, теряет голову уже от того, что с ней танцевал Пушкин.
Он запомнил её две строчки будучи учеником Благородного пансиона, и её голос, мягко скрадывающий букву «р»: «Когда настанет день паденья для тирана, Свободы светлый день, день мести роковой!...» Она доверяла ему тогда.
И теперь «двух дней было довольно, чтобы связать нас дружбой», «он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в веселом смехе.»
«Вчера вечером, когда я возвратился от вас, - пишет Лермонтов штабс-капитану Опочинину, - мне сообщили со всеми возможными предосторожностями роковую новость. И сейчас, в то время, когда вы будете читать эту записку, меня уже не будет»…
- Как не будет? – обомлел доверчивый штабс-капитан, - «…Не будет?» Намедни я проиграл ему в шахматы. Роковая новость? Дуэль? - в тревожном предчувствии дрогнула рука, однако он перевернул лист: « меня уже не будет в Петербурге. Ибо я несу караул,» - Опочинин улыбнулся шутке, однако, было неприятно, Мишель часто напоминает о преждевременной смерти. Так и накликать можно!
Постоянное предчувствие смерти не мешает ему предаваться веселью, он жаден до впечатлений и наслаждается жизнью. Блестящий собеседник, представляясь влюбленным, увлекает даму, чтобы тут же забыть про неё, у него есть опыт. Он старался доказать себе, что женщины могут его любить, «несмотря на малый рост и некрасивую наружность.»
Жаждущий любви, добрейший и широкий душой в компнии, он «в тоже время поражает своим высокомерием и злой насмешкой, доходившей до страсти к мучительству близких людей.» Смех его резкий и злой… И при том глаза никогда не смеются.
Он не верит в земное счастье, но стремится жизнь свою сделать праздником и, презирая пустую жизнь света, стремится быть в центре внимания, желая в свете найти «свой пьедестал» и стать заметной фигурой.
Лермонтов ловко сиганул с крыльца в сани к Монго, и тройка понесла их по набережной, свернула к Невскому…
- Ты зачастил к Карамзиным! – улыбается красавец Монго, - Слышал собрались самые близкие, знатоки «сверхчувственного»…- он засмеялся, - Полумрак, свечи…Читал повесть?
- «Штосс».
- Чего – с?... Штосс?
- Ничего – с, повесть «Штосс»! – на место поставил он ироничного дядю, Монго был моложе его на пару лет.
- Стосс! Фараон-с… Игра! Игра чувств-с? Серьёзные страсти? У тебя всё так…
-Я ничего не успеваю! Нужна отставка! – говорит Лермонтов, - Отставка! Чего бы не стоило! Должно писать, много…
- Нам скоро выезжать на Кавказ! Ты уже вкусил от славы, служи императору!– подтрунивает Монго, - Какая отставка?... Пока ты на службе – ты под контролем властей. Нас учит Государь, служить - служить, Лерма! Человеческая жизнь это прежде всего «служба» – смеётся Монго. – Мне тоже нужна отставка! Она всем нужна у кого в кармане деньги есть! Но я равняюсь на Государя! Ежели он, император, подвергался воспитательным побоям, то уж простых смертных не щадить и палок не жалеть! Служи! Ха-ха! Ца – арь, сам получал по спине шомполом и розгами своего воспитателя генерала Ламсдорфа!
- «В России не служить — значит не родиться, а оставить службу - значит умереть!» - учит Никитенко, апостол цензуры! Сам же отсидел 8 суток на гауптвахте – не доглядел по службе! Словцо какое – то пропустил! Скандал! – хохочет Мишель, - Жуковский, воспитатель цесаревича, столько лет хлопочет за декабристов, за Герцена, а за меня царю кланяться боится! Лермонтов!"...Это жалкое дарование указывает на извращенный ум автора".
- Да, высочайшей милости ждать не приходится.
- Отпуск продлили, а там посмотрим! Дадут и отставку…
- Тебя к Зубову?
Лермонтов кивнул.
- А спишь когда? – воскликнул Монго.
Кабинет Краевского заставлен столами, полками с аккуратно расставленными, разложенными книгами, журналами и газетами.
Напевая какую-то «невозможную песню» Лермонтов в сильнейшем возбуждении влетает в кабинет и без всякого объяснения разбрасывает по полу корректуры, бумаги, производя страшную кутерьму:
Мa chère Alexandrine,
Простите, же ву при
За мой армейский чин
Всё, что je vous écris;
Меж тем, же ву засюр,
Ich wünsche счастья вам,
Surtout beaucoup d'amour,
Quand vous serez Мадам.
Оббежав кабинет, роняя подшитые газеты, бросился на диван. …«Ради бога, что с тобой? Дай работать, не мешай!» - не выдержал Краевский и поднялся, - «Получил отставку» или ночное удовольствие? С кем ночь коротал? Лермонтов вскочил и, схватив его за борта сюртука, тряханул так, что чуть не свалил со стула». « Полно, братец, перестань, - Всё-всё! В бордель давно не ходишь! Теперь у тебя есть высший свет!… Ты становишься для меня не только героем нашего времени, но просто идеалом! », - импозантный и важный Краевский, поправляет причёску и отряхивается,- Представляя твоё будущее великого писателя, я готов переносить все твои выходки и заказал Горбунову твой парадный портрет. Он и приукрасит, как полагается, и сделает похожим для потомков!Я слышал государь лично наградит тебя золотой саблей«за храбрость»! Получишь, наконец, отставку! Что касается журнала… - « Решено! Мы в журнале не будем предлагать ничего переводного. Не будем тянуться за Европой, за французами, – перебивает Мишель и меняет тон, - Я всему научился у азиатов, нужно проникнуть в таинства азиатского миросозерцания... Поверь, на Востоке тайник богатых откровений… Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное!!... » - В прошлый раз ты оригинально опрокинул ученого редактора вместе со стулом и заставил барахтаться на полу…
Лермонтов в списках, представленных императору к наградам: «За мужество, проявленное в сражении при Валерик, к ордену Владимира 4-й степени».
«…В двух походах - в Малую и Большую Чечню - Лермонтов обратил на себя внимание начальника отряда "расторопностью, верностью взгляда, пылким мужеством" и представлен к ордену Св.Станислава 3-й ст. за проявленную храбрость в "деле при Валерик".
Но его неожиданно вычеркивают из списков.
Ростопчина шутит:«Всегда за радостью встречала горе я».
Но его не волнует это, ему нужна отставка, чтобы писать, и он признаётся Евдокии, что его мучают тяжелые предчувствия… Он «только и говорит об ожидавшей его скорой смерти".
«У меня началась новая драма, которой завязка замечательная, но развязки, вероятно, не будет,» - пишет Мишель о Ростопчиной на Кавказ и дарит ей альбом:
«Я верю: под одной звездой
Мы с вами были рождены;
Мы шли дорогою одной,
Нас обманули те же сны…
…Предвидя вечную разлуку,
Боюсь я сердцу волю дать…»
Из темноты старческие руки поднимают стеклянный шар. В нём отражаются свечи, скатерть, шитая золотом, на ней разложены карты Таро и атрибуты мистического ритуала:
- « Лейб-гвардии поручик Лермонтов… Смотрю на тебя и не могу понять, зачем пришёл ко мне?
- Уезжаю на Кавказ. Хочу знать, когда вернусь...« Скажи, будет ли мне отставка?»
- Уж не хочешь ли перехитрить судьбу?
Поэт усмехнулся и покачал головой:
– Даже боги не в силах отменить, что предначертано судьбой.
- Лукавишь! – мадам Кирхгоф тяжко вздохнула, - Ждёт тебя отставка… «После коей уж ни о чем просить не станешь». Никогда… Никогда не вернёшься в Петербург и
Поручик смеётся:
- «Уж если дают отсрочку за отсрочкой, то и совсем выпустят»?
Но старуха Кирхгоф не собирается спорить. Она всё предсказала Пушкину, его кумиру: своими подслеповатыми глазами увидела она белокурого кавалергарда в белом мундире на белой лошади и предсказала: смерть от «белого человека на белой лошади».А там, верь - не верь, твоя воля, к старухе и цари тайком ходят. Ты и сам всё знаешь наперед. Себе верь. Будущее тебе открыто.
Ещё не светало, когда его разбудил вестовой с приказом явиться в здание Генерального штаба.
Он не выспался, но подтянутый предстал перед генералом Кляйнмихелем, и тот сразу сделал поручику строгое замечание, что он танцевал ночью у графа Зубова в присутствии царствующих особ, это возмутительно в его положении. Ему приказано покинуть Петербург в дважды двадцать четыре часа и направиться в аул Темир – хан -Шуру, где ведёт бои его Тенгинский полк.
Расправив грудь, Мишель щчёлкнул каблуками, при этом подумав, что встретит где-нибудь на дороге друга Мартынова, так было бы по судьбе...
Не смотря на то, что все планы - к чёрту: роман о 12- м годе, потом о гибели Грибоедова, стихи - стихи, издание журнала, он, тем не менее, вспомнил о Мартынове, о их скрытом конфликте.
- Улыбаетесь, поручик? – удивился генерал, - Вы не поняли? Рапорт о награждении вас «золотой саблей» оставлен Государем без внимания…
Из всего сказанного генералом Лермонтов запомнил, что «командиром его батальона в Шуре является полковник Данзас, приговорённый по силе 140-го воинского артикула сначала к повешению, как секундант Пушкина на дуэли с Дантесом, а впоследствии сосланный на Кавказ».
А Кляйнмихель что-то ещё говорил, говорил…
Но поручик давно ехал в коляске, он думал об этой странности, что командиром его батальона будет Данзас, секундант и друг Пушкина. Умирая, Пушкин просил друзей не допустить казни секунданта: "Просите за Данзаса. Он мне брат", и вдова просила царя.
Мишель с ним будет рядом, ему везёт… Декабрист Лорер рассказывал о Данзасе: "Подобной храбрости и хладнокровия я не встречал, несмотря на долгую службу... Бывало, с своей подвязанной рукой стоит на возвышении, открытый граду пуль, которые, как шмели, жужжат и прыгают возле него, а он шутит, сыплет каламбуры... На замечание укрыться, он отвечал: "Вижу, лень сойти...» И Мишель там найдёт свою судьбу, «грудь в крестах или голова в кустах» - говорят казаки.
А в московских гостиных шепчутся, что Наталья Мартынова, сестра кавалергарда, гордится, что Лермонтов с неё написал княжну Мери, «собою красавица». Однажды призналась в самом узком кругу, что влюблена… Ходит, накидывая на белы плечики пунцовую шаль, а шаль эту так любил поэт, когда ухаживал за ней в Пятигорске!
Какая тут ссылка, какой Кавказ? Его в Москве ждут!
Но Мишель нынче проездом в Петербург был в Москве и не посетил хлебосольный дом Мартыновых, как объяснить такое?
Увлёк девушку, разлюбил, оставил?... Четыре года прошло, многое изменилось… Мартынов знал об этом и написал о Лермонтове в своей поэме:
«Вот офицер прилег на бурке
С ученой книгою в руках,
А сам мечтает о мазурке,
О Пятигорске, о балах.
Ему все грезится блондинка,
В нее он по уши влюблен!...»
«Учёная книга» «Математика Пезу» всегда с Мишелем, как и шашка. А кто эта белокурая блондинка, о которой так часто вспоминает он?
Они познакомились в Пятигорске недавно после боёв в Чечне, она славилась необычайной красотой, Эмилия Клингенберг!
В августе прошлого 1840 года после сражения на реке Валерик офицеры были отпущены на короткий отдых, и в походном обмундировании Лермонтов с офицерами были представлены в Пятигорске в доме генеральши Верзилиной, где три взрослые дочери имели светский салон.
Старшая от первого брака Эмилия Клингенберг, она сразу оценила горячий, восхищённый взгляд поэта, и Лермонтов в ответ почувствовал интерес и вызов. Спустя мгновение она отвела взгляд, рядом стоял Мартынов, это с ним она играла в гляделки. Лермонтов усмехнулся провинциальной уловке.
…Было шумно, весело. Князь Трубецкой рассказывал, как «графиня Бобринская устроила регату на Чёрной речке, и они с приятелем поплыли навстречу на баркасе с факелами и открытым гробом, за что сели на гауптвахту.»
- Гроб пустой, князь? – смеялся Мартынов, поглядывая на Эмилию, чувствуя свою неотразимость, - Лермонтов! Гроб пустой, ха-ха! Надо бы туда положить кого – нибудь!!
Лермонтов посмотрел на него тяжело, снизу вверх:
-…Кстати, мадемуазель, герой кавказской войны, мой друг Мартыш с предлинным… кинжалом. Кавалер - Анна 3 степени, святая с бантом и с предлинным… Господа, что вы улыбаетесь и хихикаете, когда я говорю: «предлинный с бантом»! Мартышка с предлинным… кинжалом! С бантом! - офицеры засмеялись скабрезной шутке. – Прославился Мартыш своим предлинным кинжалом и тем, что служил с Дантесом в кавалергардах. А теперь служит для дружеских шуток! И простеньких карикатур! Но хорош, чёрт возьми, - и Лермонтов принялся щекотать Мартынова, - Только боиться щекотки!
От неожиданности Мартынов скорчился и, прижав локти, потеряв всякий лоск и величественность, принялся покрякивать и хрюкать, как поросёнок, терпение его лопнуло, он стал пищать, хихикать.
- Мишель!! Лерма!!! – сдавленно кричал Мартынов, проклиная Лермонтова, он грузно осел на карточки, как женщина.
Лёжа на персидском ковре, Мишель видел сквозь дым казацкого чубука любимые горы, вспоминал Кавказ, свою первую ссылку в 1837 году и Натали…
По пути в полк он лечился в Пятигорске и писал Раевскому:"Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли из повозки, я не мог ходить - в месяц меня воды совсем поправили..."
«Очарователен кавказский наш Монако!
Танцоров, игроков, бретеров в нем толпы;
В нем лихорадит нас вино, игра и драка,
И жгут днём женщины, а по ночам — клопы».
Он любил ездить на Горячую Гору к Ермиловским Ваннам, там вверх 32 ступеньки к Александровским, где в облаке удушающего серного смрада представлял себя Дантом в аду... Исхитрившись и найдя удобное место, его можно было не только услышать, но и увидеть:
«Тут был я счастлив... О, когда б я мог
Забыть что незабвенно! женский взор!
Причину стольких слез, безумств, тревог!
Другой владеет ею с давных пор,
И я другую с нежностью люблю,
Хочу любить, — и небеса молю
О новых муках: но в груди моей
Всё жив печальный призрак прежних дней.
Никто не дорожит мной на земле
И сам себе я в тягость как другим…»
Поэт был знаком со всем «водяным обществом», участвовал на обедах, пикниках: вёл светскую жизнь и, как всегда, был влюблён, ухаживал за сестрой Мартынова Натальей, он писал «княжну Мэри».
Ухаживанья Мишеля не поощрялись, хотя Натали было уже 18, и она была увлечена поэтом, но родители надеялись дождаться солидного жениха. Мишель помнил такого, вернее его закрученные вверх усы, они сидели у Мартыновых за столом напротив друг друга:
- Я слышал, господин Лермонтов, ваши стихи читает сам император.
- Он не любит меня и не учит моих стихов наизусть, это огорчает.
- О! Почтмейстер через ваше плечо подсмотрел в Емануэлевском парке, как вы сочиняете! Да – да!! Видел!
- И как же? А я никогда не видел!
- Помощью непонятных букв и дьявольских значков!?
Поэт засмеялся: - В парке в креслах люблю занять себя дифиренциальными исчислениями.
- Деньги счёт любят, считаете? Похвально! А он сказывал, уж не коварством ли массонским занимаете себя?
- Нет, математическим определением судьбы! Без дифференциальных уравнений не обойтись, много неизвестных и их надобно определить! - и видя, что перед ним олух царя небесного, Мишель, добавил, - Интегралы также входу, функция их обратного действия диференцированию! Вокруг много неизвестного, инфернального! Я потому первым спустился на механизме Бернардацци в воронку Провала, глубина 42 метра, заметьте, в чём мать родила! Принял серные ванны, пардон, абсолютно без белья! Вода небесного цвета! Чувствовал себя в раю, но вонь! У меня всегда с собой «тройной одеколон» - лимон, бергамот и нероли! Вы любите нероли? – поднявшись, Лермонтов бесцеремонно сунул гостю в нос платок, - Каково?! Бонапарт любил «Тройной одеколон»! Нюхайте! Не робейте! Сморкайтесь! – настаивал Лермонтов, и, утерев гостю нос, платок выбросил, нарываясь на ссору, - Цветок горького апельсина!... Куда же вы? А пообедать? - тихо спросил Мишель, он вынудил - таки гостя подняться, - Жаль. С вами так весело!
- Теперь место вашего купанья называют «Бесстыжим» - «Срамными ваннами»! – дерзко ответил гость уже в дверях.
- Но я надел парадную форму и в картузе явился к мадемуазель Натали! – и только визитёр вышел, он неожиданно для себя, встав на колено, сделал официальное предложение Натали, чем вызвал полное недоумение родителей…
Ссылка, слухи о романах и похождениях ветренного гусара, его весёлых стихах с нецензурной лексикой отпугивали родителей Мартыновых. Слава богу, поэт уезжал в полк к месту службы, так и не получив согласия на брак.
"Я не для ангелов и рая
Всесильным богом сотворен;
Но для чего живу, страдая,
Про это больше знает он…
…Как демон мой, я зла избранник,
Как демон, с гордою душой,
Я меж людей беспечный странник,
Для мира и небес чужой»…»
Отец попросил Мишеля передать сыну Николаю пакет с письмами. Это был знак доверия главы семьи, не желавшего терять дружбы с поэтом. Там было и письмо Натали, о нём, как о большой ценности, смеясь, предупредила она.
Лермонтов встретился с Мартыновым на Ольгинском предмостном укреплении 29 сентября 1837 г.
Что это была за встреча! Много было выпито, вспоминали о школе прапорщиков, как они дрались на саблях, и Лермонтов не уступал длиннорукому Мартынову, они вместе издавали рукописный журнал «Школьная заря», где Лермонтов и Мартынов публиковали свои стихи.
- Я помню, как досталось от тебя бабке, она посылала тебе домашние пироги! Ещё до подъёма слуга тихо крался, чтобы осторожно разбудить тебя, и барабанная дробь, труба не напугали барина, - смеялся Мартынов, - Я тогда дежурил по казарме!
-Ты совсем не изменился, всё такой же стройный красавчик, Мартыш, короткостриженный на пробор юнкерок.
- А тебе скорее хотелось заматереть, и ты гнул и вязал узлы из ружейного шомпола с Карачинским и был доволен, когда Шлиппенбах посадил тебя за это на гауптвахту, ха – ха!... Мишель!Ты же видел отца и любимую сестру, расскажи, как они?
Лермонтов, словно не слышал, он вспоминал, как впервые увидел Натали, когда Николай ввёл его в свою большую семью, в гостеприимный московский дом, три брата и пять красивых сестёр.
- Предпоследней была Натали! - намекнул Мартынов.
- По пути на Кавказ, – перебивал его Лермонтов, - каждое утро в Москве завтракали у Яра, ты кичился очередной победой на любовном фронте и припоминал мне мои же строчки : «Чужое счастие нам скучно, Как добродетельный роман»…
- «Но хуже, хуже во сто раз Встречать огонь прелестных глаз И думать: это не для нас!» - хохотал Мартынов, обнимая Мишеля.
