БУЛАТ - СЛОВО ТВЕРДОЕ

Я немного знал Булата Шалвовича Окуджаву. И все благодаря своему старшему другу, к тому времени давно покойному Александру Галичу. В феврале-марте 1988 года мы с Аленой Архангельской (Галич), дочерью Александра Аркадьевича, написали два заявления: в Союз писателей и Союз кинематографистов с просьбой восстановить (посмертно - уж такая традиция сложилась на Святой Руси) Галича в членстве в этих союзах. Поездили с ней по секретарям - были у Верченко, Климова. Все очень охотно отозвались, Галича тут же восстановили. Была создана комиссия по литературному наследству. Председателем назначили Булата Окуджаву, а я совершенно неожиданно оказался его заместителем. Несколько раз комиссия собиралась, потом еще встречались с Булатом Окуджавой на первых концертах, посвященных восстановленному Галичу. Вот и все. Это не дает мне права считать себя близко знакомым и писать о Булате Шалвовиче. Скажу лишь, что когда во время его последней поездки в Париж на него напал грипп, перешедший в пневмонию, то в госпитале Окуджава оказался как бы в человеческом вакууме. Врачи были холодны, не дозовешься. Да он и не звал. Он никогда не жаловался. Овладело им, видно, глубокое отчаяние. И поздно вечером врачей не было. Дочь Анатолия Гладилина Алла стала вызывать врачей - никого. Утром открыли реанимацию, отвезли - уже было поздно.

Но предоставим слово другим.

                                                        Валерий Лебедев

 

БУЛАТ

Людмила Петрушевская

 

Как жить человеку, чья слава непомерна, чье имя для всех как пароль, да еще чьи произведения многие знают наизусть, как молитву? Никакому Пушкину при жизни не снилось.

Высоцкий гремел везде, но он и жилы себе рвал, чтобы греметь, он шел к народу с обнаженным нервом, навзрыд, брал криком, хрипел; тексты его знали, но многие слова погасли, оставшись одному поколению, БАМу, Набережным Челнам, старшим ворам, былым комсомолкам и нынешним молодым пенсионерам.

Не сплю ночь. До часу по радио слабым, нежным тенорком пел Окуджава мертвый, прощался: -- И не забудь про меня...

Не забуду, какое это было всеобщее обожание, и как мы все чуть ли не брались за руки на демонстрациях (возьмемся за руки, друзья). Шли под возможные танки, зная песенки наизусть, тащили флаги, а рядом плелся тоже теперь мертвый поэт, бывший эмигрант, один-два редактора "Нового мира", а сбоку, заливаясь хохотом, здоровенные малые волокли вывеску "Равные права евреям", сами будучи московскими оседлыми евреями типа Довлатова, однако без намерения уезжать.

Мы не брались за руки, не японцы нашлись тут, это да. Но многое из того, о чем он пел, осталось неизменно печальным, вечно грустным, "дождусь я лучших дней -- и новый плащ надену... чтоб пред тобой проплыть... как поздний лист кружа..."

Как было ему, бедному, маленькому певцу, жить, если его кругом все любили, даже Арбат в его честь устроили, а все запрещения только прибавляли ему славы и обожания. К чему бы он ни прикасался, все становилось чистым золотом, даже бутылочка из-под импортного пива, где "роза красная цвела". И чистое золото его песен уводило и приводило -- а сам певец, невинный и недвижный, сам своя жертва, все пел под гитару среди своих потерь, даже сбегал, но и там его все знали; и там ждали песен, песен и песен, по всей земле зияли караулящие его ловушки, темные залы, абитые замирающими людьми и слезами как росой. Он пытался бежать в серьезную работу, писал исторические романы, библиотекарши выдавали их строго по списку, журнальный вариант, строго на эн дней, строго своим. Но залы, черные дыры, ждали, дыша, затягивали его, манили деньгами, розами, вереницей машин куда-то, далее всем тем, что дарит бедному поэту жизнь, ведя его грозной тропой славы. Шаг в сторону приветствуется. Каждая песня про этот шаг в сторону. Каково это было, самому себя наблюдая, вытягивать из себя все?

