ЛЮДИ И ДОМА

Динамика населения

Более или менее регулярная и достоверная статистика о численности жителей Москвы началась накануне войны с Наполеоном. В 1811 году в Москве проживало 275 тысяч человек, занимавших 9178 дворов. Если условиться, что на каждый двор приходилось устойчивое число душ (домашнее и дворовое хозяйство отличается очень высокой степенью инерции), а именно - 30, то мы с удивлением обнаружим, что, несмотря на мирный и спокойный характер всего 18-века для Москвы, город существенно обезлюдел: в 1701 году насчитывалось 16358 дворов или 490 тысяч человек – народ хлынул в новую столицу и рос Санкт-Петербург почти исключительно за счет москвичей.

Дальше город рос довольно бурно, если верить переписям населения и другой демографической статистике:

1840 год (первые годы Московского самоуправления) - 349 тысяч

1863 год (первые пореформенные годы) - 462 тысячи

1897 год (первая всероссийская перепись населения, пресловутое развитие капитализма в России) - 1036 тысяч

1912 год (канун первой мировой) -1618

1917 год (революция) - 2355

1918 год - 800 (примерно, стат. учет был в расстройстве)

1920 год - 1060

1924 год - 1682

1926 год (перепись накануне индустриализации и коллективизации) - 2026

1939 (канун второй мировой) - 4132

1959 - 5046

1970 - 7061

1979 - 8072

1989 - 8971

1995 - 8717

Несколько комментариев к этим цифрам.

Не верьте, что революция прошла для Москвы спокойно. В 1918 году в городе оставалось всего около трети жителей - москвичи либо разбегались, либо становились жертвами красного террора, а через четыре года в городе уже было около полутора миллионов - но совсем других людей! Новых, "с раскосыми и жадными глазами" скифов, за несколько тысячелетий привыкших – чуть что! -- палить и уничтожать вокруг себя свое как чужое! Два-три года – и вы в огромном городе с совершенно незнакомыми и новыми людьми!

И это поршневое выдавливание коренного населения пришлым, не столь бурно, но продолжается до сих пор. Строго говоря, в городе просто нет коренного населения: коренным жителем считается тот, кто живет на одном месте в третьем поколении. Это значит, что у коренного жителя обе бабушки и оба дедушки должны родиться здесь же. Сколько таких в Москве? - Единицы.

Самый бурный рост города приходится на период 1926-1939 годы, хотя накануне войны Москва все еще уступала Ленинграду. В Москву в эти годы хлынули со всей страны молодые люди: строились ЗИЛ, метро, Динамо, завод малолитражных автомобилей, огромные авиационные заводы и другие монстры военно-промышленного комплекса. Город быстро молодел – в новоиспеченных московских семьях на скрипучих панцирных сетках и раскладушках, на сбитых из досок койках в сараях бурно зарождалось семя "советского человека", маленького героя короткой истории.

Изучая Москву тех лет, я не мог надивиться двум фактам:

-- бесконечно малому, в сравнении с этим бурным приростом (порой по 200-300 тысяч в год!), жилищному строительству – где ж они все размещались и расселялись?

-- почти полному отсутствию на московских кладбищах захоронений тех лет: люди перестали умирать естественной смертью и делали это вдали от своей семьи, а потому и выросло целое поколение людей, смерти в семье и близко не видевших, воспитанных на ее героизме (достаточно вспомнить "Девушку и Смерть" Горького, что "сильней, чем Фауст и Гете вместе взятые" по крепкому выражению Сталина, "Как закалялась сталь" Николая Островского, музей которого превращен теперь в музей восковых фигур, и весь пафос соцромантизма), бесстрашных перед смертью – чужой и собственной, то есть идеального человеческого материала для ведения войн на истребление этого материала.