- Не скажи!- не сдавался Мишель, - Я помню ты распелся в дамском обществе, как соловей, но тут появился я, Маёшка, этот злобный, низкорослый шут, и все бросились ко мне с просьбой почитать стихи.
И я увлек красавиц, оставив тебя в одиночестве у рояля…
« - Склонись ко мне, красавец молодой!
Как ты стыдлив! - ужели в первый раз
Грудь женскую ласкаешь ты рукой?
В моих объятьях вот уж целый час
Лежишь - а страха все не превозмог....
Не лучше ли у сердца, чем у ног?
Дай мне одну минуту в жизнь свою.
Что злато? - я тебя люблю, люблю!
Ты так хорош!...»
Лермонтов всегда выигрывал в любой ситуации, у него был свой шарм, завораживающие глаза и острый ум.
Прошлой весной Мишель ездил на дачу к Мартыновым, сидел в их оперной ложе! У него не было ни отца , ни матери, не было московского патриархального застолья большой семьи…Он был одинок, и любящая бабушка подчёркивала его одиночество…
Да, с Мартыновым они дружили! Впереди была целая жизнь.
Приказ генерал-майора барона Шлиппенбаха:«Сего числа проходя по Школе в 3-м часу пополудни не нашел я дежурного по эскадрону юнкера Мартынова, который не находился на своем месте и не встретил меня, а нашел я его в гошпитале, куда он ушел самовольно для свидания с товарищем. За каковую неисправность, юнкера Мартынов рекомендую арестовать на сутки с содержанием на хлебе и воде, и на все праздники масленицы не отпускать со двора».
Добропорядочный Мартынов ушёл с поста в самоволку проведать в госпитале Лермонтова.
Чтобы показать старшим юнкерам своё умение в выездке, Мишель вскочил на необъзженную кобылу, которая стала беситься и лягать, подставив седока другим разгорячённым лошадямм… Одна, взбрыкнув, копытом разбила ему кость ноги ниже колена… Его без сознания вынесли с манежа.
… Хохотали вместе. Лермонтов, давая выход нестерпимой боли, написал скабрезную поэму «Гошпиталь», где не в меру поиздевался над соучеником, князем Б. (Барятинским), будущим фельдмаршалом на Кавказе, возненавидившим за это Мишеля :
«…Однажды, после долгих прений И осушив бутылки три, Князь Б., любитель наслаждений, С Лафою стал держать пари.
- "Клянуся! — молвил князь удалый, - Что нашу польку в эту ночь Я у-у -у!"
-"Поди ты прочь!"
- "Шесть штук шампанского?"
-"Пожалуй!"- И разошлись.
Проходит день... Заря угасла. Вечер ясный. У тесной лестницы, как тень, Наш князь вертится ежечасно. И вот на первую ступень Он ставит трепетную ногу: Доска проклятая скрипит, Боится он поднять тревогу. Как быть? Вернуться? Срам и стыд. А «…» - то! Брандером стоит. Он осушает с ромом фляжку, Скидает все: портки, рубашку. "Courage! mon cher, allons, скорей!" — Кричит Choubin из-за дверей. И, ободренный
винным паром, Наверх вскарабкался наш князь; Прижал защелку — входит с жаром, Руками за «…» свой держась…» - смеялся Лермонтов и совсем неожиданно перед Мартыновым Мишель положил три ассигнации по 100 рублей, что вызвало гомерический смех друга.
- Это тебе, тебе! – кричал Мишель.
…5 октября Николай в письме из Екатеринодара написал отцу: "Триста рублей, которые вы мне послали через Лермонтова, получил; но писем никаких, потому что его обокрали в дороге, и деньги эти, вложенные в письме, также пропали; но он, само собой разумеется, отдал свои".
В ответном письме отец задает сыну странный вопрос: почему Лермонтов мог знать, что в пакете были деньги? Если его обокрали, как он мог узнать о деньгах? Вручая пакет, отец ни словом не обмолвился о деньгах. Узнать о деньгах он мог, только вскрыв пакет.
Родители заподозрили Лермонтова в чтении чужих писем…
"-… После этого случая даю зарок не писать никогда, как по почте; по крайней мере останется уверенность, что тебя не прочтут"- писала мать сыну.
Что за несчастное побуждение толкнуло поэта к такому непонятному поступку? Он же понимал, что скоро всё откроется.
Отец пытался разобраться в происшедшем, но Мартынов не хотел в этом участвовать.
Напрямую выяснять это не хватало духа, для этого надо было публично обвинить Лермонтова в бесчестьи, он будет опозорен, и всё кончится поединком.
Лермонтов хороший стрелок. Решили не поднимать шума, не рисковать жизнью. Поэтому родителям и самому Николаю безопасней скрыть происшедшее, даже в семье. А честь?...
Честь офицера ценилась высоко и стоила порой жизни.
В 8 утра 14 апреля 1841 года Лермонтов покидает Петербург.
Даже боги не в силах отменить, что предначертано судьбой.
Лермонтов сидит в четырёхместной карете, одет в тёплое пальто, выразительный сосредоточенный взгляд. Четвёрка медленно катит карету. Такого только и посылать за смертью «с подорожной по казенной надобности». Дорога дальняя, будет о чём подумть.
Ещё в 1744 году при Елизавете Петровне вышел указ о запрете быстрой езды по городу. Императрицу возили медленно в открытом ландо, чтобы народ мог налюбоваться её небесной красотой, её аккуратным носиком.
Первая ямская станция Тосненский Ям основана «на першпективной дороге Санкт-Петербург – Москва» в 1707 году ещё при Петре. («Дзям» (ям) по-татарски — дорога, а «ям-чи» (ямщик) — проводник. Татары в Орде позаимствовали «дзям» у китайцев, в Китае же издревле по дорогам ставились «почтовые дома», называемые «Jamb».)
Карета летит мимо леса, в тени полно ещё снега, от лошадиных морд валит пар.
«Умереть так умереть! Потеря для мира небольшая; да и самому порядочно скучно, – говорил Печорин, - Как человек зевающий на бале не едет спать потому, что нет его кареты. Но карета готова… прощайте!»
Лермонтов чуть улыбается, глядя в мутное окно кареты…
Софья Карамзина на проводах по старинному обычаю подарила уезжающему на войну кольцо, чтобы вернул из рук в руки, чтобы выжил.
На его ладони кольцо с бирюзовым оберегом. Колечком не обмануть судьбу, но чтобы не обидеть сказал:
- Кольцо сохранит мне жизнь! - колечко сверкнуло в тусклом свете свечей и исчезло...
Перевернули кресла, подняли ковер - кольца не было…
Софья упрашивала его признаться, что он спрятал кольцо и смеётся над Жуковским, который ползает по полу в поиска кольца. Неожиданно в углу на красном диване он увидел непримеченной им вдову Пушкина, мелькнула мысль о смерти. Все смеялись, только не улыбнулась Наталья Николаевна: пропажа кольца в народе считалась «смертельным знаком судьбы»…
У Карамзиных вдова была желанной гостьей, но Лермонтов чуждался ее, словно виня её в смерти любимого поэта, за его изысканной вежливостью угадывалась предвзятая враждебность. Он глядел на неё угрюмо.
На похоронах Пушкина он не был из-за болезни, но знал какое впечатление в городе произвели его стихи «Смерть поэта».
Вечером после панихиды приехал родственник Николай Столыпин из дипломатического ведомства. Он раздражённо обвинял Пушкина, что тот непристойно вёл себя в большом свете, и, впав в аффектацию, заявил, что Дантес обязан был защитить свою честь, и кавалергарды поддерживают Дантеса, а «дамы света считают, что Пушкин не имел права требовать любви от жены своей, потому что был ревнив, дурен собой»!
Лермонтов не был красавцем, и это произвело на него тягостное впечатление. Он попытался выгнать гостя, но родственник, зацепившись за дверной косяк, кричал:« Свяжите его, он бешенный»!...Иностранцам дела нет до поэзии Пушкина, тут задета честь! Дантес и Геккерн дипломаты и не подлежат ни законам, ни суду русскому!
«Есть Божий суд!» - Чувства захлестнули поэта и на столицу обрушилось продолжение «Смерти поэта»:
«…Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи! Таитесь вы под сению закона, Пред вами суд и правда - всё молчи!.. Но есть и божий суд, наперсники разврата! Есть грозный суд: он ждет; Он не доступен звону злата, И мысли, и дела он знает наперед. Тогда напрасно вы прибегните к злословью: Оно вам не поможет вновь, И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта праведную кровь!»
Лермонтова охватил смятение, ему стало жаль её, он чувствовал свою неправоту, подошёл к вдове и впервые сел рядом. Наталья Николавна была в смятении...
«- … Сколько вечеров, проведенных в этой гостиной, но в разных углах я видел в вас только холодную неприступную красавицу, - сказал ей Мишель, - и только накануне отъезда разглядел женщину, постиг ее обаяние искренности, чтобы унести с собою вечный упрек в близорукости, бесплодное сожаление о даром утраченных часах! Но когда я вернусь…»
Сидя в карете, он разглядывает «потерянное» кольцо, от бега лошадей оно подрагивает на ладони и прячет его в карман... Подобно Поликрату он не приносит жертвы богам! Он бросает вызов небу, вызов судьбе!
Впоследствии в описи вещей убитого поэта под №89 значилось: «перстень Англицкого золота с бирюзою»…
Лошадиные копыта месят дорожную грязь. Местами растаяло, но снова на земле следы кареты прихватывает лёд…
«Не помешан ли он?…» - написал император на докладной Бенкендорфа, предлагая подумать, что делать с беспокойным поэтом. Чаадаева с его «дерзостной бессмыслицей, достойной умалишенного, объявили сумасшедшим «к его же пользе», он дал подписку ничего не сочинять и лечиться себе под домашним арестом. Надо проверить и господина Лермонтова.
Тотчас высочайшую рекомендацию старший медик гвардейского корпуса принял к сведению:
Среди родственников в роду Лермантовых, Арсеньевых и Столыпиных много вспыльчивых, упрямых, несдержанных и психопатических личностей. Но поручик Лермонтов «… психических заболеваний не имеет, иногда нападают приступы тяжелой, «черной» меланхолии, тоски, Лермонтов оставляет учебу или воинскую службу и по несколько дней ни с кем не общается»...
Выписки из дела :
Низкорослый, фигура с большой головой и непропорциональным туловищем, грудная клетка деформирована из-за врожденной и приобретенной деформации шейного и грудного отделов позвоночника, кифоз, кривоног и страдает хромотой…
«Очень часто болеет простудными и инфекционными заболеваниями бронхов и легких, «ревматизмами», имел признаки компенсированной дыхательной недостаточности и, возможно, недиагностированный туберкулёз легких. Поэтому, после долгих поездок верхом, дальних переездов на Кавказ или обратно, заболевал,» - пишет доктор Арендт и приписал: - « Светись, светись, далекая звезда, Чтоб я в ночи встречал тебя всегда; Твой слабый луч, сражаясь с темнотой, Несет мечты душе моей больной»…
- Его нет… Он уехал. «Я одна из последних пожала ему руку», – взволнованно говорит графиня Растопчина, она перебирает чистые страницы знакомой толстенной тетради, - Неисправимый шутник заманил нас первой главой какой-то ужасной истории. « Штосс». И не закончив, уехал, исчез… Написано около двадцати страниц, а остальное - белая бумага… - графиня Ростопчина снова перелистывает страницы… - Он так часто говорил о смерти… Я боюсь этой белой бумаги. Я боюсь… Где он сейчас?
Лермонтов уткнулся в окно, унылая дорога знакома и однообразна. Лошади устали, слышно, как ямщик понукает их…Вспомнился Пушкин:
«Теперь у нас дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают;
Трактиров нет. В избе холодной
Высокопарный, но голодный
Для виду прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит».
Он улыбнулся, но тяжёлая депрессия не отпускала. Навалилась безысходность, впереди пустота. Пустая дорога, и гулкие удары пульса в голове преследуют и терзают ночью и днём… Одни и те же лица во сне и обрывки кавказских снов наяву, воспоминания беспорядочно перемежаются с недавними встречами и проводами, с приёмом камфорно - валериановых капель и рома. Перед глазами беззвучно раззевает рот Мартынов, не поймёшь, говорит или поёт. В ушах звучит Бетховен.
Мишель «видит», как на плечах офицеры выносят гроб из дома, и пятигорский священник отказывается отпевать и сопровождать останки погибшего на дуэли. Но деньги сделают своё... Он «видит», как опускают его гроб в могилу, бросают горсть земли. Дамские кулачки раскрываются и неумело кидают песок почему-то снизу вверх…
«Не смейся над моей пророческой тоскою; Я знал: удар судьбы меня не обойдет; Я знал, что голова, любимая тобою, С твоей груди на плаху перейдет; Я говорил тебе: ни счастия, ни славы Мне в мире не найти; — настанет час кровавый, И я паду; и хитрая вражда С улыбкой очернит мой недоцветший гений; И я погибну без следа моих надежд, моих мучений…»
Написав «Смерть поэта», Лермонтов понимал, что «вытащил» свой жребий Смерти. Его арестовали и, угрожая, требовали объяснений и отречения…
« …Но отрекаться от стихов я не мог: правда всегда была моей святыней и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твердостью прибегаю к правде, как единственной защитнице благородного человека...» писал он в рапорте.
«… Я еще не выезжал по болезни, и потому не мог узнать впечатления, произведенного моими стихами, не мог во-время их возвратить и сжечь…»
Сжечь! Cжечь стихи « Смерть поэта».
Царь одобрил бы публичную казнь стихов автором, но прочитав объяснение, больше не настаивал на его сумасшествии, в следующий раз сожжёт что – нибудь другое… В крайнем случае себя сожжёт, всё возможно при его бешенном темпераменте.
Бабка, накануне провожая его, убеждала, что всё будет хорошо, получит он отставку!
…«После коей просить ни о чём не станешь» - вспомнилось предсказание мадам Кирхгоф.
- Так просто стать послушным, Мишенька, обыкновенным человеком, ты же гусар прежде всего, а потом сочинитель, - говорила бабушка, - И нынешний год 41-й у тебя будет счастливым, так хочется верить в это, и день для путешествия тебе выбрали благоприятый, но…
Он вдруг рассмеялся: больше всего бабку огорчало, что его
хотят женить на Сонечке Карамзиной, он часто у неё
бывает, а заодно ей донесли, что Мишель катался с ней в карете
по железной дороге… Он успокаивал её, что это было давно, что… И ничего нет в этом дурного!
Она же видела в этом особую опасность, лучше бы уж дурное, чем такая привязанность! И если бы не эта ссылка, побежал бы с ней нынче под венец, … Так что и ссылка эта во благо! Третья ссылка – последняя! Бог Троицу любит – она смеялась, утирая слёзы, и божилась, что всего добьётся, как тогда в 37 году подняла на ноги всю родню.
В семье было 11 детей. Один брат служил адъютантом Суворова, двое других вышли в генералы, следующий стал сенатором и дружил со Сперанским, двое избирались предводителями губернского дворянства в Саратове и Пензе. Одна из её сестёр была замужем за московским вице-губернатором, другая за генералом. Не зря оббивала пороги кабинетов , уговорила Бенкендорфа, и он просил Государя простить поэта!
С первого раза не получилось!
И на пасху Царь оставался непреклонным, несмотря на то, что «прощение этого молодого человека шеф жандармов примет за личную себе награду»...
Нет! Император удивлён, что Бекендорф, ближайший друг, упрямо хлопотал за поэта, призывавшего к революции, так при дворе характеризовали стихи «смерть поэта».
Но поручица Арсеньева рук не опускала! Она врала Бенкендорфу, что внук бросил писать стихи, рисовать карикатуры - и всё горевала: «Зачем я на беду свою брала Мерзлякова учить Мишу литературе: вот до чего довёл его», а потом пристала и к внуку: оставь ты эту литературу, оставь! Не к добру это! И он обещал не писать стихов, но в ссылку поехал и стихи писал:
«Гляжу на будущность с боязнью, Гляжу на прошлое с тоской И, как преступник перед казнью, Ищу кругом души родной; Придет ли вестник избавленья Открыть мне жизни назначенье, Цель упований и страстей, Поведать — что мне бог готовил, Зачем так горько прекословил Надеждам юности моей…»
…Свежие лошади мчат почтовую карету к Новгороду.
… - А ведь, господа, что есть царская немилость! – воскликнул пожилой полный офицер сидящий в карете напротив Мишеля, он всю дорогу жевал, - Наш народ любит немилость!
- Помилуйте! Кто ж её любит, немилость?
Лермонтов открыл глаза.
- В немилости наш человек чаще ходит в церковь, старается рано просыпаться, чаще ходит в баню! Ему нужна палка, император это понимает. Помните, как его батюшка Павел Петрович отправил в сибирскую ссылку целый полк конно-гвардейцев. Вот здесь, здесь это было, господа, скоро Новгород! Остановите карету! Останови!! Эй! Мне плохо! В Новгороде sortir никуда!
Они стояли у кареты, разминая уставшие ноги. Пожилой отошёл в сторонку, к заднему колесу:
- Милость нисходит на нас после немилости! Народ любит этакий каламбур!... Неожиданно полк догнал флигель-адьютант его величества и объявил высочайшее прощение, – Он поднял половинку оставшегося указательного пальца, а потом долго застёгивал штаны, - «Ура-ура» кричали гвардейцы. Командиры, закрутив усы, развернули эскадроны и двинули назад на Цирицын луг, где накануне император лично проводил смотр любимцам.
И ведь поначалу всё было по уставу: эскадроны чётко выполняли сложные маневры. Но сильный ветер заглушал и относил высочайшие команды. Построения и эволюции эскадронов путались.
«Полк, в атаку рысью марш!» - скомандовал император, но конногвардейцы словно нарочно, оставались на месте.
Не понимая причины невыполнения команды, взбешенный Павел подъехал к строю и, сдерживая гнев, скомандовал:
- По церемониальному маршу по-эскадронно… на вечное поселение в Сибирь - рысью… марш!- и старый толстый офицер запел марш, на его глазах навернулась слёзы… - Любимые, преданные гвардейцы следовали мимо императора на край света. Каждый салютовал, и в ответ Павел подносил руку к шляпе, отдавая на прощанье последнюю честь. Вот что такое царская немилость! Но, слава Богу, высочайший гнев остыл за кофе, и император вернул любимцев. Я к чему рассказываю, господа! Из всей гвардии только Конно- гвардейцы впоследствии не оказались замешаны в убийстве своего императора.
Лермонтов слушал смешного старика, сидя в карете, он помнил эту историю, но, главное, знал, что царь Николай Павлович кофе не пьёт, остывать нечему, он аскет и"трудится до поздней ночи, встаёт на заре, спит на твердом ложе, ест с величайшим воздержанием, ничем не жертвует ради удовольствия и всем жертвует ради долга перед свои народом, и только вечером в кругу семьи слушает выступления артистов, поёт народные песни, берёт уроки красноречия у трагика Каратыгина и учится придавать себе величественный вид.»
Офицер в карете справа показывает железнодорожный билет 1 класса – предлагает Лермонтову посмотреть красивую
латунную пластинку, но Мишель только улыбнулся, кивнул…
- Господа, курсирует пять поездов до Павловска, - вытаращив
глаза, говорит тот, - Каждый день туда – обратно до
1000 пассажиров! Вот такие билеты! 36 минут до Царского Села!
- Я слышал достоверно – 26 минут!
- Шестьдесят вёрст в час, страшно подумать... Между тем, вы
сидите спокойнее, чем мы сейчас на рессорах, не замечая этой
быстроты, ужасающей воображение; только ветер свистит и конь
пышет огненною пеною, оставляя за собой облако пара.