Со временем практически ушло то, что было о посторонних -- ушли живые Ваньки Морозовы, Леньки Королевы, Любы, встала стеной только своя жизнь. А что споешь про страшные болезни старшего сына Игоря, про страданья жены и младшего сына любимого, да как дачу мерзко обокрали в тот же момент, когда поэта увезли на "скорой" с инфарктом... Следили, видно. Не споешь.

И про то, как старшего сына Игоря хоронили, и про больницы свои, реанимации, боли и мысли, и как лежал с инфарктом, ожидая операции в Америке, а доллары собирали по всему миру, буквально пошли с шапкой по миру, бедному поэту на лечение... Не споешь.

Маленький стоял за своим штакетником на даче, усохший, с собачкой и пустым ведерком в руке. Охранница-собачка дико лаяла, восхваляя своего хозяина и не давая ему слова сказать, он был бессилен, мы прокричали друг другу через забор, как в садоводческом товариществе, как садоводы с участков, слова, оказалось, последние; но не это важно. В конце концов, что бы вы за разговор завели с Чеховым вот так, на стояка, мимоходом... Что никто ни в чем не виноват? Да не об этом же речь.

Живет он третий день

В гостинице районной,

Где койка у окна

Всего лишь по рублю...

Он вот там вечно теперь живет, заезжий музыкант.

---

 

УМЕР БУЛАТ ОКУДЖАВА

Татьяна Щербина

 

Много лет назад пожилой писатель сказал мне, что, прожив жизнь, завидует одному человеку на свете — Булату Окуджаве: "Ему все легко! Живет как дышит, пишет как слышит. Никогда не вынужден куда-то идти, потому что так надо, изворачиваться, чтобы прокормить семью, завоевывать популярность, поддерживать ее. Ему не приходилось лгать, бояться, сбиваться с пути. Как будто Муза взяла его однажды за руку и ведет".

И вправду, Булат Окуджава прожил жизнь как человек, ведомый воспетой им однажды Прекрасной Дамой: "Ведь что мы сами, господа, в сравненьи с дамой той прекрасной, и наша жизнь, и наши дамы, господа". "Товарищей" для Окуджавы будто никогда и не существовало на свете. Рассказывали, будто Брежнев как-то сказал: "В Москве легче дышалось бы без Высоцкого и Окуджавы". Но вряд ли Окуджава приметил Брежнева. У него были другие интересы: "Мне нужно на кого-нибудь молиться". Он молился, как человек божий, смиренный, прося для всех: "Дай же ты, Господи, каждому, чего у него нет", но, конечно, просил не забыть и про него.

На протяжении длинной, страстной и нудной эпохи про него не забыл ни один, раз услышавший его песни. Окуджава не был кумиром исступленной толпы, не был поверженным кумиром. Его слушали интеллигентно: если компаниями -- то не пьяными, если поодиночке -- то не под утреннюю гимнастику. Его песни пели и поют все, кто знаком с гитарой. От самых старых до самых молодых. Трудно представить себе врагов или недоброжелателей Окуджавы. Его на редкость в полную меру оценили при жизни. Я имею в виду не формальное признание в виде диссертаций, телевизора, членства в академиях -- а по гамбургскому счету.

Булат Окуджава не относил себя ни к какому сообществу. Ни писательскому, ни бардовскому. Жил свободно, как дилетант, так и назвав свой первый роман, "Путешествие дилетантов". Но гимном авторской песни, звучавшим на слетах и концертах, было выбрано именно окуджавское: "Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке". Сам он был одиночкой. "Дураки обожают собираться в стаи", -- пел он в шуточной песне, где как раз и сетовал, что "дураком быть выгодно, но очень не хочется", а "умным очень хочется", но это выбор одиночества, которое было ему не по душе.

"Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, случайный". Именно так он представлял себе не-одинокость: троллейбус, подбирающий "потерпевших в ночи крушенье", и пассажиры друг другу "приходят на помощь", присутствием, молчанием.

"Мне нужно на кого-нибудь молиться". В душе Булата Шалвовича будто бы всегда звучали смиренные молитвы, потому и не слышалось в его песнях обид, ненависти, злости. У него была одна интонация, узкий круг тем, он не делал заявок на универсальность, напротив, "дворянин арбатского двора" ограничивал себя домашнестью" -- пел ли он о войне, которую прошел ("пуля дырочку найдет"), смысле жизни ("виноградную косточку в теплую землю зарою"), протокольных материях ("скоро все мои друзья выбьются в начальство, и, наверно, мне тогда станет легче жить"). У него и шутливость была не из области юмора и тем более сатиры -- просто усмешка. И песни все немножко грустные, "грустные, как жители Земли". Вот и удивительно, что столь разные жители Земли слушают Окуджаву, будто он поет о них.

Да, давно не было его концертов. Потому он, наверное, и почувствовал себя тоскливо, что не знал: его концерты происходят в миллионах домов, с его кассетами ездят в машинах, в том числе и в Париже, где он ушел из жизни.

КоммерсантЪ-DAILY            Суббота, 14 Июня 1997 г.

---

 

Последнее интервью, данное Окуджавой студенту факультета журналистики МГУ Денису Левшинову весной этого года.

- Булат Шалвович, как вы относитесь к своей популярности?

- Вы знаете, я человек не тщеславный, а честолюбивый. Тщеславный человек старается слыть, а честолюбивый - быть. Меня никогда не интересовал шум вокруг моего имени. Но как автору мне, конечно, приятно знать, что ко мне хорошо относятся.

- Многие вас считают чуть ли не народным героем.

- Если бы я жил на необитаемом острове, я делал бы то же самое - это моя профессия, мое призвание. Я иначе жить не могу, и потом, настоящие почитатели моей работы, люди мыслящие и серьезные, они не всплескивают руками при виде меня. Некоторые, особенно раньше, когда я начинал выступать с гитарой, меня воспринимали как эстрадного исполнителя - шумели, верещали, но быстро успокоились и ушли в другие залы, а со мной осталось не очень много, но очень верных и мыслящих людей.

- Вы что-нибудь сейчас пишете, я смотрю, у вас всюду разбросаны черновики стихов?

- Я все время пишу и все время работаю.

- А музыку пишете?

- Музыку, в полном смысле слова, я никогда не писал: я не знаю нот. А сейчас я вообще потерял к этому интерес.

- Почему?

- Не знаю, может потому, что исполнение своих стихов было не главной профессией, а хобби - мне нравилось, друзьям моим нравилось, ну я и пел. Потом играть на гитаре я так и не научился, может с этим связано отсутствие профессионального интереса, а может быть, с возрастом. Во всяком случае, последнюю песню я придумал года два назад. Я не могу сказать, что и раньше в этой области я работал очень активно - из ста стихотворений, которые я писал, в песни превращались максимум пять.

- Значит, вы прежде всего поэт?

- Прежде всего я человек, который пишет стихи, а поэт я или нет - не знаю.

- У вас есть какое-нибудь специальное образование, музыкальное или литературное?

- Нет-нет, я филолог, русист, закончил филологический факультет. Когда-то ребенком меня отдали в музыкальную школу, но на этом все и закончилось.

- Каковы сейчас ваши отношения с кино?

- Так сложились обстоятельства, что я был вовлечен в кино, у меня были прекрасные друзья-режиссеры, меня подключали к написанию сценариев, я писал сценарии в основном неумеючи, мучаясь, прибегая к помощи друзей. Кое-что получалось удачно. Но потом я возвращался домой, оставался один и писал свои романы и стихи, и это было главное.