Интересно, что первые советские праздники – почти сплошной траур: выходными днями были объявлены Кровавое воскресенье, расстрел парижских коммунаров, день смерти Ленина и т.п. Отношение к смерти, к памяти, к культуре как общенациональной памяти, к совести, как надиндивидуальной памяти было у нас самое пренебрежительное: министр культуры первого созыва тов. Луначарский устроил своей любовнице в Москве гнездышко с такими раритетами, что заговорили в перестройку об открытии здесь музея антиреволюции. В Пушкинском в 50-е годы был музей подарков Сталину, многие экспонаты этого музея я видел в музее Н. Островского как подарки писателю. Существуют целые музейные технологии, где сама идея подлинности ставится под сомнение, а личные вещи подменяются "вещами эпохи" той личности. Верхом же перелицовки истории для меня является предсмертное письмо Александра Ульянова, написанное в Шлиссельбургской крепости и там же экспонируемое: подлинность подчеркивается пожелтелой бумагой, выцветшими чернилами, старинным почерком, но – в современной орфографии...Такая вышла промашка.

Война, конечно, нанесла городу урон, но не такой страшный, как Питеру. Ненавидимый Сталиным и Ждановым, Питер был брошен на произвол, вымер и вымерз. В годы войны он стал лишь третьим городом, еле-еле удерживая миллионную численность (вторым в те годы был мрачнейший Норильск - 1250 тысяч зэков, при смертности в полгода это значит, что за 15 лет через Норильск и его страшные филиалы вроде Каеркана прошло в небытие 20-25 миллионов человек!). Но и после войны многим лениградцам не удалось вернуться из эвакуации – их отправляли на обживание и освоение совершенно безлюдного, покинутого финнами Карельского перешейка и по другим невеселым местам. Питер же заполнялся новым людом, по уже хорошо отработанной технологии.

В так называемый застойный период Москва, по среднему возрасту жителей один из самых старых городов, имела отрицательный естественный прирост населения, но каждый год прираставшая на сотню тысяч жителей. Сведений о механическом приросте населения Москвы в эти годы практически нет, но некоторые грубые расчеты имеются:

"оседающие" в городе иногородние студенты – около 30 тысяч в год

привлекаемая элита (специалисты, бюрократы, партийно-хозяйственный актив, артисты, спортсмены и т.п.) - 15 тысяч в год

военные, преимущественно кадровые офицеры, - 10 тысяч в год

строители (лимитчики) – 50 тысяч в год

обслуга (дворники, милиционеры и т.п.) - 10 тысяч в год

рабочие (также лимитчики, на конвейерные или особо вредные работы) - 30 тысяч в год ("официально" этот лимит составлял 15 тысяч, но князья производства умели удваивать этот поток).

Москва работала как пылесос, высасывая из страны и все самое лучшее (людей способных) и все самое худшее (людей, способных на все, -- имеются в виду партийные, военные и лубянские кадры), оставляя периферии серое людское вещество.

В то, что Москва стала терять в постсоветское время численность населения, верится с трудом – город наводнен полулегальным и иллегальным людом: беженцами, торговцами, гастарбайтерами, преступниками и бандами. По разным оценкам современное постоянное население города - около 12 миллионов, а вместе со временно проживающими и отирающимися – от 16 до 20 миллионов.

"Квартирный вопрос"

 

Ровно через год после муниципализации, в июле 1918 года за подписью секретаря МГК Каменева выходит постановление Московского совета рабочих и красноармейских депутатов о советизации (=муниципализации) жилищ и земель в Москве. К советским зданиям и землям причислены:

- бывшие городские

- бывшие мещанского общества

- бывшие купеческого общества

- бывшие ямского общества

- бывшие дворянского общества

- бывшие банковские

- бывшие церковные и монастырские

- доходные владения, принадлежавшие ранее комиссариату социального обеспечения

- бывшие акционерного общества "Верхние торговые ряды"

- переданные подотделу советских зданий специальными постановлениями.

Из-под обществ и общественной жизни одним махом был выдернут коврик материальных оснований и их существование тут же оказалось подпольным в полном и прямом смысле этого слова.

Тем же постановлением начата была многолетняя компания по превращению социо-культурного пространства жилья в кубатурно-квадратурные фикции жилищ.