Лермонтов улыбнулся и прикрыл глаза,- Он гордился
бабкой, которая до чёрта боялась железной дороги и взяла с него
клятву, никогда не ездить по рельсам, и он тогда катал в полк на
тройке. Но сама поручица рискнула сначала на себе проверить
дьявольское изобретение, её уговаривал дальний родственник В.
Лермонтов - помощник директора «Института Корпуса инженеров путей сообщения по военной подготовке», специалист по «экспериментальному исследованию трения качения колесных
пар по рельсовому пути». Звучит, как в 21веке!
И бабушка рискнула, поехала «по железной дороге, её насилу втащили в карету, и она в Царском Селе три дня гостила у внука, обедали с обыкновенным шумом... Живая доехала! Очень много смеялись, кричали и спорили о прогрессе... Она пугала всех услышанным в дороге: на станции «Московское шоссе» поезд из Царского Села, 18 повозок, ведомый паровозом «Богатырь» столкнулся с встречным «Львом». «Богатырём» управлял пьяный англичанин, он забыл выехать на объездной путь и пропустить на колее встречного «Льва». Неожиданно, увидев перед собой надвигающуюся пышущую паром беду, пьяный Максвелл остановил пар и соскочил с паровоза, да где там… «Лев» смял три повозки! Вот он, прогресс»!
- Всех пьяниц англичан заменили трезвыми педантичными немцами! – смеялся внук.
Напуганная разговорами о прогрессе бабушка «из Царского Села в Петербург всё же отправилась в 10 часов вечера по железной, в дилижансе 2 класса...»
Осенью 1837 года в Тифлисе проходил Высочайший смотр, и Николай 1 остался доволен войсками!
Пользуясь моментом, помня про Троицу, что Бог её любит, граф Бенкендорф, человек добрейший, справедливый и всемогущий, в третий раз, уже рискуя взбесить Государя, просил о помиловании « юного и неопытного поэта», давая шанс Мишелю стать послушным.
По случаю праздника нижним чинам было выдано «по два рубля, по два фунта рыбы и по две чарки вина». А поэт получил, наконец, высочайшее прощение, и Лермонтова перевели сюда, в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, расквартированный под Великим Новгородом в деревне Селищи. Служи! Но помни, царь прощает один раз.
На берегу Волхова рядом с дорогой кирпичные руины скорбной красоты, масштабы и объёмы поражают, метровые стены, высоченные фронтоны с гигантскими колоннами, провалами окон и подвалов… На стенах следы пуль и снарядов. Всё засыпано снегом…
Лермонтов явился в штаб к командиру полка князю Багратиону 26 февраля 1838 г. Получив назначение в 4-й эскадрон и, отобедав, на дессерт он легко проиграл офицеру Арнольди 800 рублей.
«Я не понимаю, что о Лермонтове так много говорят. В сущности, он был препустой малый, плохой офицер и поэт неважный. В то время мы все писали такие стихи» и «не обращали на Лермонтова никакого внимания, никто не считал его настоящим поэтом, выдающимся человеком», - вспоминал Арнольди, демонстрируя друзьям подарки от поэта, хранящиеся теперь в музеях, - Да и сам Мишель смеялся, вспоминая, как командир полка выговаривал ему: «Ваше ли дело писать стихи? Предоставьте это поэтам и займитесь хорошенько командованием своего взвода».
Полтора месяца поэт квартировал здесь напротив манежа в «сумасшедшем доме», отведенном для неженатых офицеров, где «простая закуска не убирается со стола, и ломберные столы с картами не закрываются. Беспрестанно раздаются звуки гитары или фортепиано, слышатся хоры офицерских голосов, гремят пистолетные выстрелы упражняющихся в стрельбе, лай и визг дрессируемых собак...»
Здесь он написал две картины: «Черкес» и «Воспоминание о Кавказе». Их и черкесский пояс с набором из чернёного серебра он великодушно подарил тому же офицеру Арнольди.За короткий срок службы поэт шесть раз дежурил по полку, два раза участвовал в окраплении знамён на церковном параде, командовал взводом, один раз участвовал в кулачном бою на Волховце и ездил в Петербург. Стены своей комнаты Лермонтов изрисовал и исписал стихами, но после очередного ремонта всё закрасили. «ЛЕРМОНТОВЪ» - только и осталось вырезанное ножом на подоконнике имя. Но дом разрушили артобстрелы и бомбёжки второй мировой войны. Правый берег Волхова в течение двух с половиной лет был передним краем обороны Красной Армии…
В церкви Святаго Духа был фрнтовой госпиталь, где теперь на фундаменте храма моляться сотни три священников (православный флешмоб), выстроившись в виде креста. Храм разрушила бомба. Одни руины остались от проекта архитектора Стасова, а кирпич пошёл на восстановление Великого Новгорода…
Когда-то было здесь весело. Провожали на Кавказ поручика Цайдлера, эхом звучат голоса на пепелище:
- Поднимим бокалы и насытим, господа, «праздный свой голод!»
- Давайте экспромт, Лермонтов!
- «Русский немец белокурый
Едет в дальнюю страну,
Где косматые гяуры
Вновь затеяли войну.
Едет он, томим печалью,
На могучий пир войны;
Но иной, не бранной сталью
Мысли юноши полны.»
Цейдлер был «по уши влюблен» в госпожу Стааль фон Гольштейн, и все ржали, понимая игру слов: Стааль и сталь!
Эта дама, госпожа Стааль, жена полковника «сводила с ума весь полк», и Лермонтов посещал её гостинную, но по обыкновению своему не был заводилой в компании, а «садился в угол и молча прислушивался к пению и шуткам собравшихся». О чём он думал, «приземистый, маленького роста, с большой головой и бледным лицом, он обладал большими карими глазами, сила обаяния которых до сих пор остаётся загадкой. Глаза эти, умные, с чёрными ресницами, делавшими их ещё глубже, производили чарующее впечатление.»
Что ожидало его впереди? …
Ничто не радовало, даже бешенная скачка, горячащая кровь, потрава волка или выработка кавалерийских навыков на резвом аллюре, когда нужна смелость, находчивость и бросаешь повод, рискуя рухнуть с летящей лошади в глубокий овраг, а вверх взлетает рука с шашкой:
«Много красавиц в аулах у нас, Звёзды сияют во мраке их глаз. Сладко любить их завидная доля; Но веселей молодецкая воля. Золото купит четыре жены, Конь же лихой не имеет цены: Он и от вихря в степи не отстанет, Он не изменит, он не обманет.»
Только бешенная скачка давала выход его энергии.
Отсюда скакал он в Санкт-Петербург, надеясь увидеть Раевского, он помнил эту гоньбу, измученная лошадь, чуть сзади пристяжная. Он перепрыгивал в седло пристяжной, давая отдохнуть уставшей и снова изнуряющая гонка.
Но даже узнать о нём тогда ничего не удалось, он попрежнему был в ссылке в Олонецкой губернии, куда по суду был сослан за распространение стихов «Смерть поэта».
Он мучился, что из-за него пострадал «любезный друг Святослав» и писал ему в Петрозаводск, но письма пропали. Осталось это: «Милый мой друг Раевский. Меня нынче отпустили домой проститься. Ты не можешь вообразить моего отчаяния, узнав, что я виной твоего несчастия...»
И когда Раевский в декабре 1838 года вернулся из ссылки, они обнялись. «Я помню, - рассказывала сестра Раевского, - как Михаил Юрьевич целовал брата, гладил его и все приговаривал: «Прости меня, прости меня, милый!» Как теперь вижу лицо Лермонтова и большие, полные слез глаза.
Мишенька, внучек! «А глазки-то, глазки – два угля!» «От деда», - вздыхала о внуке бабушка Арсеньева, - От злого татарина…»
Татары, монголы – природные всадники, среди них были великие гонцы. Об их подвигах слагались легенды – они могли скакать без отдыха по 30 часов, преодолевая 500 и даже 700 верст в сутки, ни одна лошадь не в состоянии выдержать такой гонки, разве что с пристяжной. Страсть к лошадям, к верховой езде у поручика в крови!
Бьют часы на дозорной башне, часозвоне, в Новгородском кремле. Гудит большой колокол… Почтовая карета въезжает в Новгород, куда так тянуло поэта, ему рисовалась былинная картина Новгородского веча, где «всенародно» принимались законы, вече приглашало князя и соборно решалась народная воля, вопросы войны и мира. Начался перезвон колоколов… Лермонтов остановился на Великом мосту через Волхов.Там за стенами Детинца Александр Невский под удары вечевого колокола собирал дружину воевать против Ливонского ордена и закончил «Ледовым побоищем» на Чудском озере. Но древние летописи и найденные берестяные грамоты рассказывают, «всенародного» схода не было, Новгородом управляли «300 золотых поясов», всё известные и богатые «оспода». Это была аристократическая, анархическая республика. «Прямая демократия» веча подменялась силой. Итог голосования определяло не количеством голосов, а кто кого переорёт: за какое предложение громче кричали, то и считалось правильным. Мордобой решал, что есть истина, когда Софийская сторона Волхова объявляла войну Торговой, враждующие стороны сходились на мосту и дрались. Кто больше народа сбросит в Волхов, потопит или разобьёт носов, выбьет зубы, те свой закон защитили и в том пользу немалую имели, а утопших хоронили всем миром.
Гибель новгородского веча в сердце поэта перекликалась с недавним подавлением восстания декабристов на Сенатской площади.
Лермонтов вошёл в храм во время божественной литургии, трепетали горящие свечи. Страшный суд над входом привлекает его внимание:
- Не обвиняй меня, всесильный, - слышен шепот безбожника,- И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей твоих струя,
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далеко от тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, боже, не тебе молюсь…
Страшная тревога рождается из противоречия покаяния и ропота непримирения; нарушена связь между поэтом и богом, все мысли сосредоточены на себе, на своем творческом я. Он не помнил, как записал эту Молитву.
«…Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К тебе я снова обращусь.»
15-летний подросток, осознавая свой дар, становится Демоном и назад дороги нет. Прочитав это приехавшему на свидание отцу, он напугал его. Не в силах ступить на путь спасенья ценой укрощения « чудного пламени» творчества, он осознаёт свою обречённость и молит бога не карать его. «Зачем я жил? Для какой цели родился? А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные…»
Он не помнил молитв, он сочинял их сам в поиске смысла бытия при отсутствии веры. Отец говорил ему: «...ты одарен способностями ума, — не пренебрегай ими... это талант, в котором ты должен будешь дать отчет Богу! ...ты имеешь, мой сын, доброе сердце, — не ожесточай его даже и самою несправедливостью и неблагодарностью людей, ибо с ожесточением ты сам впадешь в презираемые тобою пороки. Верь, что истинная, нелицемерная любовь к Богу, к ближнему есть единственное средство жить и умереть спокойно».
Однажды его видели в церкви на коленях. Только однажды. Не верьте ему! Литургическое пение небесной красоты и полное драматизма не может покорить маленькую фигурку гения, который сам «Бог или никто».
Богат был вольный Господин Великий Новгород. Поэтому Великий князь Московский Иван-111 осадил город в 1478 году и потребовал: “вечю колоколу… не быти, посаднику не быти, а государство всё нам держати”. «Черные люди» поднялись на защиту веча, только “бояре стояли за свои вотчины”. Силой вошёл князь в Новгород и “велел колокол вечный спустити и вече разорити.”
“ И привезён бысть колокол «вечной» на Москву, и вознесли его на колокольницу на площади с прочими колоколы звонити”.
«Чёрные люди» не верили, что их колокол звонит в Москве, народная молва сказывала, что «вечник» новгородский не явился на поклон Москве, а разбился на кручах валдайских гор тысячей колокольцев.
С тех пор скитаются по российским дорогам поддужные колокольчики Валдайские, поют о вольности, тревожат души русских людей, утешая в долгом ожидании воли - вольницы, дарят надежду: вернётся воля на Русь, прийдёт время слиться им воедино в вечевой колокол Великого Новгорода и поплывет над Россией вольный звон.
А пришёл царь Иван Грозный и снова утопил в крови Новгород, тысячи людей казнены или пострижены в монахи, погублены целые рода и семьи… О смерти молили, как о милости…
Мишель не спал, слушал, как звенел в упряжке колоколец…
Пока кормили лошадей Лермонтов вышел на дорогу, щурясь, вглядывается в даль, перед ним следы путников, колёс и саней.
Как бурно и необъяснимо всё оборвалось и этого не вернуть. Он ездил к ней в дом и посвящал стихи! К рождеству подарил объяснение в любви: «Мне грустно потому, что я тебя люблю…»
- Если одолевает грусть, Лерма, молись, – шепнула прелестная княгиня, молодая вдова, ей было 19 лет.
Он сказал, что не помнит молитв и подарил ей свою:
«В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко –
И верится, и плачется,
И так легко, легко.»
Вглядываясь в её восхищенные глаза, он увлечённо продолжил из Демона:
«…Тебе принес я в умиленье
Молитву тихую любви.
Земное первое мученье
И слезы первые мои;
О! выслушай, из сожаленья!
Меня добру и небесам
Ты возвратить могла бы словом.
Твоей любви святым покровом
Одетый, я предстал бы там,
Как новый ангел в блеске новом;
О! только выслушай, молю;
Я раб твой, - я тебя люблю!
Когда я в первый раз увидел
Твой чудный, твой волшебный взор,
Я тайно вдруг возненавидел
Мою свободу…»
Он рассказывал, как преодалев перевал, поднялся на вершину Крестовой горы. Задыхаясь, проваливаясь в снег, поднялся ещё выше, сколько мог, и увидел восходящее солнце и лежащую в тени гор Грузию.
Он вспомнил вдруг, что уже рассказывал, как над ним кружил орёл и ему привидился «Демон»… Он рассказывал это Вареньке. И по широко рскрытым глазам любимой он видел, что она верит ему.
В грузинской легенде о любви горного духа к земной девушке угадывалась его любовь к ней, Вареньке Лопухиной...
Он изначально отождествлял себя с Демоном, и она в Демоне узнавала его, Мишеля, его характер. А уж она - то его знала с детства. Она хранила предыдущую версию поэмы и, когда он вернулся с Кавказа, передала ему, Варенька! Ей он посвятил «Демона». Он дорожил памятью о ней:
…Что без тебя мне эта вечность?
Моих владений бесконечность?
Пустые, звучные слова,
Обширный храм - без божества!»
И теперь он, потеряв голову, читал «Демона» княгине Щербатовой, объясняясь в любви, и она призналась: «Мне ваш Демон нравится: я бы хотела с ним опуститься на дно морское и полететь за облака».
Он был ошеломлён. Забыл Вареньку, предал! Демон принадлежит ей! Княгине надо молчать, молчать! Что она вообразила себе? Хотела бы с ним опуститься на дно морское, полетеь за облака!
Пошлое признание в любви разрушило её загадочный облик, на глазах поблекла красота, она превратилась в обычную пансионатку, тупую поклонницу. Она лишила его иллюзии, тайны, вымысла, и разочарованный, обманутый в ожиданиях поэт к ней сразу охладел, возненавидел её и это пугало: он так любил и в то же время не верил, что мог полюбить её… И теперь презирал.
«…Он обладает дъявольским искусством очаровывания, - говорил о Мишеле Белинский, - Он демон и стихи его - зло! Зло без всякой личной заинтересованости, зло ради самого зла!».
« Как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, - прости любовь! мое сердце превращается в камень, - так рассуждал Печорин и Лермонтов с ним, - Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам.»
Наивная княгиня не понимала, что произошло между ними и бежала в Москву! Слышала, что несмотря на разрыв, Лермонтов из-за неё дрался на дуэли, он оставался её рыцарем. Она не искала встречи, прочитав вскоре в «Литературной газете»: «И скучно и грустно и некому руку подать…» - строки поразили её: - «…Любить?.. Но кого же?... На время – не стоит труда, А вечно любить невозможно.»
Страстная любовь обернулась оскорбительным безразличием и издевательским солдафонством, в столице трепали его стишок, который пересказала его пассия, Смирнова-Россет, бывшая фрейлина двора, дама известная своим интеллектом и изысканным окружением: - « Приятная княгиня, Страшусь я ваших уз: У вас лицо, как дыня, А жопа, как арбуз»… А ведь он боготворил её! - восклицала она.
Русские редко дерутся на шпагах, а учитывая хромоту поручика, французы предложили Лермонтову шпаги, понимая, что поэт не стушуется, будет драться, а там, как карта ляжет: будет убит, либо выслан из столицы. То и другое де Баранта устраивало.
Он упорно добивался благосклонности княгини Щербатовой и потребовал у поэта объяснений на балу в доме графа Лаваль, на Английской набережной, 4.
Лермонтов, дразня де Баранта, показал портрет княгини на эмали и, хотя они расстались, вызов принял. Получивший высочайшее прощение с такими трудностями и помня, что царь прощает один раз, шпагу обнажил. Он дразнил судьбу, желая лишний раз рискнуть!
Здесь на Чёрной речке стрелялся Пушкин. Чуть дальше, на Парголовой дороге дрался и Лермонтов с де Барантом.
Сначала крутились по колени в мокром снегу, де Барант был ловок и увёртлив, у Лермонтова сломалась шпага, и француз сделал выпад, нанося удар, но поскользнулся и лишь оцарапал… Лермонтов улыбнулся, судьба благоволила ему.
Чтобы закончить, де Барант предложил пистолеты… Однажды он давал их своему другу - виконту д,Аршиаку для поединка Пушкина с Дантесом, где д,Аршиак был секундантом. Де Барант надеялся, что эти пистолеты принесут ему удачу, над поэтом витал злой рок, но и в этот раз судьба улыбнулась Лермонтову: так как шпаги предоставили французы, Монго достал свои пистолеты! Об этих подробностях историки узнали через сто лет.
Лермонтов заявил Столыпину, что стрелять будет на воздух. По команде они заняли исходные рубежи, де Барант стал целить в Мишеля… Целился с оттяжкой, чтобы заставить нервничать пртивника. Лермонтов был спокоен и представил перед собой Мартынова.
По правилам хорошего тона Мартынов должен был давно прислать секундантов с требованием дать удовлетворение о вскрытом пакете с письмами, (Мартынов служил в своём полку в Петербурге, а Лермонтов в Царском селе), но Мартынов избегал встречи, а недавно его снова перевели на Кавказ.
Де Барант будто не слышал, что Лермонтов будет стрелять на воздух и, выстрелив, промахнулся.
В свою очередь Мишель стал целить в де Баранта, вызвав волнение у французов и ему напомнили, что он желал стрелять на воздух…
Мишель рассмеялся и выстрелил в сторону. Де Барант направился к нему с протянутой рукой, но Лермонтов уже запрыгнул в экипаж и ждал Монго. Он подумал, что отставки ему не видать.
По пути во вторую ссылку на Кавказ после военного суда и гауптвахты за эту дуэль разъярённый Лермонтов решил нагрянуть в московский дом семейства Мартыновых, надеясь встретить там Николая Мартынова.
Он давно не был у них и Мишеля манила интрига, злой интерес к их реакции на его появление. На удивление его встретили хорошо, весело, про письма никто и не вспомнил, видимо и не знали. Отец недавно умер, и только мать, сдерживала недовольство его появлением.
Она писала сыну в Чечню: « Лермонтов у нас чуть ли не каждый день. По правде сказать, я его не особенно люблю; у него слишком злой язык и, хотя он выказывает полную дружбу к твоим сестрам, я уверена, что при первом случае он не пощадит и их. Слава богу, он скоро уезжает; для меня его посещения неприятны…»
«…Не пощадит и их…», как он не пощадил Наталью.
