РОССИЯ ПОЗНАЕТ РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ
01-01-1998А. А. Ахматова во второй половине 1950-х годов с радостным изумлением свидетельствовала: "Вот что значит великая страна. От них все упрятали, а они все открыли". Запреты на упоминание и умолчания официальной пропаганды не могли вытравить из народной памяти важные исторические сюжеты. Л. К. Чуковская в своей книге "Процесс исключения" с удивлением отмечала: "В нашей стране противостоит лжи и фальсификации стойкая память, неизвестно кем хранимая, неизвестно на чем держащаяся, но упорная в своей кротовой работе". И хотя государственный аппарат как правило проделывает огромную работу для того, чтобы "сделать бывшее небывшим", посредством умышленного умолчания "заталкивает прошедшее в небытие", надеясь на то, что "сначала наполовину, потом на четверть, на одну десятую; потом пострадавшие и свидетели вымрут, а если вовремя заткнуть рот прессе (благо у всей нашей прессы рот один!), то новые поколения толком ничего и не узнают, и не осмыслят, и не выведут для себя из истории отцов и дедов никакого урока".
Среди тем, закрытых для граждан СССР, долгое время находилась жизнь Российского Зарубежья. Раскол страны после 1917 года на красных и белых, их взаимное отчуждение в период кровопролитной и братоубийственной гражданской войны привели к существованию, как тогда говорили, России-I, советской, и России-II, эмигрантской. И если в начале 1920-х годов еще допускались контакты между ними, с позволения большевистского руководства разрешались, например, поездки в Зарубежье, то по мере усиления закрытости советского общества поддерживать связи с эмигрантами становится равносильным "предательству интересов рабоче-крестьянского государства". Поэтому советские граждане всеми силами пытались многие десятилетия "забыть" своих родных, близких и друзей, оказавшихся в рассеянии.
Мне пришлось лишь буквально в последние годы узнать о том, о чем в нашей семье до этого никогда не говорили. Оказалось, что у моего деда, Павла Николаевича Чевганюка, были сестры Надежда Николаевна Шевазуцкая, Нина Николаевна Чевганюк, Клавдия Николаевна Глейзер. Дед знал, что они эмигрировали с мужьями в Германию, но во всех многочисленных анкетах писал: "Связи не имею". Написать иначе он не мог, ибо упоминание о родственниках за границей могло крайне негативно сказаться на судьбе гражданина СССР и всех его близких.
В подобной ситуации оказались и историки. Со второй половины 1920-х годов упоминания о существовании Зарубежной России исчезли из трудов обществоведов. В памяти народа не должны были остаться миллионы наших соотечественников, по разным причинам и разными путями покинувших родину в первой трети ХХ века. Но вторая мировая война заставила вспомнить о существовании соотечественников за рубежом, ибо многие из них боролись с гитлеризмом, помогали при возможности Красной Армии, когда другая часть российского рассеяния надеялась на свержение большевиков при помощи гитлеровцев. Возможно, что проявлением того же процесса вынужденного "вспоминания" в СССР явилось в те же годы усиление внимания к православной церкви, к отдельным героическим страницам русской истории. На волне патриотической эйфории возродилось возвращенчество в среде представителей российского рассеяния. Сегодня мы знаем, что для многих вернувшихся на родину советская власть приготовила мучительную судьбу политзаключенных. Через чекистские круги ада прошли и те россияне, которые по договоренности между союзниками антигитлеровской коалиции были насильственно возвращены в Советский Союз. Судьба многих русских эмигрантов, оказавшихся в зоне действий советских войск, закончилась трагически в сталинском ГУЛаге. Однако проблески сведений о России-П, зарубежной, проникли в СССР.
С началом постсталинской оттепели и особенно после известного доклада Никиты Хрущева на ХХ съезде КПСС в 1956 году начали появляться первые сведения о судьбе Российского Зарубежья. На родину возвратились некоторые известные и малоизвестные эмигранты, некоторые из них написали публицистические и мемуарные работы, подвергшиеся тщательной цензуре Главлита. Именно в этих условиях стали появляться первые исторические работы о русском рассеянии.