Все началось с уплотнения по следующим нормам: 20 квадратных аршин (10 кв.м) пола на одного человека и ребенка до 2 лет, а также 10 квадратных аршин на ребенка от 2 до 12 лет (так как уплотнение носило безвременный характер, "навсегда", то его устроители предполагали, что дети не растут и вообще демографическая ситуация остановлена - уже никогда двухлетний ребенок не будет трехлетним, а двенадцатилетний - тринадцатилетним). При этом уплотнение сопровождалось реквизицией мебели по странной норме: каждого наименования - не более одного предмета: если с одним столом на семью еще можно примириться, то с одним стулом или одной постелью - с трудом.

Путем уплотнения, экспроприацией "излишков", открытым въездом в Москве была достигнута рекордная теснота: в 1926 году на 11 с половиной миллионах квадратных метрах общей жилой площади (включая кухни, коридоры, туалеты, чуланы и кладовки, а также обитаемые нежилые строения) проживало 2025 тысяч человек - по пять с половиной метров на нос. Что это такое, хорошо помню. До 1956 года наша семья (8 человек) занимала 19-метровую комнату в трехкомнатной квартире (еще семь человек) с одной уборной, одним рукомойником и одной четырехкомфорочной газовой плиткой на кухне. Дети спали на полу – младший у печки, старший – у двери, уроки делались по очереди.

В 1922 году на жилтоварищества был наложен 10%-ный натуральный жилищный налог. Эта мера оказалась более драконовской и вызвала куда более ужасные последствия, чем продразверстка - ведь хлеб еще может вырасти на следующий год, а жизненное пространство такой способностью к воспроизводству не обладает. К тому же хлеб увозился, и крестьяне больше его не видели, квартиру или комнату - не увезешь...

Для целей изъятия жилья была создана ЧЖК (Чрезвычайная Жилищная Комиссия, ее сотрудники тут же были прозваны бойкими на язык москвичами чижиками), которая совместно с ВЧК реквизировала из примерно 150 тысяч московских квартир 12668. Жилищный психоз, о котором писали тогда газеты и который обсуждал Булгаковский Воланд на сеансе в Варьете, был вызван не самим актом изъятия, а распределением изъятого:

выделено рабочим - 5658 (44.7%)

совслужащим - 1524 (12.0%)

слушателям ВУЗов - 942 (7.6%)

партшколам - 707 (5.6%)

РОНИ - 223 (1.8%)

... нечистой силе - 3614 (28.3%)

Бывшие владельцы этих квартир и комнат, перейдя в подвал или в ставшую коммунальной квартиру соседа, ежедневно видели, что в их родном гнезде происходит нечто невероятное и запломбированное: все это стало явочными, допросными и прочими помещениями ВЧК. Более того, так был начат специфический фонд для привлекаемых извне чекистких и партийных кадров. Ценой преступлений и предательств человек мог вырваться в центр (страны, области или района - масштаб не важен), получить казенную квартиру, в которой он не хозяин, которая - не только место проживания, но и рабочее место.

Человек вырывался из круга родных, друзей и знакомых в вакуум специфических внутрипартийных или внутричекистких отношений, становился заложником этой засекреченной круговой поруки и агентом, погруженным в инородную ему социальную среду. Его мироощущения ничем не отличались от сознания шпиона, заброшенного в чужую страну, на вражескую территорию. И он вел себя соответственно, вызывая страх и одновременно распространяя вокруг себя ауру и заразу недоверий и стукачества. Лишь много десятилетий спустя, зажирев, органы и партаппарат начали создавать себе привилегированное спецжилье, отделенное от рядовых хрущоб, разумеется, сохраняя за собой огромный потенциал жилья для "входящих".

Несмотря на чудовищное количество строительных контор и трестов (только в Москве действовали такие мощные бюрократические структуры как Госстрой, Жилстрой, Мосстрой, Госстройконтора), никакого жилищного строительства по сути не велось. В 1923 году были построены первые тридцать 8-ми квартирных бараков в Богородском для рабочих и служащих завода "Kрасный богатырь". На митинге открытия поселка тов. Подвойский назвал это "явлением пролетарской культуры" (квартиры по 22 квадратных метра выдавались на пятерых первопоселенцев, удваивавших свою численность за год-полтора).