Он зашёл проститься… Когда взволнованная Натали, желающая определённости в их отношениях, провожала его, а она видимо надеялась на что-то, он вдруг обернулся и неожиданно увидел на её плечах знакомый пунцовый платок, он любил этот платок, когда ухаживал за ней в Пятигорске… Она три года хранила платок и только что набросила на плечи, словно пытаясь вернуться в то время, напомнить о счастливых минутах. Она растерянно улыбалась, ждала, что скажет он на прощанье… Это было горькое ожидание…
В романе Печорин признался княжне Мэри: - « Не буду оправдываться, ни объяснять своих поступков; я вас не люблю...»
Он вдруг рассмеялся ей в лицо громко, жестоко и, хромая, сбежал с лестницы…
История с письмами всплыла теперь в новом качестве!
Этот смех хранился в опустошенной душе Лермонтова и, наконец, прорвался. Это был страшный смех Печорина над мёртвой Бэлой. Он был глубоко несчастен и всех, кого касался – делал несчастными и терзался этим. Для чего нужна была эта безжалостная развязка, расправа? За что? Можно было уехать молча, не простившись.
Лермонтов, став Печориным, идёт на обострение с Мартыновым, ему, наконец, нужно конфликтное разрешение истории с письмами, нужна дуэль, чтобы продолжить игру, но Мартынов молчит, и Лермонтов идёт напролом, вложив свои персты в её раны.
« Почти всегда талант порабощает в себе своего обладателя, так сказать, как бы схватывая его за шиворот…» - писал Достоевский. Он назвал это свойство «блудодействием таланта».
Мишель как-то спросил Мартынова, может, он недоволен, что вернул ему деньги?! И все ли деньги вернул?
- Да, все о том давно забыли! – лгал Мартынов, - Спасибо, дружище! Забудь! – Мартынов делал всё, чтобы избежать дуэли.
Лермонтов отличный стрелок и готов стреляться с кем угодно, по любому поводу. Рассказывали, как он и ещё трое офицеров наняли в Пятигорске фургон до Георгиевска. По пути Мишель рассорился со всеми, оскорбил каждого так, что все трое вызвали его на дуэль… Он вылез из фургона, и остаток дороги прохромал пешком. Найденные в Георгиевске секунданты кое-как их помирили, а он был готов стреляться с каждым порознь или сразу со всеми.
Ещё в детстве, будучи царьком у бабушки в Тарханах, пользуясь полной безнаказанностью, он выучился нехитрому делу – причинять боль и, если был разозлён и чем-то недоволен, старался камнем сбить курицу или вырывал из клумб кусты самых красивых бабушкиных цветов.
Жизнь есть боль. Он этого не знал, он чувствовал. Испытывать страдание и в ответ причинять боль другим? Повзрослев, он завидовал красивым, высоким, учился коварству и было у кого.
…Он носил её шляпку, зонтик и будто терял её перчатки, которые похищал и прятал в своём кабинетце в Середникове, в чём однажды был жестоко уличён! Перчатки источали желанный, загадочный аромат.
Низкорослый, с большой головой, он был очень влюбчив и сочинял страстную любовную лирику и в стихах проявлялась глубоко скрытая прекрасная, добрая душа.
Влюблённый без памяти, он терял дар речи при виде Катеньки Сушковой, гарцующей на лошади с рассыпавшимися по плечам, будто невзначай, чёрными кудрями, «которые она выказывала».
«…Невзрачный, косолапый, с красными глазами, с вздернутым носом и язвительной улыбкой, менее всего мог казаться интересным кавалером для нас"- вспоминала Катенька, но принимала подношния, стихи льстили и восхищали её, но она попрежнему издевалась над ним, предлагала игрушки: "волчок или веревочку", а, обратив внимание на его неразборчивость в еде и хороший апетит, сказала, что со временем он, как Сатурн, будет пожирать булыжники. Насмешки выводили его из терпения, он спорил почти до слез, стараясь убедить в утонченности своего гастрономического вкуса, и как-то после долгой прогулки верхом она в шутку велела напечь для него пирожков с опилками. Утомленные, голодные, с жадностью принялись за чай, и Катюша «угостила» Мишеля этими пирожками. Он ел их, ему было всё равно, что жевать, главное из её рук и смотреть в эти бездонные божественные чёрные глаза...
«Не поморщась, он проглотил один пирожок, принялся за другой и уже придвинул к себе третий, но беднягу остановили.»
Безответная любовь приносила лишь страдания, душевные порывы не находили взаимности. Сколько же стихов посвятил он ей…
Пришёл момент, когда, задыхаясь от волнения, он пригласил её на вальс. Запрещённый ещё Павлом1 вальс стали танцевать на балах только в 1830 году. Ему было 16.
- Вы берёте меня за талию? – изумилась она и отступила, - Да я стара длс вас, - она была старше его на два года, - Я уже выхожу в свет, а вы когда ещё!?… «Безнравственный» вальс не для вас, танцуйте мазурку, и тогда, быть может, коснётесь кончиков моих пальцев… Поворачиваться и сближаться особам обоего пола с осторожностью, танцевать не слишком близко друг к другу, чтобы не оскорбить приличия… - высокомерно учила Катюша.
«… Не верят в мире многие любви
И тем счастливы; для иных она
Желанье, порожденное в крови,
Расстройство мозга иль виденье сна.
Я не могу любовь определить,
Но это страсть сильнейшая! - любить
Необходимость мне; и я любил
Всем напряжением душевных сил.
И отучить не мог меня обман.
Пустое сердце ныло без страстей,
И в глубине моих сердечных ран
Жила любовь, богиня юных дней…»
Погрудный портрет двадцатилетнего Лермонтова написан по заказу бабушки в 1834 году после окончания школы юнкеров: вицмундир лейб-гвардейского гусарского полка, шинель наброшена на плечо, в руке треуголка. Очевидно стремление художника приукрасить натуру: удлиненное лицо, прямой нос, пышная шевелюра, он кажется высоким! Лермонтов ли?
Но портрет внушает доверие знакомой линией лба, очертанием губ и характерным выражением бледно-жёлтоватого лица с горящими «чёрными, как уголь, глазами».
Он ожидал этой встречи на балу в Петербурге, и Катя открыла для себя другого Лермонтова, как на портрете, поэта и «светского льва» в мундире с гусарской выправкой. Несмотря на то, что он прихрамывал в вальсе, Мишель истинно очаровал её своим блеском и изысканной речью, к тому же он был и наследником приличного состояния, а для Катеньки это было немаловажно. Мишель помнил, как, не имея приданого, красавица придирчиво перебирала поклонников, не обращая внимания на него, нелепого подростка.
Она была избалована кавалерами, утомлена предложениями, гордилась, что некто К. собирался застрелиться из-за ее равнодушия!
«Я смеюсь над всем на свете, особенно над чувствами». Эта его фраза стала постоянной защитой с тех пор, как методично терзала и ранила его сердце Катенька Сушкова, жестоко смеясь над его влюблённостью, и тёмная сторона души маленького гения, его демонизм, брали верх над добротой и чистосердечием.
"В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое, какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижных глаз", - вспоминал Туренев. В них современники видели проклятье Демона, многих отталкивала его внешность. Но Катя влюбилась.
Как жестоко ошибалась она, отвергая ранние чувства Мишеля, и как счастлива теперь его вниманием и любовью! “Лермонтов поработил меня своей взыскательностью, настойчивостью, своими капризами, он не молил, но требовал любви”- писала она подруге о своём увлечении.
26 декабря 1834 года произошло предновогоднее, полное надежд объяснение. «…Я ничего не помню из нашего несвязного объяснения, но счастье мое началось с того вечера. …Я сказала ему, что люблю его больше жизни, больше чем любила мать и поклялась ему в неизменной верности».
А в это время у Кати была партия с Алексеем Лопухиным, братом Вареньки, он был наречён и к свадьбе шил фрак!
Узнав об измене, Лопухин взбешен, дело идёт к дуэли между друзьями... Лермонтов или Лопухин!? Кого выберет Катя? Или предоставить дело «судьбе, правильнее сказать: пистолету»?
Лермонтов приложил весь свой артистизм и вскружил голову Сушковой, он мстил ей, он лгал, ему казалось, что теперь он равнодушен к ней и решает наказать её за прошлые свои обиды и лишь посмеивается, играя роль влюбленного. Он позволяет себе такое коварство. Подобное будет делать его Печорин!
« Теперь я не пишу романы, а делаю их!» говорил он Катеньке, я на деле «изготовляю материалы будущих сочинений, знаете ли, вы будете почти везде героиней». Она была не против, не представляя, что ждёт её и, что она является героиней циничного «перформанса».
Ведя двойную игру, Мишель предупреждает Алексея о неискренности и коварстве Сушковой: он для неё выгодная партия, не более того, 5000 крестьян приданного : «…Эта женщина – летучая мышь, крылья которой цепляются за всё, что попадается на пути! Было время, когда она мне нравилась, теперь она меня почти принуждает ухаживать за нею… есть что-то в её манерах, в её голосе такое жёсткое, отрывистое, изломанное, что отталкивает…»
Разыграв страстную любовь, ему это надоедает, он резко охладевает и пишет ей анонимное письмо, в котором «оговаривает себя»:
« … Вы стоите на краю пропасти, и любовь ваша к нему (известная всему Петербургу, кроме родных ваших) погубит вас. Вы и теперь уже много потеряли во мнении света — оттого, что не умеете и даже не хотите скрывать вашей страсти к нему.
Поверьте, он недостоин вас. Для него нет ничего святого, он никого не любит. Его страсть: господствовать над всеми и не щадить никого для удовлетворения своего самолюбия.
Я знал его прежде, чем вы. Он был тогда и моложе, и неопытнее, что, однако, не помешало ему погубить девушку, во всем равную вам и по уму, и по красоте. Он увез ее от семейства и, натешившись ею, бросил.
Опомнитесь, придите в себя, уверьтесь, что и вас ожидает такая же участь....
Я ничего не имею против него, кроме презрения. Он не женится на вас, поверьте мне; покажите ему это письмо, он прикинется невинным, обиженным, забросает вас страстными уверениями, потом… просто признается, что притворялся, да еще посмеется над вами, и — это лучший исход, которого вам от души желает неизвестный, но преданный вам NN»…
Лермонтову отказывают от дома. Он свободен.
«Изготовливая материалы своих будущих сочинений», он тогда уже преступил, и эта интрига нашла отражение в неоконченной повести «Княгиня Лиговская».
История с письмами Мартыновых была ещё впереди.
Поразительно, но всё, что он написал в этом письме откровенно и весьма правдиво, автобиографично. И дело не только в жестокой игре сочинителя историй, писательском азарте, не жалея своих чувств и чувств своей в прошлом возлюбленной, он наслаждается греховностью человеческих побуждений, пытается познать себя и, ненавидя, презирая в себе подлую человеческую сущность, выплёскивает её из собственной души, пытаясь очиститься. Запутался в расставленных собственных сетях!
Обострённая до предела эмоциональная память переборола его коварство, и он был снова в плену любви. Он любил её, несмотря ни на что! Катя так и не поняла, что это Лермонтов был автором анонимного письма, поднявшего скандал в доме.
«Печорин и он так схожи, так слиты, что иногда не различишь одного от другого", - говорила Катенька.
…И сейчас в карете думал о ней, с улыбкой вспоминая свои безумства.
Валдайский поддужный колоколец в упряжке Лермонтова сладко позванивает: «Звону много – веселей дорога».
«Давно забытые черты
В сияньи прежней красоты
Рисует память своевольно:
В очах любовь, в устах обман -
И веришь снова им невольно,
И как-то весело и больно
Тревожить язвы старых ран... Тогда пишу...»
«Рассказывали, будто Лермонтов просился быть шафером на свадьбе у Катеньки с графом Хвостовым и, несмотря на отказ, все-таки присутствовал на венчании.»
«...Естественно ли желать счастия любимой женщине с другим? Нет! Пусть она будет несчастлива; я предпочёл бы её любовь её счастию; несчастлива через меня, это бы связало ее навек со мною!»
«Из церкви поспешил прежде молодых в дом жениха и в суете приёма взял солонку и рассыпал соль по полу. «Пусть новобрачные ссорятся и враждуют всю жизнь».
А год назад он решил вернуть её любовь, послал ей, замужней даме, графине Хвостовой в Тифлис свой лучший живописный портрет, но Катенька отправила его назад. Лермонтов изрезал портрет и бросил в печку: „Если не ей - пусть никому!»
Между тем, неутомимо бегут рысаки, храпя и роняя пену… Звеня колокольчиком, почтовая карета выскочила из леса, и вскоре далеко - далеко звенит в поле.
Перед лошадьми пустая длинная, длинная дорога, идущая в бесконечность… И над дорогой надвигающаяся чёрная туча.
К нему обращаются пассажиры, предлагают чай, сыграть в карты, в шахматы, выпить рому… Отказываясь, он благодарно кивает, улыбается, но молчит …
Перед глазами высятся горы Кавказа, мчатся дикие всадники и с грохотом обрушивается снежная лавина.
Закрыв глаза, «смотрит» в мутное окно и «видит» горные хребты, вершины Эльбруса, маленькую мечеть и под непрерывный стук колёс слышится сладкая песнь муэдзина.
Звенят бронзовые часы в ампирном натюрморте.
Осторожно раскрывается книга стихов. В темно-зеленом марокеновом переплете с тиснением золотом на крышках и корешке. «М. Лермонтов.»
- Тираж 1000 экземпляров. Теперь эта книга в единственном экземпляре, сохранённая императрицей, бесценна.
В столице вышел этот первый его сборник стихов, а поэт и «его команда для разведки боем находились в Чечне, впереди отряда они первыми встречали неприятеля…»
Артиллеристы дали залп картечью по лесной чаще на другом берегу реки Валерик. Батальоны кинулись в воду…
Из леса на них обрушился шквал огня.
«Дружнее, ребята! Куринцы! Шестая рота! – кричал капитан Колодка, - « Братцы! Не выдай! За Бога и Государя!»
Пехота, сапёры ринулись вперёд и сошлись в воде с чеченцами во встречном бою, « лицом к лицу; огонь умолк на время…Кинжал и шашка уступили штыку. « Фанатическое исступление отчаянных мюридов не устояло против хладнокровной храбрости русского солдата!»
Среди них был наш великий поэт с пожеланием царя: "Счастливого пути, господин Лермонтов; пусть он очистит свою голову, если это возможно".
Искушая судьбу в игре со смертью, Лермонтов выигрывал и согласно рапорту в сражении «везде первый подвергался выстрелам хищников» и «во время штурма исполнил возложенное на него поручение с отменным мужеством, хладнокровием и с первыми рядами храбрейших солдат ворвался в неприятельские завалы".
«Атлетические горцы поражали ростом и дородством: в сравнении с ними мы казались пигмеями… Исступлёные лезгины, закрыв глаза левой рукою с кинжалом в правой, бросались прямо на штыки; иные шашками рубилии ружейные стволы. Храбрый да неловкий солдатик пронял насквозь штыком грудь горца, да не успел штык выдернуть - лезгин захватил ствол рукой, а другою поразил его…»
« Артиллерия осталась без прикрытия, чеченцы разом изрубили боковую цепь пехоты и кинулись на пушки. В этот миг я увидел возле себя Лермонтова, который точно из земли вырос со своею командой, в бою они искали самых опасных мест. И как он был хорош в красной шелковой рубашке с косым расстегнутым воротом; рука сжимала рукоять кинжала, - вспоминал поручик Мамацев, - Я подпустил неприятеля почти в упор и ударил картечью.Чеченцы отхлынули, но тотчас собрались вновь, и начался бой, не поддающийся никакому описанию…»
« Ура! - и смолкло. Вон кинжалы,
В приклады! - и пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть…
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна Была тепла, была красна…»
«…Продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2000 пехоты, а их до 6 тысяч; и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте, вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью» - писал он Лопухину.
Карандашный портрет Лермонтова после Валерикского сражения: уставший офицер в помятой походной фуражке, не брит, без эполет и сюртук расстегнут, тяжёлая походная жизнь.
«- Не правда ли, Лермонтов только такой? Только на этом портрете фон Палена. На остальных — не он» - восклицает Блок.
Мартынов из письма Натали знал об оскорбительном прощании в Москве Лермонтова с сестрой, и это волновало его необходимостью вызова на дуэль, он не мог не послать картель Мишелю, слишком много накопилось, казалось, что он действует нарочно, назло и затронута честь семьи. Но, увидев Лермонтова сразу же после сраженья на реке Валерик, тут же позабыл, как настраивал себя против Мишеля и неожиданно обрадовался:
- Поручик! Лермонтов! Ха-ха! Мишель! Давно не виделись! – кричал Мартынов,- Душа добрая!! Вот драка!! Это тебе не «Нумидийский эскадрон»! Салам алейкум, Мишель, дружище!!
Уставший, измотанный Мишель обернулся: рослый Мартынов, подняв шашку, картинно стоял в стременах, возвышаясь над казаками.
«Нумидийский эскадрон» Лермонтов собирал, когда в школу приходил новичок и надо было проучить «несчастного», чтобы служба не казалась сахаром. Юнкера залезали верхом один на другого, покрывали себя и «лошадь» простыней и окружая спящего, срывали с него одеяло и обливали в постели.
Они не виделись больше года. Но напоминать о «Нумидийской потехе» сейчас было бестактно, и Мартынов был отвратителен ему, для Мишеля он был трусом, не решавшимся постоять за свою честь…
Будто не узнав его, Лермонтов вздыбил коня и, смешавшись с всадниками, поскакал на звук трубы…
Обиженный Мартынов ругал себя за мягкотелость, нерешительность, ему было стыдно, что не смог он при встрече с Мишелем сразу потребовать удовлетворения.
Вскоре они встретились на разъезде станицы Червлённой, где стояли казаки. Лермонтов с криком соскочил с коня и бросился к Мартынову, Мишель всегда задавал тон игре, будто ничего и не было между друзьями, они обнялись и вскоре сидели у Мартынова за бутылкой вина,
- Поначалу я скрывал дуэль, но Монго всё доложил по начальству. В ожидании суда, узнаю, что де Барант распускает слухи, будто я не стрелял на воздух, а промахнулся и пригласил француза на гауптвахту. Вышел к нему втайне от караульного офицера, предложил новую дуэль на более жёстких условиях! – он рссмеялся, - Барант отказался и доложил начальству.
Меня обвинили в повторном вызове на дуэль и в противозаконном свидании на гауптвахте.
- Зачем тебе всё это…?
- Ты никогда не стрелялся, а этого тебе не избежать! Тебе предстоит, Мартыш! Узнаешь, что это за кураж! – Лермонтов не даёт Мартынову сказать ни слова, намекая - им стреляться! Но слово за Мартыновым! Он должен потребовать объяснения за прочитанные письма, за сестру, но Мартынов пытаеться смеяться вместе с ним, получается натужно, - И как быть в следующий раз, Мартыш?...
- - Я бы не стрелял на воздух…- их взгляды встретились.
- Ты прав! Надо стрелять! - Лермонтов ткнул пальцем себе в грудь и, увидев перекошенное лицо Мартынова, захохотал, - Надо было стрелять в де Баранта!… Всё забот меньше, – Мишель посмотрел на Мартынова, - «Je déteste ces chercheurs d’avantures. Эти Дантесы и де Баранты заносчивые сукины дети» и отчеканил, - « Генерал-аудиториат признал меня виновным и приговорил лишить чинов и дворянского достоинства, написать в рядовые!»