Первым отечественным историком, приоткрывшим завесу молчания, скрывавшую от нас правду об эмиграции, стал В. В. Комин. Еще подростком он пришел в отряд белорусских партизан под руководством будущего коммунистического лидера Белоруссии П. М. Машерова. Смелость и упорство в достижении поставленной цели, а также покровительство боевого друга, ставшего членом всесильного Политбюро ЦК КПСС (кандидатом в члены - ред. "Лебедя"), позволили В. В. Комину, выросшему до профессора, доктора исторических наук, ректора Калининского госуниверситета, первому написать последовательную (насколько это вообще было возможно в его время) историю белой эмиграции с 1917 года до конца Второй мировой войны. Конечно, с сегодняшних позиций, подавляющее большинство аргументов автора этих книг не выдерживает критики. Сама постановка проблематики истории Российского Зарубежья через призму неизбежной победы большевизма и краха контрреволюции не позволяла объективно взглянуть на исторический материал. Но безусловной заслугой В. В. Комина является прорыв исследовательской блокады эмигрантских тем, рассказ о фигурах умолчания из антибольшевистского лагеря, введение в советскую историографию работ эмигрантских авторов. В его трудах читатели впервые обнаружили упоминания о Русском зарубежном историческом архиве в Праге (РЗИА), вывезенном в 1949 году в СССР и хранившемся до той поры за семью печатями под странным названием "Коллекция ЦГАОР" в Центральном государственном архиве Октябрьской революции.
Вскоре эмигрантская тематика становится популярной среди историков. На базе Калининского госуниверситета проводятся большие научные конференции по истории белой эмиграции. Они стали заметной страницей в развитии отечественной историографии. Мысль о проведении в городе Калинине (ныне Твери) всесоюзных научных конференций родилась в начале 1970-х годов. В это время уже четко обозначились признаки стагнации советского общества. В среде ученых историков тогда уже достаточно определенно созрело осознание того, что важнейшей причиной застоя в жизни советского общества является партийньй монополизм КПСС. Но открыто подвергнуть критике существовавшую политическую систему для подавляющего большинства было невозможно. Всем обществоведам были памятны гонения на ученых-историков в конце 196О-х – начале 1970-х годов. Научные конференции в Калинине стали для историков, задыхающихся в атмосфере апологетических идеологических мероприятий, глотком свежего воздуха. И город Калинин не случайно был избран местом проведения конференций. Он находился на пути из Москвы в СанктПетербург, фактически являлся пристоличным, пригородным городом двух российских столиц. Это создавало не только благоприятные условия для встречи ученых крупнейших научных центров, но и позволяло скрьваться от всевидящего цензурного ока в крупнейших научных и учебных центрах. Официальное одобрение инициативы периферийного вуза позволило расширить географические рамки приглашения участников конференций и увеличить размеры тиражей выпускаемой научной продукции. И если первые работы В. В. Комина выходили под грифом "Только для служебного пользования", то труды продолжателей разработки эмигрантской тематики уже выпускались большими тиражами и пользовались огромной популярностью. Конечно, в условиях коммунистической цензуры авторы были вынуждены писать об "АГОНИИ белой эмиграции", о "KPAXE русской контрреволюции за рубежом". Однако для меня, начинающего историка, как и для многих моих сверстников, тогда в этих длинных названиях ключевыми были другие слова – ЭМИГPAЦИЯ, АНТИБОЛЬШЕВИСТСКИЕ ПАРТИИ и тому подобное. Введение в научный оборот все большего числа исторических источников и литературы из истории Российского Зарубежья позволяло знакомить советских людей с ранее неизвестными страницами отечественной истории. Это не значит, что все проходило без трудностей. Помню, как в 1976 году, когда шло утверждение темы моего диссертационного сочинения, на кафедре, а потом и на ученом совете, высказывались опасения: является ли тема по истории белой эмиграции "диссертабельной", то есть можно ли будет ее выносить на защиту, не придется ли ставить гриф "Для служебного пользования" на тексте рукописи, а защиту проводить в "закрытом" заседании ученого совета.