Сейчас я из этого круга выбыл. Было время - мне предлагали, я отказывался, кончилось это время. Я свое предназначение выполнил, то, что мог, сделал. Потом перестали в кино употреблять песни этого жанра, этого стиля. Вообще искусство стало меняться. Везде уровень ресторана, но ресторанная песня - это ресторанная песня, и дай ей Бог здоровья, в ресторане ты не будешь слушать арию Каварадосси. Но когда эта музыка становится ведущей, это ужасно. Последнее время появились какие-то бездарные, безголосые, кривляющиеся исполнители, их называют звездами, они это всерьез в отношении себя воспринимают, вот эта пошлятина ресторанная - это плохо. Но думаю, пройдет.

- Булат Шалвович, вам нравятся Юрий Шевчук или Борис Гребенщиков?

- В рок-музыке я ничего не смыслю. Я не хочу сказать, что это плохо, но я ничего в этом не понимаю, я человек старомодный. Что касается Гребенщикова, я его давно знаю, и он мне интересен прежде всего как поэт, у него есть несколько вещей, которые меня просто очаровали. То же самое и Юрий Шевчук. Человек одаренный, яркий, своеобразный, но я воспринимаю только его стихи.

- Вас не раздражает, когда актеры или музыканты вдруг становятся коммерсантами или политиками?

- Нет, мне это совершенно безразлично и никак меня это не трогает, просто иногда мне их бывает жалко. Актеру быть политиком не следует. Участвовать в общественной жизни можно, но только на уровне гражданина. А куда-то избираться, переизбираться, лезть в депутаты - это все смешно и многие это уже поняли.

- Что такое, на ваш взгляд, интеллигентный человек?

- Интеллигентный человек - это прежде всего тот, кто стремится к образованию. Это человек, который против насилия. Бывает, что академик - жлоб, а рабочий - интеллигент. Вот говорят, Ленин интеллигентный человек. Никогда он не был интеллигентом, потому что интеллигент - противник насилия.

- Какой смысл вы вкладываете в понятие "свобода"?

- Свобода это, прежде всего, то, что в России неизвестно. Когда в России говорят свобода, подразумевают воля. Что значит воля? Делай, что хочешь, а свобода - это воля в рамках закона. У нас или воля, или полное холопство, поэтому мы сейчас и мучаемся. Свобода это прежде всего уважение к личности. Я живу в рамках собственного предназначения, но я никогда не позволю себе нарушать покой соседа или образ жизни другого человека ради себя - вот это и есть свобода. У нас сейчас кричат - демократия, свобода, да никакой у нас демократии нет, демократия - это состояние крови, это вырабатывается даже не десятилетиями, а поколениями, это должно быть внутри у человека.

- Вы религиозный человек?

- Я православный по своим предкам. Но в душе я абсолютный атеист и сегодня лукавить не стану. И я должен сказать, что у меня не вызывает трепета наша православная церковь, потому что она находится на том же уровне, на котором находится и наше общество, она мне не симпатична. Хотя против церкви я ничего не имею, я знаю священников - блистательных людей. Вот моя жена истинно верующий человек, я искренне уважаю ее пристрастие к вере.

- Насколько я знаю, ваша жена - коллекционер кукол.

- Нет, она не коллекционер, она создала Московский музей кукол и ее окружают нищие талантливые кукольщики.

- Булат Шалвович, кто сейчас ваши друзья?

- Вы знаете, я никогда не был широкообщительным человеком. Те, кто были моими друзьями, те и остались. Правда, теперь видимся мы очень редко. Это возрастное.

- Скажите, Булат Шалвович, что такое любовь?

- Я не смогу объяснить, я могу любовь увидеть и сказать - о, это любовь, а классифицировать я не могу.

- Вы любите людей?

- Хороших - да, плохих - нет. Нельзя любить всех людей, бывают субъекты, которых не грех и ненавидеть. У меня есть такие строки в стихотворении: "Я люблю не народ, а отдельных его представителей".

Известия         14 июня 1997 года

---

Подборка материалов о Булате Окуджаве
"Умереть - тоже надо уметь..." опубликована в журнале "Молодая Америка"