- Рядовой Лермонтов?
- Но судьба решает по своему! – Мишель ткнул пальцем в потолок, - Судьба! В день приговора, 9 апреля 1840 года в Петербург пришло известие, что на Михайловское укрепление Черноморской Береговой линии напали горцы… Два часа 500 человек держали оборону против тысяч горцев, но, потеряв в жестоком бою почти всех людей, они не могли противустоять неприятелю, горцы ворвались в форт, и рядовой Тенгинского полка Архип Осипов взорвал пороховой погреб… Оставшиеся погибли вместе с горцами и…! – воскликнул Лермонтов, видя, что Мартынов порывается что-то сказать, - Царь, изменив решение суда, распорядился выписать меня в действующую армию и приписал: «Исполнить сегодня же»... Ха – ха – ха! Судьба забросила меня к тебе, в эту мясорубку! Судьба, Мартыш, нас свела судьба! Решайся!
- Ты фаталист!
- К чёрту… Решайся!- Мишель разливал вино.
Мартынову неудержимо захотелось вызвать его сейчас же и одним махом закончить дело: « Прямо сейчас, он или я?... Передо мной - зло! Он сам говорил о себе, что Демон это он, что борется со злом в себе и не может победить это зло… Или смеяться, как он, а не сидеть истуканом. Смеяться! А это устаревшее понятие о чести – хлам! Не зря дуэли запрещены государем!... Легче смеяться и пить вино. Только получается униженно и подло.
Положив руку на громадный кинжал, захмелевший Мартынов кричал:
-У меня стихи не хуже!!... Слушай! «Я клянуся Муллой И кровавой каллой, И отрадой небесных лучей: В целом мире Творца Нет прекрасней лица, Не видал я подобных очей! Их чернее едва ль Вороненая сталь Дагестанских тяжелых клинков…»
- Ха-ха-ха! Отрада небесных лучей, – перебил его Мишель, смех у него резкий, - Уж очень похоже на мою поэму «Каллы!» Но ты клянёшься Муллой и кровавой каллой, священником и убийцей одновременно? Один убивает, другой отпевает! Что молчишь? Красивая высокая обезьяна! Мулла или убийца?! Ты должен написать: «Я клянуся кровавым каллой, а остальное всё заново, – он снова хохочет, глядя на раздосадованного Мартынова, - Не обижайся, мне с тобой хорошо! – Мишель поднял руку, - Ты понимаешь, что я Лермонтов… - Мишель поднялся и ногой вышиб дверь и, оказавшись в чёрной ночи, произнёс:
«Клянусь… полночною звездой,
Лучом заката и востока,
Властитель Персии златой
И ни единый царь земной
Не целовал такого ока,
Гарема брызжущий фонтан
Ни разу жаркою порою
Своей жемчужною росою
Не омывал подобный стан!
Еще ничья рука земная,
По милому челу блуждая,
Таких волос не расплела;
С тех пор как мир лишился рая,
Клянусь, красавица такая
Под солнцем юга не цвела.» Лучше меня никто не напишет… Зря стараешься! – Мишель смеялся, - Большая, говорящая Мартышка! Не обижайся, и у тебя есть пара хороших строк! «Я убью узденя!... Не дожить ему дня! Дева, плачь ты заране о нем!.. Как безумцу любовь Мне нужна его кровь, С ним на свете нам тесно вдвоем!..» « С ним нам тесно вдвоём!»… А «Каллы» помнишь?... « …И не тебе принадлежат Твои часы, твои мгновенья; Ты на земле орудье мщенья, Палач!- он ткнул пальцем в друга…
- Я помню «Каллы», - зло ответил Мартынов, сжимая рукоятку кинжала, - я переписал «Каллы» у тебя ещё в школе:
« Забудь о жалости пустой; На грозный подвиг ты назначен Законом, клятвой и судьбой…Ударил час!»
- Браво! - Лермонтов достал из ножен кинжал и протянул, - « …Возьми ж мои благословенья, Кинжал булатный — и поди!» Так говорил мулла жестокий…» - И не успел Мартынов шевельнуться, как у его уха просвистел и воткнулся в стену кинжал…
- Не беспокойся, Мишель!... Кавалергарды умеют хранить чужую тайну! - Мартынов многозначительно улыбнулся…
- Какая тайна? Расскажи, брат! - Лермонтов понимает, что речь идёт о письмах и ждёт повода, - Дай повод! Хочу тайну!
- Знаешь ты, что за тайна!...- побледневший Мартынов вырвал кинжал из стены и броском воткнул его в стол перед Лермонтовым, Мишель даже не моргнул: - Нет, нет, пока – никому, ни слова! Ха-ха! Никому…– смеётся Мартынов и делает глоток вина, - Время не пришло и больше не шути так. Надоели твои шутки. Да и тебе самому…
- Не надоели, ха-ха-ха! – они смеялись вместе, ударились стаканы, расплескивая красное вино, - Вот теперь ты мне нравишься, Мартыш! «Мир для меня - колода карт, Жизнь - банк; рок мечет, я играю, И правила игры я к людям применяю,» - воскликнул поэт, - Будь здоров! Prosiт! Ха –ха!
- И ты мне нравишься, Майошка! Но чтобы тайну открыть – надо объявить о ней вслух, при всех, - Мартынов хитро улыбнулся.
Лермонтову доставляло удовольствие наблюдать за ним: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа…»
- Открой тайну, скажи вслух! Всем скажи!
Дорога уходит в туман… Звенят каретные часы, им отзывается сигналом редкие удары церковного колокола.
У Лермонтова на коленях открытый учебник математики Пезу, он смотрит перед собой в пустоту – слишком темно, в руке свеча просунутая в бумажный квадратик, оплывает воск… Напротив похрапывает старый офицер.
«Изготовляя материалы будущих сочинений» Лермонтов зачастую провоцирует человеческие поступки и сам участвует в этом спектакле жизни: только раны душевные являются для него откровением и доказательством в постижении человека, и он жестоко наносит раны себе и другим, вкладывает персты свои в эти раны, он не верит на слово.
У самой дороги в Зайцево, что после Бронниц, стоит храм «Уверения Фомы неверующего».
Апостол Фома не хотел уверовать, что Христос воскресе из мертвых: «...Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю», - говорил он апостолам. И произошло чудо: «Господь явился Фоме, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам! А ты, Фома, посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои… И уверуй!»
Построили сей храм чудесным образом после гибели Лермонтова.
« Редеют бледные туманы
Над бездной смерти роковой,
И вновь стоят передо мной
Веков протекших великаны.
Они зовут, они манят,
Поют, и я пою за ними
И, полный чувствами живыми,
Страшуся поглядеть назад», - доносится шёпот поэта.
Всей низиной завладел густой туман, в его пелену лошади затаскивают карету. Медленно, словно наощупь, движется экипаж с зажжёным фонарём, едва звякнул колокольчик…
…«Чтоб бытия земного звуки
Не замешались в песнь мою,
Чтоб лучшей жизни на краю
Не вспомнил я людей и муки;
Чтоб я не вспомнил этот свет,
Где носит все печать проклятья,
Где полны ядом все объятья,
Где счастья без обмана нет.»
Ямщик на облучке кажется дремлет на медленном ходу. Снова бьют каретные часы, в Ямской слободе церковь Троицы еле видна. Медленно движется экипаж, Лермонтов не спит… В руке погасшая свеча.
- Крестцы…- слышится сонный голос, - Говорят, от Крестцов хан Батый повернул орду вспять, испугался непроходимых болот, тайги и туманов. Река Холова… всегда заводит туман.
…Лошади понесли… Вырвались из тумана, полыхнуло утреннее солнце.
« Поберегись, твою!!...» - кричит ямщик и свистит. На правом повороте перед встречной каретой чуть не опрокинулся экипаж, путников бросило влево.
- Вожжи держи! - смеялся Лермонтов, - Такая тяжесть руки тянет несколько часов кряду! Говорят, до трёх пудов весу! Шутка ли! Да и, видать, хлебнул в Зимогорье, на постое…
Ход кареты выровнялся, лошади бегут бойко, мотая гривами.
- Ямщикам в непогоду в казённый самовар заливают болтушку чая с водкой, гони!- говорит сопровождающий, - Дождь, грязь, погоня, волки – знай, гони, управляй и придерживай, да сторонись встречных лихачей, частое дело, дороги узкие - столкнёшься лоб в лоб! На час запоздал – получи кнутом, во-время доставил письмецо на груди – чарка водки.
Рядом с Лермонтовым качаются две связки баранок. Валдайская почтовая станция славилась баранками да « бесстыжими девками».
«Когда бы ни приехал в Зимогорье, тотчас обступят : «Миленький, чернобровенький барин! Баранки, бублики! Купи связочку, красавчик мой! Я тебя первая встретила хлебом-солью… Я тебе и угожу»…
Хороша, ядрёна была девка, с подведёнными бровями, в ярком платке… Как устоишь, она и обнимет, расцелует, коли охота… Дыхание горячее, мятное.
- Вышне-Волочковский Ям, господа! Большая станция!
В Волочке ямщик лошадей покрыл попоной и махнул законный стаканчик, успел, значит…
Пока отдыхали, поили и задавали овса лошадям, Лермонтов выпил вина и, отобедав, курил трубку, прогуливался:
«… Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой».
Ожидая лошадей, в избе собрались голодные и неумытые путники. Рядом с конюшней был амбар с овсом, сеновал, коновязь с кузницей, где вечно стучат молотки, шорная и колодец. Станция не отличалась чистотой.
« Род сараев, балаганов, Где содержат для гостей Очень много тараканов, Очень мало лошадей» - смеялся Вяземский.
В самом Волочке Мишель бывал однажды летом. А так всё зимой и торопишься…
Для небльшого путешествия взял на конюшне лошадь. Здесь, на реке Цна находилась пристань, где испокон веку идущие с Волги «суда с товарами разгружали и "волочили" посуху на Тверцу - речку. Там суда вновь загружали товаром, и плыли они уже далее на Ильмень море. Хлопотное дело, но выгодное: и работа всегда есть и украсть кое-чего можно. Издревле была эта часть пути «из варягов в греки».
Петр I решил соединить каналом Нижнее Поволжье с Балтийским морем и самолично прошел пешком от реки до реки, от Цны до Тверцы, три «тыщи» шагов насчитал царь и наметил трассу будущего канала. Приглашенный из Голландии гидротехник со «слюзными мастерами», что шлюзы строили, в страхе едва поспевали за императором, - Лермонтов слез с лошади и повёл под уздцы, - Весной 1709 года барки с хлебом, оружие и боеприпасы с Урала за недостатком воды трудно, но шли по каналу с Волги на Петербург. А летом воды в канале стало и того меньше, через водораздел не шли груженые барки в Волхов и на Ладогу. Кончилось тем, что барки с хлебом застряли в Волочке и зазимовали, отчего «воспоследовала в Петербурге нужда в провианте. Был голод и бунт великий».
Как водится на Руси, виноватого стали искать. Выказано было подозрение в коварстве голландцев, мол выполнили злую волю торговых хозяев и построили заведомо нерабочий канал, чтобы на рынке не было богатого конкурента.
А на деле не императора надо «слухать», где канал копать, а голландца Гаутера и «слюзных мастеров».
Ущерб каждый год растёт. Канал местами засыпало песком, сваи гнили. Во время половодья шлюзы сорвало, завалило. Довольны только вышневолоцкие ямщики: им переваливать грузы с Цны на Тверцу. А везти товар гужом в десять раз дороже, чем по воде…
И тут объявился смельчак, предложивший царю Петру «бесполезно протекающую» реку Шлину направить в реку Цну выше Тверецкого канала. Рабочая вода «умножится и всяким судам будет Тверцою свободный ход и государству польза в том будет».
Смельчаком был - Бароно Имегенов сын, новгородец «мунгальского роду». Подростком попал к казакам в плен. В Енисейске его за10 рублей купил приказчик Иван Сердюков, выучил грамоте, счету, приобщил к торговому делу и крестил Михаилом.
Стал Бароно Имегенов богатым купцом Михаилом Сердюковым, имеющим винокуренный завод, монопольно торгующим водкой. И получил тот Сердюков погибающий канал от царя Петра с привилегиями: местным чиновникам «убытков и волокит не чинить, шлюзы самовольно не отпирать и приказчиков его по морде не бить», что и отлито в бронзе у старинного здания вокзала времён Николая 1.
Починил шлюзы купец, а воды реки Шлины направил в Цну. Поднялся уровень воды в системе, и канал заработал, правда в одну сторону. Барки, прибывшие из Волочка в Петербурге разбирали и продавали на дрова. Но император был доволен, пожаловал в гости в новые хоромы Сердюкова, щедро одарил его и освободил от налогов на 50 лет. Нынче времена другие: водная система Тверской Венеции на реках, каналах, протоках и затонах постепенно гибнет, превращаясь в большое болото, в ожидании чуда, когда прийдёт новый спаситель « мунгальского роду» и вдохнёт здесь новую жизнь. Двухэтажный дом купца Бароно Сердюкова разрушается. Лишь попрежнему цветёт посаженный Петром куст барбариса, а налоги на всяк случай дерут нещадно.
«Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Но я люблю — за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее подобные морям…»
Если сегодня проехать по уютному городку, минуешь бронзовый памятник художнику Венецианову, императрице Екатерине Второй, свернёшь у побитого памятника вождю мирового пролетариата Ленина на Екатерининскую улицу, там с торца здания средней школы можно увидеть на фоне обшарпанной кирпичной стены покосившуюся серую бетонную фигуру с отбитым носом - памятник великому русскому поэту Лермонтову, чтобы помнили новые поколения и гордились своей историей и культурой.
…Неожиданно Лермонтова разбудили веселые голоса, за столом шумно сидели офицеры:
- …У Мартынова в столице служба не шла, - бубнил штабс-капитан, - Из кавалергардов списали в казаки! Отрастил бакенбарды, «а ля мужик», голова бритая, нахлобучил на глаза белый папах, рукава засучил, будто собрался резать барана! Дикарь! Я слышал, усы хной подкрашивал, - и он сипло заржал.
- Господа! Мартынов в ресторации, милости просим, украшение стола, жуир! Мягкий, деликатный... Тост произнести, порядочно романс спеть… и ест красиво! Ногти холёные, и руки до странности, господа, часто моет!
- Кто мечет банк, у того пальцы холёные! А в полку посчитали, что в картах нечист на руку, вот и руки моет, - процедил скептик, штабс-капитан, - Не зря назвали «Маркиз де Шулерхоф».
- Хороший игрок! Завидуют!Я видел, как он карты кидает: средним и безымянным пальцем!! Фокусник! Прямых улик не было! Это так, пристрастие!
- Слух пошёл – не отмоешься. В отставку и вывели, а в генералы метил! И связи отец имел с генералом Ермоловым, так и орден получил, я слышал… А в школе юнкеров, помню, «проскакал в галоп вместо того, чтобы ехать строевой рысью,» - смеялся штабс-капитан, - Экий стыд! И не мог сохранить посадку. Красавец, а ординарцем к Великому князю не брали, дежурил по казарме.
- Лермонтова и того посылали на ординарцы, с его - то сложением! Правда вестовой в первый раз опешил: « Кто это? Кого вы привели к Великому князю?» - они заржали, -«Лермонтов ездил настолько хорошо, что все недостатки фигуры совсем исчезали на коне».
Услышав упоминание о себе, Лермонтов поднялся и, улыбнувшись, боком-боком вышел во двор.
Новый ямщик собирал упряжь, а конюх, согнувшись, разглядывал лытки и подковы лошадей.
Мишель вышел на дорогу…
В Пятигорске за зеленом сукном Мартынов «гоняет» колоду от ладони, выстреливая картами и рассыпая их ровным веером:
- Лермонтов находится в патовой ситуации и понимает, если состоится дуэль, то даже при бескровном исходе его будущее станет трагичным, император уже поставил на нем крест, все мечты об отставке и творчестве рухнут окончательно, жизнь потеряет всякий смысл.
- Стреляться при его положении – безумие. Оп – оп! – летят карты: - Оп – оп!... Не могу предствить, как подниму руку на него… Одна надежда – он не стреляет первым или будет стрелять на воздух, если я промахнусь… Тогда для чего ему эта дуэль? Если не убить, то быть убиту? Он молод, полон планов и не хочет смерти и одновременно ищет её? Так бывает… Он думает, что я буду стрелять на воздух... Не буду я рисковать, дуэлью не шутят… Если я выстрелю на воздух, а он? – размышлял Мартынов... - Всё может быть. Это стрёмно! Оп! Оп – оп! – он бросает карты средним и безымянным пальцем. - Оп – оп! – летят карты. – Он у меня давно на крючке и драться не посмеет.
Лошади бегут ровной рысью… Карету бросает, несмотря на рессорный ход.
- Горячие мои!– слышится голос ямщика, - Резвые!
Поле до горизонта ещё в снегу, но по речке двинулся ледок.
Грешным делом Мишель подумывает, что хорошо бы не в Темир - Хан - Шуру ехать ловить Шамиля, а махнуть в Пятигорск, где, может быть, она ждёт его, Эмилия Клингенберг, прошло всего полгода… Он помнит её глаза.
На следущий день после знакомства он увидел её в гостиной за пяльцами, она подняла голову от рукоделья и улыбнулась...
- Почитайте что- нибудь…
Он молчал, презирая себя за то, что распрашивал о ней накануне и узнал ненужные подробности о её романе с Барятинским, как князь, сорвав Розу Кавказа, чтобы не жениться, откупился, послав 50000 рублей. Мишель старался не верить, но уже ненавидел её… А это ещё больше возбуждало в нём потаённые чувства. Он смотрел на неё и понимал, что прекрасней женщины не видел, а в голове стучало: «Страшись любви: она пройдёт, Она мечтой твой ум встревожит, Тоска по ней тебя убьёт, Ничто воскреснуть не поможет…»
- Не молчите, Лермонтов.
Её красота Мишелю застит глаза, он теряет голову, но читает
несколько строк:
«И странная тоска теснит уж грудь мою:
Я думаю об ней, я плачу и люблю,
Люблю мечты моей созданье
С глазами, полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
За рощей первое сиянье.»
И сейчас в карете Мишель прикрыл глаза, чтобы чётче видеть её лицо, яркое до головной боли… Он повторяет, как мантру: «Страшись любви… Она мечтой твой ум встревожит, Тоска по ней тебя убьёт, Ничто воскреснуть не поможет… Страшись любви!»
О своём увлечении он тогда рссказал Мартынову, как-то они разговорились, он просил не держать зла за инцидент с щекоткой.
Мишель не догадывался, что Эмилия Клингенберг, Роза Кавказа, была той самой девочкой, в которую он влюбился в детстве, когда с бабушкой в 1825 году большим обозом вместе с семьёй Столыпиных, приехал на лечение в Пятигорск.
Обманчивое видение пресследовало его. В 1830 году сумбурно записал в дневнике:
«... Белокурые волосы, голубые глаза быстрые, непринужденность… Нет, с тех нор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз. И так рано! в 10 лет! О, эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут терзать мой ум!
…Один раз, я помню, вбежал в комнату. Она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть сильная, хотя ребяческая; это была истинная любовь; с тех пор я еще не любил так.
... Надо мной смеялись и дразнили. Я плакал потихоньку, без причины; желал ее видеть; а когда она приходила, я стыдился войти в комнату…»
Тянуло в Пятигорск:
«Мчись же быстрее, летучее время!
Душно под новой бронею мне стало!
Смерть, как приедем, подержит мне стремя;
Слезу и сдерну с лица я забрало.»