В тогдашнем советском обществе был заметен явный интерес к эмигрантской тематике. Конечно, этот интерес официально объяснялся необходимостью изучения борьбы большевиков со своими идейными противниками. При этом нельзя забывать, что это происходило в обществе, где каждый пятый взрослый гражданин был членом КПСС, а каждый десятый сотрудничал со всесильным КГБ. Но все же это был уже другой, послесталинский мир. Гражданская война в России окончилась в 1953 году, а тремя годами позже – на ХХ съезде компартии – был подписан общий мир. Завеса сознательного забвения опустилась над той исторической полосой, где брат убивал брата за мировоззрение, где уничтожались классы и прослойки в слепой ли ярости, в ожидании ли чуда нового мира, в покорности ли вождю. Были диссиденты, были отказники, были шестидесятники, был академик Андрей Сахаров с его теорией конвергенции, само существование которых показьвало, как далек СССР от демократии. Однако необходимо отдавать себе отчет в том, что в прежние, сталинские времена таких явлений вообще не могло быть – они были бы ликвидированы в зародыше, и никто бы даже не узнал об их существовании. "Пещерный коммунизм" был больше невозможен, а в недрах самого ЦК КПСС, особенно в идеологическом отделе (судя по современным данным), обсуждали, как добиться необратимости гуманистической эволюции правящей коммунистической верхушки. В этих условиях не только в широком общественном сознании, но и у теоретиков возникала потребность найти альтернативу общественного развития. И не случайно данные поиски привели к обращению к общественной мысли Российского Зарубежья. Складывалась новая ситуация, при которой не только общество, но и его идеологи, по-прежнему заявлявшие о приверженности коммунистическому мировоззрению, были готовы найти альтернативу коммунистической доктрине, в том числе и в эмигрантской общественной мысли.
Принципиально новая ситуация в сфере изучения русского рассеяния создалась в середине 1980-х годов, после провозглашения демократизации (но не демократии в западном ее понимании) и гласности (но не свободы слова) молодым коммунистическим лидером Михаилом Горбачевым. Постепенно стали открываться закрытые ранее архивные фонды и спецхраны библиотек, где была запрятана эмигрантская литература. Страна мучительно искала новые общественные образцы и новых героев в историческом прошлом. При этом взоры многих были обращены к Российскому Зарубежью.
Состояние российской исторической науки в деле изучения российской эмиграции за последние 10 лет воскрешает в памяти известные апории Зенона, где выпущенная из лука стрела не может настичь убегающего зайца, ибо последний за время полета стрелы успел продвинуться вперед, а Ахилл по той же причине никогда не догонит черепаху. Подобно этому и российским историкам никак не удается достичь постоянно удаляющейся от них линии горизонта, где начинается объективно-научное знание.
