Как пишутся рецензии в "Новом журнале"
01-01-1997Роман Гуль однажды сказал, что произведения эмигрантских писателей - это русская уездная литература. В какой-то мере он был прав. Провинциализм литературы, которая создается диаспорой, насильно оторванной от родины и не имеющей с ней контактов, объясняется не качеством изданных книг (среди низ могут быть и шедевры), а неестественностью ее существования. Гетто есть гетто, даже если в нем живут великие мастера. "Новый журнал" (НЖ) был рассчитан на русскоязычную среду в рассеянии, а большой мир с трудом пробивался на его страницы. Фолкнер, Стейнбек, Томас Манн, Селлинджер, Камю и многие, многие другие выпускали книгу за книгой, но ни на одну из них НЖ не напечатал рецензии, ибо перед редактором стояла задача не отразить "всемирный литературный процесс", а поддержать традиции свободной русской литературы. Эту ограниченность надо, видимо, принять за данность.
В центра внимания журнала были книги, изданные в эмиграции: проза, стихи, история и искусство России (в основном авторов- эмигрантов), ее экономика, политика и т.д. Выпали из этого ряда только языкознание (за все годы я обнаружил лишь одну рецензию на русско-английский словарь и еще одну книгу о заимствованиях в русском языке) и теория литературы. Эта тематика не изменилась до сих пор, но деление на пресловутые два лагеря остались в прошлом. В редакцию НЖ поступало большое количество книг, но рецензий удостаивались сравнительно немногие. То же происходит во всех журналах. Трудно сказать, как проводился отбор. Несомненно, что близость к редакции и знаменитость играли не последнюю роль и здесь. НЖ - не исключение.
Бунина, Ремизова или Шмелева было рецензировать интереснее, чем сборник стихов начинающего поэта, а читателям интереснее узнать, что написали самые интересные авторы. Существенно и то, что редактор далеко не всегда сам успевает прочесть рецензируемую книгу и должен полагаться на людей, мнению которых доверяет, а таких всегда мало.
Назову имена некоторых регулярных рецензентов прошлого: Вишняк, Тимашев, Карлович, Чижевский, Филиппов, Денике, Ульянов, А. Гольденвейзер, Г.Струве, Вейдле, Иваск, Нарциссов ( в этот список сознательно не включены ныне здравствующие сотрудники НЖ). Многие их работы превосходны. Лучшие рецензии, естественно, те, которые написаны специалистами, имеющими свое мнение о предмете. Замечательный литературовед Чижевский, издатель Баратынского и Пушкина Гофман, широко и разносторонне эрудированный историк Н.И. Ульянов, участники и знаток социал-демократического движения Денике ( и не только они( печатали в НЖ обзоры и рецензии , заслуживающие того, чтобы издать их отдельной книгой. Полемики в журнале было немного, но незабываем отзыв Георгия Иванова на первый том сочинений Мандельштама, вызвавший защиту Г. Струве и Б. Филиппова (издателей), за которой последовал ответ Иванова. Столь же интересна переписка Шуба и Фишера по поводу издания биографии Ленина ( Луис Фишер - автор самой полной биографии Ленина, 900 стр. - В.Л.). Но, как представляется, основной линией НЖ (в области критики) было поощрять лучшее, а не разоблачать бездарность. Отсюда и скромные размеры полемики: против похвал (часто преувеличенных) никто не возражал, а свирепый отзыв Гуля о книге "Курсив мой" "зарубежной писательницы Нины Берберовой" и его же издевательская рецензия на стихи Глеба Струве воспринимаются как редкое исключение.
На критический раздел обычно выделялось страниц 10-12. В начале 70-х годов рецензии стали почему-то печатать через номер, к середине 70 х раздел, вроде, ожил, а потом захирел совершенно.
Видно, что рецензии перестали интересовать редактора и зависели от случая. Скажем, появился чех Франтишек Силницкий, и начали печатать рецензии (очень хорошие) на чешские темы. Долгое время, кроме Иваска, почти совсем не было рецензентов. Улучшение наступило лишь в 1987 году, но плеяду старых, порой блестящих критиков, заменить не удалось.