В хорошую погоду поддужные колокольцы слышны за 5 верст, надёжно оповещая о приближении курьерской или ямской упряжки, и смотритель успевает приготовить смену уставшим лошадям.
Ржёт и храпит коренник. Под свист ямщика, звон колокольчика мимо проносится лес, глубокие овраги и недалеко тронувшаяся речка.
- Живые, резвые! Ретивые мои, горячие! – кричит ямщик.
Вдоль берегов Тверцы версты три – четыре тянется красивый Торжок с множеством особнячков и церквей.
На высоких холмах, напротив, над речной заводью в небе парит город – монастырь Борисо-Глебский.
Промелькнула на двухэтажном доме удивляющая вывеска: «Евгений Онегин - булочных и портновских дел мастер» и, наконец, остановились у знаменитого трактира Дарьи Пожарской. Не обошлось и без «пожарских» котлет, о которых сложился котлетный эпос, вплоть до того, что котлеты «пожарские» делал сам князь Пожарский и угощал ими Кузьму Минина накануне битвы с польскими рыцарями и ведь победили. В честь победы над супостатом и поставили памятник на Красной площади в Москве. Не котлетам, а Минину и Пожарскому!
Лермонтов смеялся, прочитав в «Живописном альманахе» о «котлетных» восторгах «англицкого писателя» - Лича Ричи: «В Торжке я имел удовольствие есть телячьи котлеты, вкуснейшие в Европе. На весь мир известны торжокские телячьи котлеты и сама француженка, которая их готовит, и все знают, какую выгоду она извлекает из громкой славы по всему миру. Сама императрица сгорала от любопытства их попробовать, и мадам имела честь быть привезённой в Зимний Дворец, чтобы приготовить котлеты для Ее Величества», которые готовил повар его Величества для его Величества и её Величества… Так рождался котлетный бренд на все времена.
«Француженка» Дарья Пожарская подглядела, как царский повар в её заведении готовил царю телячьи котлетки из курицы за отсутствием телятины.
Царь остановился в Осташкове на озере Селигер, и котлетки ему понравились, подвоха не заметил.
Научившись делать телячьи котлеты из курицы, стала Дарья их бойко продавать и прославила по московскому тракту своё имя да так, что трактир, основанный её дедом, ямщиком, стал «поставщиком двора его императорского величества!»
Заказан парадный портрет трактирщицы и обрамлён в золочёную раму. …"
С легкой руки Пушкина «пожарские» котлеты увековечены в нашей истории мемориальной доской на стене трактира.
« На досуге отобедай У Пожарского в Торжке, Жареных котлет отведай, (именно котлет) - советует Пушкин приятелю, - И отправься налегке…"
А таинственный Евгений Онегин, булочных и портновских дел мастер? Кто он? О герое великого романа Пушкина знаем, а о булочнике никто ничего… Лишь в ХХ веке об Онегиных «достоверно» свидетельствовал потомственный ямщик Пахолкин, который незадолго до кончины дал интервью Центральному Телевидению:
- « … Пушкин написал о Евгении Онегине длинное стихотворение, так и назвал «Евгений Онегин», о его беспутной жизни до революции. Я сам не читал, но народ знает. Да и самого Пушкина, помню, подвозил я разок на станцию, у кареты колесо полетело… Зимой дело было. Помогал он мне шкворень на передке менять! Пожилой господин, тоже, как я.
- А вы родились…
- Народился я в 1865 году. Нынче мне 100 лет. Может ещё чего вспомню ценного. Приезжайте! Меня все знают, пионеры салют отдают, - Пахолкин ненадолго вздремнул, потом продолжил, - На погосте Пустынь в Торжке осталась могила Николая Евгеньевича Онегина, его застал я пожилым. Родился он в 1840 году. У него было три дочери. Старшая была за продавцом! В его доме была булочная и кондитерская. Сам был портным, как и папа его Евгений Онегин. Имел торговую баню. Вторая дочь была замужем за священником Третьяковым, младшая за Перевозчиковым». Исчезла с дочерьми фамилия Онегиных. Остались только в его баньке веники на продажу от Евгения Онегина, по копейке за штуку».
Жизнь на земле призрачна за пеленой Времени. Вот она земная история, где переплетены факты и вымыслы, прошлое и будущее… Где безымянный царь, Александр или Николай – без разницы, «пожарских» котлеток отведал на озере Селигер, туда же, всего-то через 100 лет, в товарниках привозили пленных после «польского похода» Красной Армии, там их грузили на баржи и переправляли в монастырь Нилова пустынь на острове Столобный, в лагерь НКВД. До сих пор на колокольне вместо часов нарисован циферблат со стрелками, застывшими на «без десяти двенадцать», с надеждой на счастливый новый 1941 год. Видны турели для пулеметов и прожекторов.
Зимой несчастных гнали по льду Селигера на железнодорожный разъезд Сорога, где грузили в эшелоны и везли расстреливать в Тверь.
"Расстреливали до пяти утра, потом напивались, заваливались спать. К вечеру просыпались, ели и опять шли расстреливать» в подвал бывшей гимназии.
В Твери во время службы Лермонтов зашёл в церковь Белой Живоначальной Троицы, что за рекою Тьмакой, впадающей в Волгу. Он прошёл рядом с женщинами, державшими на руках детей в ожидании причастия…
Говорил священник: «… И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое… И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов…»
Пение тронуло сердце Мишеля. Он опустился на колени…
Неведомыми путями соединились в Твери два родовых имени Лермонтова, в пересечении коих рождались смутные образы рокового проклятья его рода. Что-то дошло из семейных преданий, часть рассказано бабушкой.
Дед поэта Михаил Арсеньев, поручик и страстный театрал, был беден, бабушка вышла замуж по страстной любви.
В Тарханах на святки представляли «Гамлета» « англицкого трагика Шекеспира». «Гамлет» в ту пору из-за множества «неправильностей» был до неузноваемости переделан при переводе на французский язык с «правильным» счастливым концом: Гамлет свергает Клавдия, женится на Офелии и становится датским королем. Но великий монолог «Быть или не быть?» сохранился и волновал Лермонтова всю жизнь: «Что делать мне теперь? Не знаю, что зачать?»
Одетый в костюм могильщика, дед среди прочих гостей на спектакль пригласил соседскую помещицу, с ней у него был роман, и зимой он посылал ей цветы из семейных теплиц. Бабушка, случайно узнав об этом, послала ей дерзкое письмо: ежели она посмеет приехать, то высечет её на конюшне, как дворовую девку.
Дед Арсеньев не вынес позора и от стыда выпил яд. Нашли его мёртвым в театре.
Бабушка сожгла все портреты деда, на похоронах её не было…
Род Арсеньевых произошел от Аслана Мурзы Челебея, который в 1389 году перешел на службу к Дмитрию Донскому из Золотой Орды. Принял православие и получил имя Прокопий. Его старший сын Юсуп (Арсений) и был родоначальником рода Арсеньевых, гласит семейная легенда. В Белой Троице есть престол Арсения Тверского.
Лермонтовы, как и Арсеньевы, тоже Тверские, но шотландского происхождения. 5 сентября 1613 г. польский гарнизон, оборонявший крепость Белую (ныне город Белый), сдался русским войскам. Шкотская и Ирландская роты наемников перешли от поляков на службу к молодому царю Михаилу Романову.
Георг Лермант принял русскую присягу и служил под рукой князя Черкасского в Смоленске, был под Тулой и вновь оказался в "Бельском сидении". В 1617 году отсюда он, будучи Юшкой Лермантовым, "вместе со товарищи" обратился к царю с челобитной: "Мы холопы твои с выезда Бельского, по се поры твоим царским великим поместным окладом и годовым денежным жалованием не верстаны". В числе других "к сей челобитной руку приложил" "поручик шоцкой роты" Юшко Лермантов, и жалованье царское получил.
Сама бабка, как вся порода старинного, знатного рода Столыпиных, была женщина надёжная, характера деспотичного, подчиняла всех повелительной интонацией, обращалась ко всем на «ты» и её боялись.
Но рок преследовал её нещадно. Первые дети не жили и была у неё единственная дочь Мария. Она, юная мать, выносила и в муках родила Мишу, несмотря на слабое здоровье и таяла на глазах.
Проклиная судьбу, бабушка боялась остаться одна на белом свете и в отчаянии пыталась выходить их, дочь и её мальчика, тельце которого было изъедено золотушными пятнами материнской чахотки. А ведь Мария жила только ради любимого мужа, «красавца, блондина, сильно нравившимся женщинам». В ответ на её любовь и преданность - супруг изменял ей тут же, в усадьбе.
На девятый день после её смерти бабушка Елизавета Алексеевна стала внуку матерью и потребовала, чтобы отец уехал из Тархан навсегда. Не простила.
Мальчик много и тяжело болел, но она не дала ему умереть. Она сожгла театр и проклятую усадьбу. В память дочери поставила церковь Марии Египетской и построила новый дом.
… Чёрные горящие глаза делали её простоватое лицо сильным и непокорным судьбе, голову держала высоко, и взгляд этот унаследовал любимый внук. Начинали вдвоём с нуля.
Кроме Миши никого не осталось, в Тарханах он спал в ее комнате, она наблюдала за каждым его шагом и одевала в девичье платьице, страшась злого рока, пыталась обмануть смерть. Девочки реже умирали, чем мальчики.
Если болел, все дворовые девки освобождались от работ и молились об исцелении молодого барина. Постоянно больной, лишённый развлечений, находил их в своём воображении и выучился думать… Ночью подходил к замёрзшему окну и ждал появления «его», невидимого, злого рока, чтобы не застал врасплох и беду не принёс из Шотландии.
А совсем подрос, по приказу бабки, зрелые девки ложились с ним спать, чтобы не замерзал и не боялся. Он жил во-время мучительных бессонниц, задыхаясь между горячих подушек и привыкал побеждать страданья тела грёзами души… И снова ночью подходил к окну, в страхе ожидая «его». Бабушкин рок был его роком.
Бабушка считала, что все напасти их роду идут из Шотландии, из древнего замка Эрсельдоун, владелец которого их дальний предок - граф Томас Лермант Рифмач, снискавший в XIII веке славу поэта и чернокнижника, ему Королева Фей подарила золотую арфу за талант петь только правду. Мальчиком он был посвящен в искусство магии, слагал баллады, предсказывал будущее и предрек внезапную смерть своему королю…
- Вот и нам накликал злой рок! – шептала бабушка.
Русский потомок Томаса Рифмача также имел дар предвидения и в 16 неполных лет написал своё «Предсказание»:
«Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет; Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь; Когда детей, когда невинных жен Низвергнутый не защитит закон; Когда чума от смрадных, мертвых тел Начнет бродить среди печальных сел, Чтобы платком из хижин вызывать, И станет глад сей бедный край терзать; И зарево окрасит волны рек…»
Мартынов скачет горной тропой… Резко осадил около цветущего миндаля, и жеребец заиграл под ним:
- Ежели Мишель выйдет в отставку, он на Кавказ не вернётся… Придётся искать его… Ехать в Питер, в Тарханы, а может в эту чёртову Шотландию? Столько о ней он говорил!... – снова погнал жеребца, - Представляю его дикий хохот, узнав о моём намерении... Подскочит, кинется на грудь: «Мартышка, ты из-за этого припёрся в Шотландию? Ха!! Мартышка, обнимемся, друг!...» Чем же я тебя обидел? Прости, родной!!... Нам стреляться? Да ты и стрелять не умеешь!!» И снова этот дьяволький смех режет уши. Как он хохотал, узнав, что у меня сорвалась дуэль, в руке разорвало пистолет, назвал неудачником!... Кто ему сказал? Посмотрел бы в зеркало, шут, кто из нас неудачник! Я – майор, а он разжалованный поручик, на год старше меня, ни одной награды! А у меня Анна третьей степени с бантом! – Он выстрелил, дрогнуло цветущее дерево и он погнал жеребца… По крутому склону с грохотом осыпаются камни, лавина камней.
- «Наш род записан в скрижалях российского гербовника с 15 века, и я в ответе перед ним. За обиженную сестру, за честь семьи – мстить мне, Николаю Мартынову, дворянину! На моём гербе карающая десница с мечём, закованная в броню. Стерпеть оскорбление - это не личная обида, а унижение всего рода! - Восторг охватил его, он мчался по дороге, - Стреляться!Только бы ты вернулся, Мишель! Майошка, комический персонаж, популярный горбун! Французская карикатура, 15 сантимов за выпуск… Ты же вспоминаешь меня, красивую говорящую обезьяну! Мы связаны с тобой накрепко!
Тогда на реке Смерти Мартынов раскрыл карты и, угрожая, намекнул, что при всех раскроет тайну с письмами, и Мишель понял, что до поединка один шаг.
Но война продолжалась, и Лермонтов, получив приказ, со своей сотней охотников ушёл в горы.
Недавно он уезжал в отпуск, и они не простились.
Впервые Мартынов не пришёл на прощальный обед, тем самым послав сигнал, что теперь всё не так, как раньше.
Колёса крутятся с бешенной скоростью, мелькают копыта и карету бросает на поворотах…
Сейчас Мишель мчался навстречу судьбе, как экстреннее сообщение, которое никто остановить не может потому, что это и было его судьбой.
« …Пора туда, где будущего нет, Ни прошлого, ни вечности, ни лет; Где нет ни ожиданий, ни страстей, Ни горьких слёз, ни славы, ни честей; Где вспоминанье спит глубоким сном И сердце в тесном доме гробовом Не чувствует, что червь его грызёт. Пора. Устал я от земных забот…»
Впереди длинная, нескончаемая дорога.
И снова мелькают дома, мосты, перелески, неведомые никому люди-пешеходы. Такой жанр - дорога. Неподвижная дорога, приводящая в движение людей. Движение - это путь, а путь – жизнь.
Скоро перекладная «Чёрная Грязь», лошадей меняют в последний раз, встречают петербуржцев и провожают москвичей, место намоленное.
- «Чёрная Грязь» под Москвой, «Чёрная речка» под Петербургом… Что же Чёрное ждёт меня на Кавказе?... Море! Чёрное море, не плохо!
Неудержимо мчится карета и слышится его голос:
« Белеет парус одинокий в тумане моря голубом, что ищет он в стране далёкой, что?... увы, он счастия не ищет…» - поэт улыбнулся и, достав из золототканного футляра, купленного в Торжке, кольцо с бирюзой, надел на палец: - Будем жить, господа! И будьте здоровы! - В предчувствии Москвы, они подняли стаканы.
« Гой, вы, залётные! - кричит ямщик на облучке, - Но-о, каурый!...»
Мишель зажат в углу кареты. Перед его глазами маячит статный император, не давший ему ни шанса отличиться в Темир - Хан - Шуре при штурме или в штыковой атаке, да просто погибнуть в бою. Кляйнмихель приказал ему волей императора - быть при штабе и хромому заниматься маршировкой пехоты, чтобы и не надеялся отличиться, значит без надежды прощения за дуэль с де Барантом. И скажи спасибо, что не разжаловали в солдаты, не лишили дворянства и состояния!
Но без дуэли Мишель не видит выхода! Он не может жить с этим грузом, он не свободен. Он помнит Натали, поникшую, униженную при расставании по его воле. Если брат хитрит и не может защитить честь семьи, это должен сделать сам Лермонтов. «Весело испытывать судьбу!» и ему надо подставить себя под выстрел, нужно очищение через роковое испытание. Он должен искупить, а там, как карта ляжет. Даже боги не в силах отменить того, что предначертано судьбой!Тогда не потеряешь чести и уважения к себе.
В этой фатальности весь Лермонтов, он идёт на поводу у чувства, у страсти, не раздумывая, он создаёт безвыходные, роковые обстоятельства, о чём ещё не догадывается Мартынов!
Он обдумал свою встречу со смертью, но это не значит, что он хочет умереть, он ищет освобождения. Встать под пулю с лёгкостью, без страха и не дрогнуть.
"Гордая вражда с небом, презрение рока и предчувствие его неизбежности" - эта абсолютная свобода губит его!
«Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его,"- писал Лермонтов в журнале Печорина, – «Я иногда себя презираю... не от того ли я презираю и других? »
Где теперь Мартынов? Если его нет в Темир-Хан-Шуре, значит он в Пятигорске, где расстались… Офицеры в Волочке видели его там. Правильнее сначала ехать в Пятигорск, а потом в Шуру, там встретимся наверняка… Быть вершителем судеб, сделать так, как задумано и решено. Это высшее творчество!
Под крики и свист ямщиков, бренчание бубенцов прибывают и отправляются экипажи, а следом бегут преданные слуги и лают неугомонные собаки, мешая прогуливаться нарядным барыням. И над всей этой суетой, включая детей, кур и кошек - недрёмано око - станционный смотритель в зелёном мундире, самый младший в Табели о рангах, но здесь самый главный, коллежский регистратор14-го класса. Он низко кланяется приехавшим.
Лермонтов вошёл в тёплый дом, отдав смотрителю подорожную для записи в «шнуровую книгу», и привычно прислонил руки к тёплому кафелю печки.
Девушка в сарафане, конфузясь, внесла горячий самовар…
Лермонтов улыбнулся ей и слёзы подступили к горлу…
«За все, за все тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слез, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей;
За жар души, растраченный в пустыне.
За всё, чем я обманут в жизни был
Устрой лишь так, чтобы тебя отныне
Недолго я ещё благодарил»…
«Недолго я благодарил», «Недолго я… Недолго…» - гулкое эхо летит над пустынной дорогой и лесом.
От звчауния стихов набухают почки на кустах и ветках деревьев, приближая Пасху.
Открываются ажурные ворота усадьбы Середниково, здесь летом жил он подростком, юношей…
Его комната, залы - мраморный, дубовый. Здесь играл на рояле и рисовал, влюблённый мечтатель сочинял стихи в столыпинской дедовой библиотеке. Никого, только музыка: « Моя душа, я помню, с детских лет чудесного искала».
В 32-м году летом здесь была Варенька Лопухина, они особенно сблизились в эти дни… А в июле он уехал учиться в Петербургский университет.
«…Я был увлечён этой девушкой, я был околдован ею… я предался ей, как судьбе, она не требовала ни обещаний, ни клятв, но сама клялась любить меня вечно – мы расстались…» Она обещала ждать.
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я - или бог - или никто!"
Вековые деревья парка, мостики, пересекающие овраги, «барский пруд» с островом посредине, где летом пили чай… И бесконечные гости, танцы и шепот влюблённости…
И вдруг среди этого мира счастья трагизм предчувствия! Предчуствие за 10 лет до свершения – казни самого себя…
«…Настанет день — и, миром осужденный,
Чужой в родном краю,
На месте казни — гордый, хоть презренный —
Я кончу жизнь мою.
Виновный пред людьми, не пред тобою,
Я твердо жду тот час.
Что смерть? — Лишь ты не изменись душою —
Смерть не разрознит нас…»
В своем дневнике он запишет: «Вдруг какой-то вихрь охватывает душу, и она загорается огнем, и все мысли тогда ложатся легко на бумагу — и я счастлив».
Беззвучно летит он над рекой, лесом и заснеженным полем… Летит он, Демон, приближаясь к Москве.
Одинокий творец, он свободен духовно, и «от этой абсолютной свободы ему не спастись!» Эта проявляется в постоянном конфликте с обществом, с высшим светом и царским двором, с Богом и, наконец, с самим собой. Его окружают женщины, но ни с кем не связал он свою жизнь, он душа любой компании, весельчак и острослов, рядом приятели – и никого рядом!
Демон - его навязчивая идея, осознание избранничества, одиночества и его печальная муза, ключ к пониманию его судьбы.