Вместо жилищного строительства шли либо экспроприации различных видов, либо занятие под жилье тех или иных помещений. Так, авиационный завод "Салют" занял в 1923 году помещения бывшей Измайловской военной богадельни. До того инвалидов разогнали и рассеяли по домам сердобольных старушек, а при въезде каждый жилой этаж поделили пополам, просторные палаты разделили на клетушки-пеналы. В результате было расселено около пяти тысяч человек там, где раньше проживало 500 совсем не барствующих и одиноких людей.

Вся идеология жилищного строительства держалась на сугубо пролетарских идеях нищеты - удешевления жилищ донельзя. ЦИК И СНК РСФСР постановлением от 25 августа 1924 года устанавливают цену на землю в Москве в размере 3 копеек за одну квадратную сажень (4.55 квадратных метров). Для сравнения - префектура Северо-Восточного округа Москвы летом 1993 года устанавливает годовую аренду одного квадратного метра в размере 400 $US в год и по таким ценам начинает сдавать участки иностранцам точно в том же месте, где стояли первые шедевры раннего "баракко".

Темпы строительства при огромном потоке новой рабочей силы оставались смехотворно низкими все довоенное время: :в 1925 году по всей стране было истрачено 10 миллионов рублей, что позволило дать жилье 30 тыс.человек.

А вот, для контрастного сравнения, динамика прироста населения только в Москве в эти годы (1922-1925 гг..):

весь ежегодный прирост населения – 151.2 тысячи человек

в том числе естественный ежегодный прирост – 29.8 тысяч человек

механический ежегодный прирост – 121.4 тысяч человек

На каждого родившегося - по четыре приезжих, да еще учесть надо, что и рождались-то в основном от приезжих.

В 1932 году в Москве было построено всего 120 стандартных 16-квартирных бараков на 10 тысяч жителей при среднегодовом приросте численности населения за 1931-38 гг. в размере 220 тысяч человек. Потребность в новом жилье удовлетворялась на сотые и тысячные доли процента (в 1925 году - из 27 тысяч заявок было удовлетворено 50-60 или 0.2%). Проведенный в том же году конкурс Моссовета в строительном техникуме имени тов. Каменева, ныне инженерно-строительном университете имени тов. Куйбышева (70 отечественных и 34 иностранных архитектора) отверг 80% проектов как не соответствующие идеям удешевления. Лучшими были признаны система Галахова (обшивка деревянного каркаса досками с заполнением пространства опалубки городскими отбросами), система Мосдрева (деревянный каркас снаружи облицовывается в полкирпича, а изнутри обшивается соломитом - смесью соломы с алебастром) и система "Герард" (полтора кирпича снаружи, один изнутри, а между ними – шлак). Попробуй, протопи такое зимой!

Квартплата устанавливалась с учетом следующих обстоятельств:

- размер занимаемой площади

- местонахождение (за пределами Камер-Коллежского вала устанавливалась 10%-ная скидка)

- размер заработка (примерно 1% от зарплаты за одну квадратную сажень полезной площади в месяц)

- социальное положение (в 1923 году рабочие в среднем имели по 4.7 кв.м на человека и платили 0.27 копейки за метр, служащие - соответственно 7 и 36 копеек, так называемый нетрудовой элемент - 5.75 и 1.85 рубля: грубо говоря, при столь же стесненных метражом обстоятельствах эти изгои платили в семьсот раз больше, чем класс-гегемон).

Жизнь в те годы, сразу после более или менее сытого нэпа, но с памятью о голоде начала 20-х годов и в предчувствии голода 32-34 годов, носила несколько судорожный характер. Газеты были заполнены такими, к примеру, сведениями и обращениями:

мартовские карточки на постное масло, сахар и муку действительны до 15 июня (их, следовательно не отоварили)

февральские карточки на мыло действительны для получения текстиля в течение текущего мая месяца.

Люди все ждут, когда же можно будет помыться с мылом, а им через три месяца сообщают, что надо не ждать, а отоваривать эту надежду ситцем. Характерно, что все потребители делились на многочисленные слои и классы (рабочие, сов. служащие, лишенцы, нетрудовой элемент, иждивенцы, список №15, список №31 и т.д.), а масло – одно, мыло – одно, ситчик – один, и соль – только одного помола.