Я связан с НЖ с тех пор, как главным редактором стал В.П. Крейд. Первую свою рецензию я напечатал в N201 в 1995 г. А с 206 веду постоянный раздел "Книги, присланные в редакцию". Мой раздел позволяет НЖ быть более оперативным. Рецензия в два-три абзаца выглядела бы куцо, а в хронике она вполне на месте. Но в моем разделе короткие отзывы соседствуют с более подробными разборами. В хронику в каждый номере попадает 8-11 книг. Это значит, что за год я прочитываю около 8000 страниц. В редакции скопилось довольно много неотрецензированных книг, и есть надежда, что в скором будущем все они из "запасников" уйдут. таким образом политика перестанет играть роль в отборе: все авторы, приславшие в журнал свои книги, смогут рассчитывать на минимальную долю внимания. Что делать, если нас захлестнет книжный поток подумаем, когда это случится.
В своих мнениях я совершено свободен. Но надо учесть, что рецензия светит отраженным светом. Досадно стрелять из пушек по воробьям, то "на серьезе" анализировать бесталанные книги. Всем известно, что люди рвали друг у друга из рук журналы со статьями Белинского, и, что бы мы сейчас ни думали о нем, роль его в духовной жизни России была огромна. Но ведь о каких произведениях он писал! Большой литературы сейчас нет ни в России, ни в эмиграции. Не следует поэтому и ждать выдающихся критиков. Но пути искусства неисповедимы. Завтра может появиться поэт, который сделает смешными самые "постмодернистские" потуги подражателей. Уйдут взятые напрокат истерические всхлипы, слова в конце строки перестанут выпадать, подобно прямой кишке, из текста, а подзаборная лексика останется там, где ей и место - на заборах. То же может случится и с прозой, и в миг исчезнут и интеллектуальная болтовня, и наводящая ужас чернуха. Вот тогда и расцветут рецензенты. А пока - чем богаты, тем и рады.
Приведем, в качестве образца, одну из блестящих рецензий Анатолия Либермана в последнем НЖ N 208 за 1997г.
| Вера Зубарева и А. В. Рязановский. Слово о полку Игореве.
Князь Игорь в поисках славы. Поэма о поэме, Vera Zubareva and А. V. Riazanovsky: Prince lgor in Search of Glory. A Poem about a Poem. New Russian/English Interpretive Translation of the Epic "Слово о полку Игореве" with commentary. Hermitage Publishers, 1996. 109cc.
|
Сто страниц этой книги распределены следующим образом: предисловие по-английски, введение Ф. Лэрд (Laird), статья Зубаревой , эта же статья по-английски в переводе Ф. Пэттона (Fred Pattоn), перевод Зубаревой некоторых частей "Слова..." на современный русский язык и перевод этого перевода на английский, выполненный Рязановским. И Лэрд, и Зубарева проявляют полную неосведомленность во всем, что касается средневековой литературы: Лэрд уже потому, что согласилась представлять эту книгу, а Зубарева - как явствует из ее соображений о "Слове..." . Но наивность Лэрд следует и из ее похвал Зубаревой. Ей очень нравится, что перевод спрямил поэму: теперь действие стало более отчетливым, и ясно, что с кем происходит. Не говоря уже о том, что комикс всегда легче читать (подобно тому, как легче смотреть фильм или слушать оперу, чем читать, скажем, "Дон-Кихота" с его диалогами и вставными новеллами или то же "Слово..."), глубоко ошибочна идея, высказанная Лэрд. Специфика средневековой литературы именно в ее изгибах, повторах с вариациями, в возвращениях к далекому прошлому, заглядываниях в будущее и перескакивании с предмета на предмет. Эта литература основана на эстетических принципах, в корне отличных от современных. Убрать отступления и распрямить "Слово..." - это значит превратить арабеску в жердь, то есть убить поэму. Именно такое убийство и совершено в данной книге.
Столь же наивны идеи Зубаревой. Первый ее тезис сводится к следующему. Был когда-то певец Боян, человек недалекий, даже примитивный, мысливший крайностями и всех хваливший. Автор "Слова..." якобы отзывается о нем с неприкрытой иронией и осуждением и расставляет акценты совершенно по-иному. Как именно он это делает, и рассказывается во вступительной статье. Похоже, что Зубарева никакой литературы о "Слове..." не читала. Не исключено, что она разделяет взгляды сторонников Нового учения об истории (New Historicism), в соответствии с которым реальность конструируется исследователем, и поэтому историк имеет такую же власть над описываемыми событиями, как поэт над своим текстом: что ни скажешь, все в каком-то смысле правильно. Но, может быть, Зубарева не стала изучать вопрос, чтобы сохранить незамутненность взгляда и не загубить интуицию. А. В. Рязановский - едва ли приверженец новой школы, но, очевидно, возражений по поводу трактовки Зубаревой не имел (иначе не взялся бы за перевод).