Торжественный звон плывёт над Москвой. Юнкер Лермонтов по стёртым древним ступеням забирается к трезвонящим и гудящим колоколам «Ивана Великого».
Преподаватель русской словесности Плаксин, автор популярного у юнкеров сочинения «Как легко испортить прекрасную природу женскую и как трудно испорченное поправить» поручил Лермонтову в учебной работе обрисовать панораму Москвы:
- «Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть взглядом всю нашу древнюю столицу, тот не имеет понятия о Москве, ибо Москва не есть обыкновенный большой город, каких тысяча; у нее есть своя душа, своя жизнь… Едва проснется день, как уже со всех златоглавых церквей раздается согласный гимн колоколов, подобно чудной, фантастической увертюре Беетговена, в которой густой рев контр-баса, треск литавр, с пением скрыпки и флейты, образуют одно великое целое!»- звучит свежий юношеский голос поэта.
С этой головокружительной высоты, тяжело дыша, он пытается разыскать дом своего детства на Малой Молчановке, где на клавикордах лежат его ноты, а на стене в бабушкиной комнате портрет мальчика, его портрет.
…Наискосок дом Вареньки, Лопухины жили рядом. Память хранит тот зимний вечер, когда он записал в дневнике: « Вчера еще я дивился продолжительности моего счастья! Кто бы подумал, взглянув на нее, что она может быть причиной страданья?»
Он ревновал её, терзался своей внешностью, а она любила его.
Её строгая красота по сей день восхищает его. Они давно не видятся, ей осталось лишь эхо посвящённых стихов… Быть может строки те подарил он другой женщине, скорее всего Сушковой или… Или кому – то ещё…
Варенька ждала его… И не дождалась, никогда бы не дождалась. Он любил её, но не представлял своей женой, ею была бесплотная муза любовной поэзии Эрато. А быть может Полигимния? Да и другими его пассиями были музы поэзии Каллиопа и Эвтерна, да и не только музы, а земные женщины.
«У ног других не забывал Я взор твоих очей; Любя других, я лишь страдал Любовью прежних дней; Так память, демон-властелин, Все будит старину, И я твержу один, один: Люблю, люблю одну.»
Прочитав поэму «Хаджи Абрек», Плаксин поднялся на кафедре и торжественно произнес: «Приветствую будущего поэта России!»
…Вспышки молний разрывают чёрное небо и высвечивают Машук, безлюдную дорогу, шумят метущиеся на ветру деревья…«…Кони привязанные ржут, рвутся, бьют копытами о землю, молния и гром беспрерывно; необъяснимо страшно стало! Корнет Глебов мучительные часы провел, оставшись один в лесу, сидя на траве под проливным дождем. Голова убитого поэта покоилась у него на коленях…»
Не дождавшись дрожек, Глебову пришлось ехать самому, оставив тело на шинели под ливнем.
Слуга Мартынова показывал: « Было мною привезено со степи в расстоянии от города в 4-х верстах тело убитого поручика Лермонтова с помощью слуги Лермонтова Ивана Вертюкова в 10 или же в 11 часу ночи, по приказанию корнета Глебова».
Мартынов был арестован, Васильчиков тщетно искал врача, было поздно, шёл дождь… Монго - Столыпин нашёл, наконец, подводу, чтобы отвести тело убитого и помогал вознице, толкая телегу в гору по скользкой дороге…
Но тело Лермонтова уже лежало в доме на столе. Рядом сидел поникший промокший Глебов. Было тихо. Только кровь, тенькая, капала в медный таз.
Боевой офицер 20 артбригады Чарыков, пришедший глубокой ночью 16 июля на квартиру убитого, поразился обилию крови:
- «Когда страшная весть о его кончине пронеслась по городу, я тотчас отправился разыскивать его квартиру, которой не знал. На самой окраине города, как в пустыне, передо мною, в моей памяти, вырастает домик... Вхожу в сени… направо, в открытую дверь, увидел труп поэта, покрытый простыней, на столе; под ним медный таз; на дне его алела кровь, которая за несколько часов еще сочилась из груди его.»
В тишине слышно, как изредка кровь капает в медный таз… В углу на мокром полу походный самовар и таз с водой, на полотенце вышитый герб. Под узкой складной кроватью кожанные чувяки. На походном сундуке сложены красные рубахи.
В комнате рядом – на кресле бурка, на столе перо и чернильница, рукописные листы и письма придавленные шпорами.«…Я ожидал тут встретить толпу поклонников и к величайшему удивлению моему не застал ни души.»
Следующим днём приходившие на поклон дамы, «мочили платки в крови убитого, сочившейся из неперевязанной раны».
«Шведе по заказу Столыпина написал портрет с покойного. Я нахожу его лучшим портретом… коротко обстрижен, глаза полузакрыты и на устах играет еще злая насмешка.»
Погребение по чиноположению церковному пето не было. Священник не хотел отпевать убитого, но деньги сделали свое дело, и на другой день, в сопровождении множества людей, музыки, мы отнесли его на руках в последнее его жилище. На его могилу легла простая каменная плита с надписью «Михаил».
В газете официальное сообщение о его смерти: "15 июля, около 5 часов вечера, разразилась ужасная буря с громом и молнией; в это самое время между горами Машуком и Бештау скончался лечившийся в Пятигорске М.Ю. Лермонтов".
О дуэли ни слова.
Ростопчина вспоминала:
«О! живо помню я тот грустный вечер,
Когда его мы вместе провожали,
Когда ему желали дружно мы
Счастливый путь, счастливейший возврат:
Как он тогда предчувствием невольным
Нас испугал! Как нехотя, как скорбно
Прощался он! Как верно сердце в нем
Недоброе, тоскуя, предвещало!»
Сидя в полицейском участке в траурном убранстве, Эмилия взволнованно вспоминает: «Как сейчас вижу его большие красивые глаза; говорил он приятным грудным голосом, за месяц до дуэли бывал каждый день у нас: любил повеселиться, смеяться, поострить, затевал кавалькады, распоряжался на пикниках, дирижировал танцами и много танцевал…» Устройство Бернардацци для спуска в воронку Провала обветшало и бездействовало. «Лермонтов велит настлать доски над Провалом, призовет полковую музыку, и мы беззаботно танцуем над бездной». Танцуем над бездной.
Мартынов видит их каждый вечер вместе и ухмыляется,
ещё весной Мартынов намекал Эмилии, что Лермонтов должен приехать в Пятигорск потому что влюблён. Как опытная женщина, она решила испытать, сколь сильна над ним эта её власть. С ней жестоко поступил князь Барятинский, “сорвал знаменитую La Rose du Caucase”и бросил. Рана не зажила, и она получала наслаждение, предчувствуя предложеную Мартыновым простенькую, безобидную игру - увлечь и бросить! Будет весело.
Мартынов пытается ухаживать за Эмилией, но у Лермонтова с ней быстро сложились доверительные отношения, она зовёт его Мишель, в беседах с ним откровенна. Они танцуют, но рядом с ней Лермонтов чувствует свою хромоту и помнит о своей некрасивости, он постоянно видит рядом Мартынова и понимает, что шансов у него мало, он в ожидании, кого предпочтёт она?
Но нет, нет! Неожиданно им оказывается Мишель, она « не прочь поощрить его искательства»… Он - Лермонтов, блестящий собеседник и партнёр в танце, он и не сомневался, что так и будет, а прихрамывает он почти незаметно, он Лермонтов и этим всё сказано… Рядом с Эмилией он потерял свою настороженность в отношениях с женщиной и просто счастлив!
Руки Лермонтова тянутся в открытое окно, он срывает гроздьями черешню и ест сочные зрелые плоды.
Черешни много и, поднявшись, он тянет ветку на себя, трясет её. Плоды сыпятся, катятся по письму на столе и падают на пол, и он ненароком давит их, оставляя красные пятна на письме :
« …Прощайте, милая бабушка, будьте здоровы и покойны; целую ваши ручки, прошу вашего благословения и остаюсь покорный внук…»
И ещё несколько слов об отставке, разрешат отставку или всё будет, как нагадала старуха Кирхгоф?.
С утлой терраски его дома видна белоснежная гряда гор с двуглавым Эльбрусом. Странно, что поэт, имевший деньги, остановился в убогом глиняном домике. Но место было выбрано не случайно: чуть ниже расположен дом генеральши Верзилиной, где сейчас Эмилия Клингенберг – Роза Кавказа сидела рядом с Лермонтовым в гостинной в окружении всех участников драмы и слушали обаятельного говоруна штабс-капитана Лёвушку Пушкина, младшего брата поэта:
-… Будучи заядлым игроком, Пушкин проиграл в штосс Загряжскому, моему тестю, все свои деньги. Охваченный азартом брат тут же пожелал отыграться и поставил на кон рукопись пятой главы «Евгения Онегина». Помимо художественных достоинств, рукопись имела и реальную стоимость – издатель платил Пушкину 25 рублей ассигнациями за строку! - все слушали рассказчика кроме Мишеля, он заворожённо глядел на Эмилию, - Пушкин снова проиграл и ставит на кон ящик с дуэльными пистолетами, которые возил к случаю… И… Он же состоял в московской полиции на особой заметке, как известный банкомет! И…
- И? Лев Сергеевич, - требовала продолжения Эмилия. - Удача улыбнулась, наконец: он отыграл пятую главу «Онегина», свой денежный проигрыш да еще тысячи на полторы «почистил» тестя! - в гостинной раздались рукоплескания, - Но вскоре… Пушкин выехал в Петербург, и в дороге, невесть где, рукопись пятой главы… потерял!... Он был в отчаяние, ибо уничтожил черновики, а по памяти восстановить текст … - Лев Сергеевич, – тихо позвала Эмилия, - Не томите! - У меня неплохая память. Прочитав на глазах у всех страницу незнакомого текста, я могу повторить прочитанное наизусть, это производит впечатление на дам! – собравшиеся смеялись, - Я разок читал пятую главу «Онегина» и слышал ее в исполнении брата. Несмотря на то, что прошло время, я восстановил текст! Музыка!- крикнул он, и Трубецкой заиграл вальс.
Лермонтова всё это не касалось, он танцевал с ней, а Лев Пушкин читал из 5 главы «Евгения Онегина»:
«…Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,
Кокетка, ветреный ребенок!
Уж хитрость ведает она,
Уж изменять научена!
Не в силах Ленский снесть удара;
Проказы женские кляня,
Выходит, требует коня
И скачет. Пистолетов пара,
Две пули — больше ничего —
Вдруг разрешат судьбу его.
И снова Лермонтов танцует с Эмилией, глаза в глаза, не подпуская к ней никого. Похоже ей никто кроме него не нужен. Он элегантен, уверен в себе, жаль низкого роста, но она взволнованно ему рассказывает, как впервые увидала его в «Ресторации» во время бала после сражения на реке Валерик, о нём говорили, что он храбро воевал!
В зале танцевала разодетая публика, а офицерам в полевой форме разрешено было стоять на балконе.« Лермонтов ростом ниже всех, и голова его пришлась в первом ряду, совсем на подоконнике»… - ей что-то привиделось, и она вдруг засмеялась, да так громко, до неприличия, заразительно, что сама смутилась и вынуждена была остановиться… Но теперь смеялся Мартынов, он танцевал с Надин, её 15-летней сестрой, - «…Голова на подоконнике! Ох, ха-ха!... Большие выразительные глаза выглядывали так насмешливо!» - и она неудержимо расхохоталась и скользнула к Мартынову, отобрав его у Надин и тут же забыв про Мишеля. Мартынов выговорил ей, что она сорвалась раньше времени.
Лермонтов сделал вид, что его не тронула беспардонность Эмилии и, подойдя к мрачному Глебову, безуспешно ухаживающим за Надин, легко сочинил пустячок:
«Милый Глебов, Сродник Фебов, Улыбнись, Но на Наде, Христа ради, Не женись!» Мартынов красавец, с ним трудно соперничать, он знает, как есть устерсы, принимает эффектные позы и поёт романсы. Ха – ха! А ты еле ноги таскаешь после ранения. Нам ещё воевать! – и обернулся к Эмилии: - "М-lle Верзилия", бойтесь горца с предлинным кинжалом.»
– Сочувствую. Бойся меня! – он не отпускает руки Эмилии и, не обращая внимния на обозлённого маленького соперника, повторяет: «Сочувствую!», и это сочувствие заводит Мишеля ещё больше.
Он знает, что некрасив и этого не поправить. Музыка закончилась, и Мартынов откланялся, однако Мишель тут же увлекает Эмилию в танце, и она улыбается ему, она довольна, он прекрасно ведёт её и без музыки;
- Зачем нам музыка, Эмилия! Ты и есть моя музыка!
Возобновился вальс, и она счастливо смеялась…
-«Сладость есть во всем, что не сбылось», - с восхищением произнесла Эмилия, - Неужели ты сочинил это в 17 лет, Мишель? - «… Есть красоты в таких картинах; только перенесть Их на бумагу трудно: мысль сильна, Когда размером слов не стеснена…» - продолжил Мишель и хотел что-то сказать ещё, но она ладошкой закрыла ему рот…
- Мне маман рассказывала, Мишель, что помнит твою бабушку Елизавету, они близко познакомились здесь в Пятигорске в 1825 году, тебе было всего 10 лет, и ты безумно, не по-детски страстно был влюблён в…
- Так это была ты!?...- Мишель онемел.
Она выразительно так посмотрела на него, кивнула и, сделав прощальный книксен, протянув руки, упала в объятья подскочившего Мартынова.
Мишель, онемев, так и остался стоять.
Джигитуя перед домом Верзилиных, Мишель, как мальчишка демонстрирует своё безрассудство и до того задёргивает своего «Черкеса», что тот буквально ходит на задних ногах, может опрокинуться назад и придавить всадника. Эмилия и барышни от этого зрелища приходят в ужас, но представление нравится.
Гитара в руках Лермонтова, и он поёт: «Очарователен кавказский наш Монако! Танцоров, игроков, бретеров в нем толпы; В нем лихорадят нас вино, игра и драка, И жгут днем женщины, а по ночам — клопы.»
По рукам ходит альбом карикатур Лермонтова, где Мартынов изображен во всех видах и позах… Но общий гвардейский хохот вызывает «Мартынов в мундире с газырями и с огромным кинжалом сидящий на горшке.» Рисунки не показываются ни дамам, ни Мартынову, и страсти разгораются нешуточные. Мартынов, менятся в лице, Эмилия и Надин успокаивают его.
А под руку Лермонтову попадает и князь Васильчиков: «… и тонок, гибок он, как колос молодой, луной сребристой ярко освещен, Но без зерна — пустой»! Что дальше?...
«За девицей Emilie
Молодежь как кобели.
У девицы же Nadine
Был их тоже не один…»
Они ненавидят друг друга, погибая в невыносимой гарнизонной скуке, все анекдоты и истории рассказаны, но смех не умолкает, только отдельные взгляды исподтишка подчёркивают нависшую над ними угрозу.
«… Он нисколько не ухаживал за мной, а находил особое удовольствие me taquiner (дразнить меня). Довел меня почти до слез: я вспылила и сказала, что, ежели бы я была мужчина, то не вызвала его на дуэль, а убила бы из-за угла в упор...” А он?
"Зачем, о счастии мечтая,
Её зовём мы: гурия?
Она, как дева, - дева рая,
как женщина же – фурия.» Это обо мне, Но я не Фурия! Персефона, я царица царства мёртвых.- горестно кивает Эмилия, одетая в пышный траур, она попрежнему в полицейском участке, - «Надин заиграет на фортепиано, а он подсядет к ней, опустит голову и сидит неподвижно час, другой…»
Это был тот самый вальс. Вальс напомнил ему о его вечном одиночестве и то давнее знакомство на балу, когда на его вопрос: «Как вас зовут?», она рассмеялась, ответив: «Н.Ф.И.», и исчезла.
Он искал её зимой, с трудом нашёл дом, его пригласили в гостиную… Он не сразу признал в удивлённом, весёлом лице ту самую мадемуазель, она была в тот вечер ещё прекрасней, и он, захлёбываясь восторгами, открыто признался: «Я счастлив, сердце моё ликует. Я хочу, чтобы вы знали, я люблю вас!»
Сколько же стихов посвятил ей Мишель, и она ответила ему взаимностью, но летом сказалал, что любит другого! И выходит замуж. Он - некто поручик Обресков, разжалован в рядовые и лишён дворянства за «постыдный офицерскому званию поступок» - кражу драгоценностей у дамы и уволен из военной службы 14 классом. Такая любовь!
Как жить дальше? Можно ли вообще его любить? - не в первый раз спрашивал он себя…
«… Я слишком долго видел
В тебе надежу юных дней
И целый мир возненавидел,
Чтобы тебя любить сильней.
Не знав коварную измену,
Тебе я душу отдавал;
Такой души ты знала ль цену?» - всё смешалось в его голове: - Я не унижусь пред тобою!... Я не унижусь…« Я горд! - прости! люби другого, Мечтай любовь найти в другом; Чего б то ни было земного Я не соделаюсь рабом… Отныне стану наслаждаться И в страсти стану клясться всем; Со всеми буду я смеяться, А плакать не хочу ни с кем…
Начну обманывать безбожно, Чтоб не любить, как я любил...»
Постоянная душевная боль выражает истинный смысл бытия.
- Нужно уезжать. Спасение в пути…
Часть вещей в Железноводске, остались последние ванны, а оттуда в Темир – Хан – Шуру, в полк. Но что-то тяготит его в шумной, досужей жизни. Это похоже на бегство?
Время сделало своё дело, история с письмами нынче кажется ничтожной, а ещё вчера он готов был выйти на барьер! Хитёр Мартыш, добился своего, ушёл от конфликта, сделав и Мишеля таким же ничтожеством и трусом! Кровь ударила в голову. Сколько раз Мишель давал ему шанс вызвать его?!
Коротая ночь в Тамани, он бодрствовал один на один со своими мучительными раздумьями в мазанке у моря. Рядом чадил масляный светильник, лежали листы начатой повести «Тамань».
Его перо ловко чертило головку Катеньки Сушковой с большими глазами и косой, уложенной на голове…
«Вокруг покойного чела
Ты косу дважды обвила;
Твои пленительные очи
Яснее дня, чернее ночи.»
Всего лишь одно стихотворение написал он Натали Мартыновой. Он и не помнил его. Любил ли? Он не задавал себе вопросов, а отдавался чувству.
«Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться».
… Под локтем что-то мешало, под бумагами он обнаружил сургучную печать на пакете Мартыновых… Непроизвольно сломал сургуч и вскрыл пакет. Среди бумаг увидел письмо Натали и деньги! Три бумаги по 100 рублей. Он оцепенел … Это был запретный, чужой мир, чужая жизнь. Табу! Он преступил …
Достаточно было увидеть её растянутый детский почерк, чтобы и не читать ничего. Он догадывался наперёд, что могла написать Натали… Округлые крупные буковки без завитушек рассказали больше, чем её глаза. Завеса упала. Нужно было сразу порвать пакет, как только отъехал от Пятигорска и неважно сколь это подло и бесстыдно!
«Я не хочу, чтоб свет узнал
Мою таинственную повесть;
Как я любил, за что страдал,
Тому судья лишь бог да совесть!
Им сердце в чувствах даст отчет;
У них попросит сожаленья;
И пусть меня накажет тот,
Кто изобрел мои мученья;
Укор невежд, укор людей
Души высокой не печалит;
Пускай шумит волна морей,
Утес гранитный не повалит…»
За мазанкой рядом с лодкой полыхал костер, в котором сгорала бумага: чужие письма, альбом и что-то ещё, похоже его вещи. А он всё бросал, бросал, разжигая пламя.