Еще медленнее создавалась социо-культурная инфраструктура, хронически отстававшая от темпов жилищного строительства. Все это, включая квартирный психоз и ужасы квадратур и кубатур, совершенно нелепые "голодные" нормы и правила (рост семьи расценивался как самоуплотнение и на этом основании людям отказывали в постановке на очередь), породило не только мощную индустрию и систему взяткобральств, вымогательств и просто издевательств, но и совершенно специфическую культуру жилища:

жилье	жилище
социо-культурная среда обитания	геометрическое пространство или площадь
стиль и образ жизни	метрический стандарт
продукт дизайна	производственный продукт
уникальный элемент коммуникации	унифицированный элемент учета и контроля

 

И так как метры стали мерилом и эталоном жизни, то они же стали и очень удобным и простым способом управления людьми: всегда ведь можно выкинуть непокорного, нехорошего или инакового из очереди за метрами и всегда можно сделать человека покорным, покладистым и сговорчивым, дав или пообещав ему эти метры. Потому очереди на жилье - "вечные". Потому до сих пор в таком городе как Москва (все-таки – витрина российской рыночной экономики, по Москве Запад решает, давать или не давать очередные кредиты, оказывать помощь или уже хватит) и только по официальной статистике, не учитывающей иллегальное население (от двух до восьми миллионов по разным оценкам), в 1994 г. 145 тысяч семей живет в коммуналках, 110 тысяч - в общежитиях, 30 тысяч семей стоят на очереди более 10 лет.

Ложная муниципализация имела и такую извращенную форму проявления как социальное экспериментирование. Речь идет о коммунарском движении в городах.

В 1922 году в Москве числилось 607 домов-коммун. Они принадлежали тем или иным заводам, однако контроль со стороны предприятий не велся по той причине, что значительная часть жильцов никакого отношения к ним не имела (сказывалась высокая текучесть кадров, бесчисленные свободные браки и общая неразбериха городской жизни). "Как очаги новой коллективистической культуры, нового быта, дома-коммуны не оправдали возлагавшихся на них надежд. Это в громадном большинстве случаев дома с обычным дореволюционным укладом жизни, в которых отсутствуют коммунальные учреждения" - писал городской санитарный врач-очевидец, подразумевавший под коммунальными учреждениями, по-видимому, канализацию, водопровод и помойки.

Тогда же стали возникать прововестники МЖК – молодежные городские коммуны. История одной из них - "Пионер" на Измайловском острове, в Мостовой башне - весьма поучительна. Производственно-трудовая коммуна из 13-18-летних "фабзайцев" ставила своей задачей продолжение производственных отношений и классовой борьбы в семье и в быту. "Правильным разрешением полового вопроса коллектив считает длительный прочный брак, могущий возникнуть в результате взаимной дружбы и общности производственных интересов" - записано было в их Уставе в разделе "Этика". Несмотря на поддержку "Комсомольской правды", юных коммунаров погнали с Острова за пьянку и моральное разложение: коммунары дожили в коммуналке на Мейеровском проезде (ныне проспект Буденного) до 1940 года и прекратили свое существование как коммунары накануне войны.

Важным направлением советской муниципализации Москвы следует признать деисторизацию и деиндивидуализацию города. Типовое и совершенно однородное, до состояния фарша, домостроение, внедрение типового набора услуг, пролетаризация городского пространства, вплоть до замещения местного населения "лимитой" и другими формами урбанизации, создание специфического партдизайна и партстиля в монументалистике (преобладание неподвижных кубических форм либо фаллических фигур), даже планировка рельефа в городе (в Москве жертвою пали историческая Поклонная гора, Синичкина речка и многие другие выразительные детали рельефа) - все делало Москву и другие советские города анекдотически похожими. Идеи Фомы Кампанеллы, человека несомненно социально опасного (большую часть своей жизни вследствие этого он провел в тюрьмах), воплотились на огромном пространстве 1\6 суши.