Первые русские князья были скандинавами, и это факт несомненный, не зависящий от отношения к норманнской теории. Вероятнее всего, не дошедшая до нас древнерусская придворная поэзия была двух типов: эпическая (вроде песен "Старшей Эдды", то есть былины) и скальдическая. Скальды воспевали события, свидетелями которых они были. В их задачу входило увековечивать своих покровителей. Эпическая, или героическая, поэзия тоже рассказывала о деяниях конунгов (князей), но ее методом было обращение к прошлому: великие мира сего восхвалялись как бы по аналогии. В русской традиции положение осложняется тем, что так называемые исторические песни по сути, но не по стилю похожие на скальдические, возникли много позже былин, в эпоху, когда древняя скальдическая традиция в самой Скандинавии уже умерла. Между певцами героических песен и авторами скальдических стихов не было антагонизма, но было понимание того, что подходы к поэзии у них разные. Где в этом переплетении жанров видел себя певец "Слова...", не вполне ясно. То, что "соловей старого времени" назван по имени (Боян), то есть не анонимен, скорее говорит о его скальдическом прошлом. Но с другой стороны, Гомер пел эпические (героические) поэмы, однако и он не безымянен (что удивительно). Где бы ни была истина, не Зубарева укажет нам к ней путь, ибо она не знает ни германского, ни славянского материала. Об ироническом отношении к Бояну не может быть и речи хотя бы потому, что ирония возникла в европейской литературе совсем недавно. Средневековье знало хулу и поношение, но не иронию и не подтекст.
Сформулировав свой тезис о ничтожестве Бояна, Зубарева пошла дальше и установила, что Игорь - глупец, так как двинулся на половецкую орду, толком не подготовившись к кампании. Свои идеи она почерпнула из теории измерения предрасположенностей, сформулированной одним из ее коллег. "Уязвимость его (Игорева) войска в численности и военной технике могла быть неочевидна только ребенку, ибо даже неопытный воин, каковым является автор сей работы, мог бы с лег- костью оценить преимущество противника", - читаем мы на с. 18. Не остановило Игоря и затмение. Вооруженная передовой теорией и здравым смыслом, Зубарева на половцев бы не пошла. И правильно бы сделала, но, к сожалению, Игорь в отличие от Зубаревой не только peaльное лицо, но и герой эпической поэмы, и у него нет выбора: такой герой должен презреть опасность и бросить вызов судьбе. Во всей старой литературе происходят затмения и содрогаются прорицательницы, а жены видят вещие сны и умоляют мужей остаться, но те высмеивают предзнаменования и идут на верную гибель. Герой русских былин возвращается домой для новых подвигов (как и Игорь), но в остальном сходен со своим европейским собратом. Конечно, Игорю и Красной Шапочке надо было сидеть дома, а семерым козлятам не открывать дверь волку (ведь предупреждали же всех их), но тогда не было бы драматического сюжета, то есть возникли бы не великие литературы, а справочники по технике безопасности. Надо полагать, что Зубарева и теорией литературы никогда не занималась, ибо давать Игорю советы может лишь самый неподготовленный читатель. Так в детском театре зрители кричат из зала: "Обернись!" - в надежде помочь героине спастись от ведьмы.
Далее следуют рассуждения о мудрости Святослава (о которой известно из учебника для восьмого класса, но заметим, что бессильный старый князь, произносящий назидательные речи, - характерная фигура именно германской поэзии) и об "азарте" Всеволода. Зубарева бесхитростно замечает, что слово буй-тур свидетельствует о буйстве этого князя, и с осуждением отзывается о его молодецкой лихости. Но буй означает "смельчак", а вовсе не "буян"- искусство же, с которым в "Слове..." описаны разные типы князей, опять же известно из любого учебного пособия.