Первоначально казалось, что достаточно просто расширить доступ исследователей в прежде недоступные для многих архивы и позволить всем обществоведам пользоваться материалами фондов специального хранения библиотек. Определенный эффект от такого расширения гласности был очевиден: только ленивый историк и издатель смогли устоять в годы публикаторского бума от соблазна стирания "белых пятен истории". Не верилось, что все это всерьез и надолго. Просто дух захватывало от ощущения, что мои студенты могли купить на любом книжном развале труды эмигрантских авторов, из-за которых мне приходилось мучительно пробираться в фонды специального хранения библиотек и секретные фонды архивохранилищ. Вспоминается, как несколько месяцев в конце 1970-х годов я проходил проверку на благонадежность через первый (секретный) отдел, потом несколько месяцев с секретным допуском по форме № 2 ждал разрешения для работы в Центральном государственном архиве Октябрьской революции, где хранилась коллекция Русского зарубежного исторического архива, затем делал выписки из документов в пронумерованной и прошнурованной специальной тетради. Только после этого архивный цензор частично вырезала, частично заштриховьвала тушью значительное большинство моих конспектов, после чего отправляла их спецпочтой в мой университет, где в спецотделе я мог лишь знакомиться с этими конспектами, но не имел права делать выписки. Из этой ситуации приходилось выходить при помощи обмана: между листами прошнурованной и пронумерованной тетради вставлялись копировальная бумага и чистые листы, а для того, чтобы милиционер на выходе их не обнаружил, надо было их прятать под рубашку. Даже проверенные на благонадежность историки не всегда оказывались кристально чистыми перед коммунистической властью: исследовательский азарт вынужденно дополнялся азартом конспиратора.
И вот пришли новые "перестроечные" времена, хотя никто не был уверен, что они пришли надолго. Поэтому многие стремились успеть взять как можно больше из архивов, спецхранов библиотек, превратившихся в залы литературы Российского Зарубежья, накапливали и подшивали "перестроечную" прессу, опасаясь, что вскоре она может очутиться под запретом. С одной стороны, у меня осталось более 70 толстых тетрадей конспектов эмигрантской литературы и выписок из эмигрантских документов, которые в те времена казались мне ценнейшим достоянием, а ныне служат напоминанием о том, как обстояло дело и чего мы все-таки достигли. С другой стороны, многие из переизданий эмигрантской литературы и архивные фонды стали общедоступными, а в некоторых случаях и непременными атрибутами "домашних книжных полок", и моя коллекция выписок уже не представляет ценности как уникальный источник информации. Тогда соединение документов и материалов Российского Зарубежья с уже выявленными мною ранее историческими источниками советско-коммунистического происхождения представлялось мне огромным, сложным механизмом, где "зубчики" фактов и "колесики" аргументов позволяли ожить сложной исторической картинке. Идя в колоннах демонстрантов-демократов, читая оппозиционную прессу, присутствуя на многочисленных демократических митингах, я ощущал себя не только современником широких социальных потрясений конца 1980-х – начала 1990-х годов, но и словно слышал музыку исторических вихрей 1917-го и последующих годов, представлял себя на месте интеллигента того времени.
Но вскоре оказалось, что введение в научные публикации новых архивных документов и спецхрановских материалов не внесло принципиальных изменений в наши представления об истории эмиграции, ибо почти все исторические поиски велись на основе прежней ленинско-большевистской парадигмы. Тогда "перестроечные процессы" в области идеологии ознаменовались "очищением ленинского представления о социализме от накипи сталинизма". От "очищения социализма" постепенно перешли к поискам "новых, современных представлений о социализме", которые велись на основе трудов Я. Э. Рудзутака, Н. И. Бухарина, Л. Д. Троцкого и прочих большевиков-ленинцев, где неожиданно обнаружились и попытки компромисса с эмиграцией. Особенно быстро на новую ситуацию отреагировали культурологи и филологи: в популярных тогда "толстых" журналах появляется огромное количество публикаций, где все настойчивее проводится мысль, что истинная русская культура, истинный русский язык, истинная русская литература и так далее сохранились только в рассеянии, а в условиях советской власти они были уничтожены.