Над ним висела страшная полная луна. Он сжигал мосты и чтобы не сгореть самому, рухнул в воду. Коротко подал голос жеребец…
Поднимая брызги воды, жеребец нёс его по мелководью.
… “И ненавидим мы, и любим мы случайно, ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, и царствует в душе какой-то холод тайный, когда огонь кипит в крови”.
Надо платить за содеянное, и он останется в своём бесчестьи истинным героем, гением чести и мужества. Он ни о чём не жалеет! Не волнуйтесь, он расчитается с собой. Он распнёт себя, он на пути к этому рспятию!
Он летел на своём жеребце, разгорячённое лицо освежал веер брызг… Его захватила тогда стихия новой истории.
Теперь близится её финал.
«…Лермонтов впервые ночевал у Мартынова на квартире, был добр, ласков и говорил, что пришёл отвести с ним душу после пустой жизни» в Пятигорске... Странно, но будучи без свидетелй, их отношения, казалось, были совсем другими, чем в доме Верзилиных, дружескими, искренними.
Лермонтов рассказывал, как в Георгиевске уговаривал Монго свернуть в Пятигорск, но тот ни в какую не соглашался, он же должен доставить меня в Шуру!
-Я предложил бросить жребий - монету, - он засмеялся, – Ты же меня знаешь : «Орёл» - ехать в полк, в Темир - Хан - Шуру ловить Шамиля !... «Решётка» : в Пятигорск! Там Верзилины! Эмилия - Роза Кавказа!... Да и подлечиться от обострённых ревматизмов после долгой дороги. Выпала - «решётка»!! Я выиграл, Столыпин сдался, и вот я здесь! Неотвратимость судьбы! Даже боги не в силах отменить, что предначертано судьбой! Вместо черкесской пули в Шуре я встретил тебя, Мартыш! Вместо смерти в бою - встретил старого друга, доброго, терпеливого, который всегда поймёт, - Лермонтов обнял Мартынова, они выпили вина.
- Вы только приехали, а я уже знал, Мишель, ты здесь в своём шелковом зеленом халате, опоясанный толстым снурком с золотыми желудями, а ты знал, что я знаю и сразу послал за мной! - смеялся Мартынов, разливая вино.
– Распахивается дверь, передо мной статный красавец. Рукава черкесски с особым шиком засучены, он лихо сдёрнул папах и ударил ею об пол, грудь развёрнута, за поясом большущий кинжал, - Лермонтов не выдержал, расхохотался и, раскрыв обьятья, шагнул навстречу другу, - Шланте!... Помнишь? По-шотландски, выпьем! – они поднимают бокалы… Они снова друзья, как раньше. Мишель смеётся, но глаза его внимательны и строги, взгляд тяжёл. Но при этом он смеётся.
- А Вотр Санте и забудем невзгоды… - Мартынов в гипнотическом трансе смотрит в эти глаза и не верит происходящему, не слышит, что он говорит. Он боится безумства этого маленького, желчного человека и его выстрела. Но он не раз убеждался в его доброте, честности, широкой отваге… Неужто он вскрыл пакет и прочитал письма семьи? В рассуждениях родителей вкралась ошибка? Спросить Мишеля… Нет! Нет! Лишнее! Нет, он помнит, как дерзко было попрано доверие сестёр и отца, оказанное ему, и как Мишель выдал себя, вернув деньги без писем. Но зная безукоризненную честность Мишеля, Мартынов ждёт дружеского объяснения, он не хочет стреляться, он добился чего хотел.
Ведущий в этой игре Лермонтов, за ним роковой ход и последний шаг. Но Мартынов должен защищать честь семьи, за ним выстрел.
Они вышли во двор под высокое, звёздное небо.
« Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
И не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.»
У Мартынова влажные глаза…
Они молча сидели за столом. Под сильным впечалением Мартынов смотрел на друга и, качнув головой, хотел что – то сказать, но не смог… Он согнулся и положил локти на колени, казался маленьким перед мрачным гением.
- …И ты поверил старухе Кирхгоф, Мишель, жалкой Пифии, что не вернёшься в Петербург? Что, останешься со мной? Я здесь временно.
- Четыре года наза… Четыре года, - Лермонтов взглянул на него, - Я вскрыл пакет с письмами вашей семьи…
Мартынов опешил, он понял, наконец, что Мишель пришёл только ради этого мгновения и растерянно молчал.
- … Помню, Натали спрашивала тебя, почему ты не советовал ей выходить за меня? Правильно сделал, я тебе благодарен… А она хотела этого и была бы несчастна со мной. - Это бесчестно и подлость! – прошептал Мартынов и поднялся. - Что дальше? Ты же не вызвал меня! Ведь я письма сжёг, а деньги нарочно вернул! Деньги были твоим козырем, доказательством! Я ждал от тебя секундантов почти 4 года!
- Нарочно? – не верил Мартынов, он помотал головой и устало опустился.
- «Я теперь не пишу романов, — я их делаю». «... Я на деле заготовляю материалы для моих сочинений...» Всё это время я наблюдал за тобой и изучал себя. Я сладострастно ждал этого момента. Ждал и столько раз давал тебе повод, но ты так и не бросил мне перчатку и тем самым оскорбил моё достоинство! – Лермонтов поднялся.
- Ты шутишь?... Дело давнее, Мишель…
- У чести нет срока давности!
- Чёрт возьми, я знал, что ты вскрыл пакет, но когда мы изредка встречались, я смотрел на тебя и не верил! Я не смог бы стрелять в тебя! Я старался забыть...
- Ты должен был обвинить меня публично… Но тянул нарочно, ты, Мартынов, бесчестный офицер и трус! Присылай секундантов! - Лермонтов вышел…
«В полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я…» - Он написал эти строки недавно и теми же словами, что и на смерть Пушкина: «С свинцом в груди и жаждой мести поникнув гордой головой». Он предсказал свою скорую смерть , создав «видение ужасающей ясности»: « С свинцом в груди лежал недвижим я, Глубокая ещё дымилась рана, по капле кровь точилася моя …»
Стихотворение «Сон» - последнее пророчество необычайной силы, неминуемо ведущее поэта к гибели.
На Эмилии чёрная ширкополая щляпа с вуалью, она прекрасна в траурном наряде. Военный следователь сидит в полицейском участке напротив Эмилии,
-… После похорон Лермонтова следующим днём на вечере у князя Голицына вы, разгорячённая, по свидетельству очевидцев, веселились, плясали… Или вам «нет дела до схороненного поэта»?…
- Я Персефона и мне есть дело до всех мёртвых. Ещё до дуэли, кажется 12 - го в субботу, князь просил меня своим присутствием украсить вечер других мёртвых. Я обещала. И вообще была бы не искренна, если бы на своё прекрасное тело надела вериги, приняла бы монашеский постриг. Покойный жестоко бы посмеялся надо мной, долго бы изводил насмешками.
- Вернёмся к главному.
- «По воскресеньям бывали собрания в ресторации, и вот именно 13-го июля собрались к нам, решили провести вечер дома, находя это приятнее и веселее.» Танцевали до ужина.
- С Лермонтовым я не говорила и не танцевала, потому что в этот вечер он продолжал меня дразнить. Переменив тон, он сказал мне: «Эмилия, прошу вас на один только тур вальса, последний раз в моей жизни. Как пророчески сбылись эти слова! .
"Ну уж так и быть, - ответила я, - в последний раз…"
Трубецкой, князь, играл вальс.
«Эмилия, бойтесь горца с большим… кинжалом! Горец с большим кинжалом!» - дразнил Лермонтов Мартынова, мы танцевали, - Месье кинжал!
- Каждый вечер повторять это по несколько раз! – она вздохнула, - Капля камень точит, Мартынов еле сдерживал себя.
Ещё «в пансионе товарищи не любили Лермонтова за его наклонность подтрунивать и надоедать. «Пристанет, так не отстанет!» А тут ещё рассматривали неприличные карикатуры Лермонтова на Мартынова и хохотали.
- Месье кинжал, вы помните, что сегодня 13 июля? – тихо спросил Мишель, - 1841 года.
- А что такое?
- Ты не против? Вечером соберемся у Назимова! И Лорер будет!
- Соберёмся! – Мартынов огляделся, ожидая подвоха, - А повод? И почему у декабриста?
- Помянуть пятерых казнённых, сегодня день казни декабристов! – Лермонтов засмеялся.
- Меня это никак не беспокоит. К тому же руководил казнью граф Бенкендорф, а он безупречен и столько сделал для тебя доброго… Добился прощения у Государя!
- Не трусь! Мы с графом квиты, он же послал меня снова в ссылку и теперь я без прощения, ха-ха! Я свободен! И снова могу стреляться! Не трусь! Тем более я жду секундантов…
Мишель, «желчный и наскучивший жизнью человек не оставлял своей жертвы», он отчаянно шёл на обострение, решив игру довести до конца.
- Вы меня слышите, месье длинный кинжал?
« Если бы знать, что стояло за этим, что все оказывается было так серьёзно. Но что? - говорит Эмилия...- О причине дуэли знали только Лермонтов и Мартынов, они же были друзья.
Музыка продолжалась, и Лермонтов, смеясь, в очередной раз позвал Мартынова: - montagnard augrant poignard !– горец с большим кинжалом!
В этот момент Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось в тишине по всей зале.
«Мартынов закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам, - вспоминает Эмилия, - и весьма сдержанно сказал Лермонтову: "Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах"и быстро отошел прочь.
- Язык мой - враг мой, - сказала я. - Enfant terrible.
- "Ce n,est rien: demain nous serous bons amis". (Ничего: завтра мы снова будем добрыми друзьями.) и, подойдя к Мартынову, Лермонтов не громко произнёс сказанное накануне: - Вы, сударь, трус, бесчестный офицер!
«Что он сказал, мы не расслышали; - вспоминал князь Всильчиков, - знаю только, что, выходя из дома на улицу, Мартынов подошел к Лермонтову и сказал очень тихим и ровным голосом по-французски: «Вы знаете, Лермонтов, я очень часто терпел ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при дамах», — на что Лермонтов таким же спокойным тоном отвечал: «А если не любите, то потребуйте у меня удовлетворения».
Секунданты безуспешно пытались помирить противников, уверяя обоих молодых людей в том, что их честь не будет задета, если они сойдутся, и оба выстрелят на воздух. Ссора, о которой они знали, чепуховая и не могла стать причиной страшной дуэли.
Опытный Дорохов намеренно предложил смертельные условия - стреляться до трёх раз, а после первого промаха... противник имел право вызвать выстрелившего на барьер. Он понадеялся, что они сами откажуться от такого жуткого поединка…Ни тот ни другой не шёл на примирение.
Секунданты не пригласили врача, не наняли экипажа на случай рокового исхода поединка, а купили ящик шампанского, как и полагалось, отпраздновать мировую.
Между тем свои новенькие пистолеты Кухенрейтера для Мишеля дал Монго-Столыпин. Пистолеты не были украшены ни гравировкой по стали, ни инкрустацией золотом или серебром, но ложе было изготовлено из выдержанного комля итальянского ореха.
Рукоять пистолета покрытая простым растительным орнаментом грела руку, это придавало уверенности, а стволы, кованные из дамасковой стали и воронёные до голубого отсвета восхищали строгостью. Это был вкус Мишеля.
Подходя к роковой черте за мгновение до смерти, дуэлянт уверенно держит в руке оружие - свою судьбу…
« Пробивная способность такого пистолета (диаметр свинцовой пули 15мм, вес – 12 г) лишь немногим уступает мощи современного ТТ, остроконечная пуля которого пробивает насквозь восемь сухих дюймовых досок на расстоянии 25 метров.
Мартынов прискакал на дуэль во взвинченном состоянии в чёрном черкесском наряде.
Лермонтов задумчиво сказал князю Васильчикову: "Нет, я сознаю себя настолько виновным перед Мартыновым, что чувствую - рука моя на него не поднимется». Но Васильчиков не передал этого Мартынову.
Внешне неказистый поэт был царь духа и похоже выбрал дуэль с самим с собой:
«Душа сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна, но и смерть страшна,
Находишь корень мук в себе самом
И небо обвинить нельзя ни в чем…
Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог,
В одном все чисто, а в другом все зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным…»
Чёрная туча заволокла небо. Начинался дождь, донеслись раскаты грома. «Стрелять до счёта «три»!
В мокрой руке Мартынов сжимает тяжёлый дальнобойный нарезной пистолет Кухенрейтера.
- «Сходись… «Раз»!» - скомандовал Глебов.
Лермонтов остался недвижим и поднял пистолет дулом вверх, заслонясь рукой и локтем, давая понять Мартынову, что не собирается стрелять.
Зная о своём грешке трусоватости, длинноногий Мартынов суетливо, быстрыми шагами подошел на барьер и… медлил.
«Я слишком быстро подошёл «на барьер»… Руки дрожат, проклятые… он близко, промахнусь… Улыбается. Совсем близко. Поднял пистолет … В себе уверен, думает, не смогу… Не выстрелю…»
- Два
Спровоцировав дуэль, Лермонтов, наконец, почувствовал себя абсолютно свободным, он никому ничего не должен, хотя события приобретают фатальный характер.
«Отказываясь от своего выстрела при жестоких условиях стреляться до 3-х раз, Лермонтов до конца не верил, что Мартынов будет стрелять в него, стремясь убить его и по сути, поступал, как самоубийца, предоставив свою жизнь воле рока или случая. Или чуда?
Но Мартынов, вызвавший Лермонтова на дуэль, не имел права стрелять на воздух или «промахнуться» с 15 метров, так как тогда поединок считался бы недействительным, фарсом, ведь оба не подверглись опасности, Мартынов считался бы посмешищем … и всё равно пришлось бы стрелять и второй и третий раз.
До счёта «Три» надо выстрелить, но Мартынов медлит, не смея выстрелить в безоружного!
- Три!... – Глебов не выдержал и закричал: «стреляйте или я разведу дуэль!».
Мартынова бросило в дрожь. Не дождь, а пот обклеил его, он не хочет убивать, ему бы заткнуть всем рот, кто смеётся над ним. Он в исступлении и ослеплен ненавистью к Лермонтову за годы унижений, он зол на весь мир за крах военной карьеры. В таком состоянии не прийдёт в голову целиться противнику в ноги, чтобы только ранить, он плохо соображает.
Лермонтов, отказавшись стрелять, невозмутимо улыбается, он презирает смерть… Он рискует, его любимое состояние - чувство риска, он на грани: выстрелит или не выстрелит? Не посмеет, он уверен в своей власти над Мартыновым.
- Остановись, мгновение, - Мишель приказывает времени словами Фауста и только теперь понимает, что за остановкой бытия не только вечная жизнь, но и воскресение из мертвых. . …Уже был счёт «Три», Мартынов не смеет выстрелить! Лермонтов удовлетворён, всё было, как он и ожидал… Он выиграл поединок. Сейчас Мишель обнимет его, он готов просить прощения.
Мучительно долго тянется эта доля секунды, Лермонтов улыбается. Время и вправду остановилось…
Если Мартынов не выстрелит, будет опозорен «водяной публикой», у него нет выбора, он знает, что его считают за труса, и, если он выстрелит на воздух или вообще не выстрелит – все в гарнизоне поднимут его на смех, будут презирать его… У Мишеля много врагов, и общество не простит Мартынову этого шанса рассчитаться с ним, да и сам он терпел столько унижений и насмешек, а любое суждение общества затрагивает честь, оно сильнее страха смерти, приказа командира и даже воли Государя. Любое суждение общества…
«Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать!» - думал Печорин.»
«Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслонясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. - рассказывал секундант князь Васильчиков, он не любил поэта, - В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него.»
Громыхал гром, начиналась гроза, напряжение сковало руки, дышать было тяжело. Мартынов почувствовал капли дождя и заволновался, как бы дождь не подмочил порох на полке, будет осечка, а осечку считать за выстрел. У них по условиям три выстрела, но Мишель первым не стреляет, это его правило. Он даст себя убить, «он добрый человек от природы»… Стоит близко, совсем близко. Я попаду с трёх раз! Надо бы отменить дуэль, но он молчит. Это же откровенное убийство! Господи, прости! Что делать?
« Три!... Три!» Ещё мгновенье…
«… Стреляйте!Я разведу дуэль!!» - потеряв хладноковие, крикнул Глебов, не имея на это права после команды: « Три!», это было против кодекса чести, но от команды послушный и жалкий майор выстрелил. Трусливый плохо контролирует обстоятельства, он выстрелил, хотя после «три» не имел права стрелять… А это было его спасение, спасение ничтожества и труса отказаться от дуэли, но он отупел от ужаса и от крика корнета, разводящего – и убил маленького гения…
Лермонтова скосила пуля крупного калибра. Мартынов, как и окружающие, был далёк от полного сознания того, что происходит. Поражённый, обескураженный исходом, он бросился к упавшему: "Миша, прости мне!" вырвался у него крик испуга и сожаления...
« Аllez vous en, votre affaire est faite!»( Вы сделали своё дело – убирайтесь!) – сказал Глебов Мартынову
Отныне секунданты, все они были причастны к этому убийству. (Монго-Столыпин и князь Трубецкой на дуэли были, но чтобы избежать неприятностей об этом на следствии решили молчать, они живы, а мертвому всё равно). Они договорились позже молчать на суде об этом «Три» и… Договаривались с Мартыновым, кому и что говорить на следствии!
На четвёртый день следствия царь приказал закрыть дело…
…Они стояли под дождём вокруг павшего, на устах поэта замерла презрительная улыбка.
Мартынов бросился к лошади… Он скакал в Пятигорск, чтобы первым доложить о происшедшем…
А Лермонтов!?... Прожив пять вдохновенных дней в Москве, поэт многое написал в тетради, подаренной князем Одоевским. На стихи «Нет, не тебя так пылко я люблю» позже был написан гениальный романс.
Почтовая карета с Лермонтовым, заливаясь колокольцем, неслась по дороге к Туле, там Мишеля ждал Монго. А дальше – долгий путь в Темир – Хан – Шуру…
От Тулы они скачут верхами уже вдвоём, Лермонтову весело, надоело одиночество, и он кричал:
- «Монго — повеса и корнет,
Актрис коварных обожатель,
Был молод сердцем и душой,
Беспечно женским ласкам верил
И на аршин предлинный свой
Людскую честь и совесть мерил…»
Гордившийся своей внешностью, Николай 1 ревновал Столыпина к его светским успехам и не скрывал своей неприязни. Спустя годы во-времена Крымской компании «под Севастополем Монго за храбрость был представлен к Георгиевскому кресту. Узнав об этом, писаный красавец подал прошение о замене Георгиевского креста на более низкую награду Станислава на шею, так как, наконец, намерен выйти в отставку, а при фраке и белом галстуке крест Станислава элегантней!
Гневу императора не было предела. Смерть обеих замяла дерзкую шутку. Так Лермонтов и Столыпин не получили отставки. Старуха Кирхгоф оказалась права.
Они скачут, смеясь, покрикивая и выделывая кавалерийские вольты. Лермонтов поднялся в стременах и кричит:
« Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ! Прощай!! Прощай, немытая Россия - а!!»
…Скачут в тумане легко, словно взлетая и летя над дорогой.
Монго отстаёт, его притягивает земля…
Лермонтов дальше скачит один, всё дальше и выше его полёт…
Слышится его голос: « Такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать… И тогда в груди моей родилось отчаяние,… холодное, бессильное отчаяние »…
К о н е ц
Loading...