Проанализировав события, Зубарева неожиданно прощает Игоря и полностью переоценивает его сумасбродство: он человек честолюбивый и горячий, а такие люди нужны Руси, ибо действуют решительно и импульсивно. Поэтому умница и тонкий демагог Святослав готовит всенародное признание Игоря. "Вот так делаются герои", - заключает Зубарева (27). Так как же: надо князю готовиться к походу и наращивать свой военный потенциал или можно пренебречь состоянием боевой техники и, последовав зову страстей, положить ни за что ни про что свою дружину? Рассуждения о "героях" и "псевдогероях" перемежаются фразами такого типа. Игорь -''[э]то личность, для которой безусловной будет только категория отношений. Этому типу безразлично, каким количеством материала он владеет" (28). Для Святослава "очень важны как параметры отношений, так и материал" (29).
В конце статьи мы узнаем, что перевод Зубаревой отражает ее взгляды на героев и псевдогероев в "Слове..." Зубарева не осознает, что повторяет ошибку Игоря, но без смягчающих обстоятельств: она бросилась в атаку, не соразмерив сил и не вняв голосу разума. Ее критический аппарат состоит из двух ссылок на разговоры с коллегами. Один такой разговор позволил ей оспорить Лихачева. По мнению Рязановского, "кощеево седло", в которое пересел плененный Игорь (плененный, а не пленный, как в переводе на с. 591), означает седло кочевника, потому что Игорь, видимо, принял присягу Кончаку. Древнерусское кощей - отрок, невольник, слуга - и кочевник одного корня, но ни в одном тексте кощей не значит кочевник. На чем основана эта гипотеза?
Приведу возмутительную строфу о Бояне: "О, Боян, соловей всем известный!/ Уж какие бы песни сложил ты,/ Как бы ты изощрялся пристрастно,/ Как заумно слагал бы куплеты,/ Восхваляя поочередно/ То того, то другого князя,/ Возвращаясь к событиям далеким!" (59) (английский вариант более приемлем по тону). Одно дело - иметь некое, пусть даже нелепое, мнение о "Слове...", другое - вкладывать в уста певцу XII века собственные мысли. Перевод Рязановского изобретателен, но так как оригинал, подобно поручику Киже, фигуры не имеет, то его переложение на другой язык - совсем уж мнимая величина. И неужели не было корректуры? Стыдно все-таки печатать unbriddled (96), It's neck ' (91) и Masson (3)- имеется в виду Andre Mazon - или и Мазона никто там не читал? И почему Кауаlа c ударением на последнем слоге? Ни местонахождение этой реки, ни этимология ее имени не выяснены. Лучше, как Фасмер, не ставить ударения совсем. В опере поют: "На Каяле" (с ударением на втором слоге).
Авторы выражают надежду, что их книга поможет американским студентам-славистам. В предисловии они извиняются за то, что верят в подлинность "Слова..." Грех не велик. Хуже то, что они произвели нечто, весьма далекое и от истории, и от литературы. К счастью, "Слово..." в наши дни читают только специалисты и студенты. Специалисты закроют эту книжечку с изумлением и никому ее не порекомендуют, так что ни помощи она не окажет, ни вреда не наделает. Но как можно было позволить себе подобное? Ведь доброе имя тоже чего-то стоит. Не о том ли вся героическая поэзия?
Анатолий Либерман. Миннеаполис
Анатолий Симонович Либерман, кроме того, что профессор и рецензент НЖ, еще и является автором многочисленных работ по германским языкам и литературам. Был редактором и одним из переводчиков на английский книг Н.С. Трубецкого и В.Я. Проппа, а также переводчиком на английский язык и комментатором Лермонтова, Тютчева и Боратынского. Его переводы на русский появлялись в журналах "Север" и "Время и мы", а оригинальные стихи - в альманахе "Встречи". В 1996 году Либерман издал сборник "Врачевание духа". В соответствии с нашей темой, приводим из этого сборника его стихотворение А. Галич (Либерман считает его крупнейшим лирическим поэтом).
АЛЕКСАНДР ГАЛИЧОткуда Вы - с какого-то Таймыра, Бежала жизнь, крутясь магнитофоном, Сцепленья слов, рассчитанных на вечность,
Вы пели всем, и как любила нечисть Из-за строки трагической баллады Кровь с молоком и кровь в кавказских винах, Посмертный бум попахивает тленом, |
Loading...