Однако и на этой ступени исследовательского поиска отечественная историография продержалась недолго. Восторжествовали идеи плюралистического поиска нового облика СССР, облика не только настоящего и будущего, но и невостребованного прошлого страны. В поисках нового прошлого, соответствующего "перестроечному" настоящему, советские обществоведы вспомнили о поисках третьего пути между красными и белыми у сменовеховцев и евразийцев; потом заговорили об актуальности трудов Н. А. Бердяева и других эмигрантских мыслителей. От робких публикаций выдержек из их произведений в "толстых" журналах постепенно перешли к изданию избранных, а потом и полных собраний сочинений. Не ссылаться теперь на Н. А. Бердяева, Г. П. Федотова, И. А. Ильина и других эмигрантов в исторических публикациях стало теперь так же недопустимо, как еще недавно нельзя было что-либо опубликовать без ссылок на труды Маркса, Энгельса, Ленина и официально признанных "маститых" красных академиков. К началу 1990-х годов советское общество уже было готово отбросить коммунистические и примиренческие идеи и отдаться еще недавно отвергавшимся "идеалам капитализма". Было забыто, что эпитет "белоэмигрантский" еще недавно означал "предательство Родины", худшее из всех предательств. Специальные библиографические указатели не успевали отслеживать материалы о "возвращении на родину" Зарубежной России. Многое в данной акции "возвращения" несло в себе конъюнктурные черты и могло казаться "новой страницей" в историописании лишь тем, кто не был знаком с общедоступными исследованиями советских историков. Прошло несколько научных конференций по истории и культуре русского рассеяния. Общепринятыми стали заявления о том, что только в эмиграции сохранились истинные русские культурные ценности, "настоящая Россия". Повышенный интерес к эмигрантской тематике вызвал публикаторский всплеск.
Наиболее показательными в обширном списке литературы конца 1980-х – начала 1990-х годов являются работы В. В. Костикова и М. В. Назарова, ставшие в одночасье отечественной классикой по истории Российского Зарубежья, что заставляет сказать о них особо. То, что книга В. В. Костикова стала популярной по старой отечественной традиции, во многом может быть объяснено должностью автора: он занимал тогда пост пресс-секретаря президента Б. Ельцина. Отечественные исторические журналы отвергали любые критические отзывы о книге высокопоставленного публициста. Для меня как исследователя истории Российского Зарубежья все же до сих пор остается непонятно, как В. В. Костиков, проживший около пятнадцати лет в Париже в качестве специального корреспондента советского Агентства печати "Новости" при ЮНЕСКО, смог умудриться не посетить французские архивы, не перелистать страницы газет и журналов того времени, а написать свою книгу лишь на основе хорошо известных публикаций эмигрантских авторов. Конечно, подобный подход возможен для публицистов, но автор заявил о своей книге как о "первом объективном исследовании по истории российской эмиграции", с чем трудно согласиться. При этом В. В. Костиков, как правило, лишь пересказывает с театральной экзальтацией исторические сюжеты, объективность изложения которых в известных источниках неоднократно была уже подвергнута критике историками-профессионалами.
Подобное недоумение вызывает и нашумевшая книга М. В. Назарова, бывшего советского переводчика в Алжире, после ставшего невозвращенцем и более семнадцати лет проработавшего на радио "Свобода" в Мюнхене. В его издании также нет архивных документов и материалов периодики 1920-х – 1930-х годов, но есть пространные рассуждения о жидо-масонах в русской истории, в том числе и в Российском Зарубежье.
Постепенно, вслед за публицистическими работами, претендующими на научнообъективный взгляд, появились и серьезные исторические исследования. Здесь можно выделить три направления исследований: русское рассеяние в контексте истории и культуры страны обитания; причины беженства в разные периоды истории Российского Зарубежья; эмиграция с точки зрения ее "самоистории": структура, динамика, география, "волны", социальный портрет, судьбы лидеров политической, военной, культурной эмиграции, социальные группы (интеллигенция, ка-зачество и другие) и так далее. Появились первые энциклопедии и энциклопедические словари, отражающие историю Российского Зарубежья. Здесь безусловно выделяется энциклопедическое издание "Русское Зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть ХХ века. Энциклопедический биографический словарь" (М., 1997). Он включает в себя свыше 400 биографий выдающихся представителей русской эмиграции первой трети ХХ века. Это выдающиеся ученые, представляющие различные отрасли науки, писатели и художники, деятели культуры и искусства, иерархи православной церкви. Не все статьи данного издания равноценны по информационной насьпценности. Трудно согласиться и с названием этого масштабного тома: во-первых, задуманная в рассеянии энциклопедия "Золотая книга" (председателем комиссии по ее изданию был Д. П. Рябушинский, секретарем – П. Е. Ковалевский) предполагала всесторонний охват деятельности эмигрантов, а не только развернутые биографии, во-вторых, словарь было бы точнее назвать просто биографическим, а не "энциклопедическим биографическим". Тем не менее ценность данного издания и в том виде, в каком оно появилось на свет, несомненна.
Появился и первый том "Литературной энциклопедии Русского Зарубежья (1918 – 1940)" (М., 1997). В нем представлены статьи о наиболее значительных писателях и критиках, эмигрировавших или высланных из России после большевистского переворота. Некоторые из них вернулись позднее в СССР и стали советскими писателями или, напротив, погибли, были расстреляны. Во второй том планируется включить сведения о литературных центрах и периодических изданиях русского рассеяния "первой волны", а в заключительный третий том войдут сведения о важнейших книгах прозаиков, поэтов, критиков и мемуаристов русской межвоенной эмиграции.
В изучение истории Российского Зарубежья значительный вклад вносят филологи, культурологи, литературоведы, философы и представители других гуманитарных наук. Порой они объединяют свои усилия для выпуска какого-либо сборника, справочника или для проведения конференции. Но чаще всего их усилия разобщены, до сих пор нет единого координирующего центра, направляющего деятельность специалистов разных дисциплин, а также объединяющего научные изыскания как в самой России, так и за ее пределами, хотя предложения о необходимости создания подобного центра звучат все настойчивее.
Однако нельзя пройти мимо важного факта: продолжавшееся почти три четверти века положение, при котором история "России вне границ" табуировалась или подвергалась остракизму, завершилось. Имена и дела эмигрантов стали известны и специалистам, и рядовым россиянам. Правда, популярные в 60-80-е годы советские исследования А. Л. Афанасьева, Г. Ф. Барихновского, В. В. Комина, Ю. В. Мухачева, В. В. Сонина, Л. К. Шкаренкова и других в 1990-е годы были забыты. Это позволило новым авторам использовать уже привлеченные ранее в исследованиях источники в качестве вновь вводимых в научный оборот. Мне приходилось сталкиваться с работами молодых авторов, где упреки историкам прошлых лет в конъюнктурности и ангажированности соседствовали со ссылками на исторические документы и факты, введенные в исторический оборот в исследованиях все тех же советских историков.
В этой связи приходится согласиться с мнением известного отечественного историка В. И. Миллера: "На смену постепенному освобождению от исторических оценок, не выдержавших проверки всей совокупностью накопленных фактов, пришел поддержанный частью историков отказ не только от значительной части накопленных исторической наукой наблюдений и выводов, но и от хорошо известных фактов. Новые подходы, несомненно, расширили круг проблем, рассматриваемых историками, ввели в него ряд ранее табуированных тем... Однако, мы пока не продвинулись вперед ни в познании общих закономерностей исторического процесса, ни в осознании событий, которые определяли ход истории. В этих условиях, видимо, следует разобраться, не "вылили ли мы с грязной водой и ребенка", иначе говоря, не привел ли радикальный отказ от применявшихся ранее подходов и методов к известному торможению в исторической науке".
При этом необходимо учитывать и то обстоятельство, что многочисленная армия обществоведов-марксистов после 1991 года оказалась не у дел:изучение и преподавание истории КПСС, политэкономии социализма, основ марксизма-ленинизма, научного коммунизма было запрещено. Поэтому вчерашние наиболее рьяные адепты марксизмаленинизма, и пальцем не шевельнувшие для его защиты в августовские дни 1991 года, в одночасье перекрасились в непримиримых противников коммунизма. Но незнание иностранных языков и сложность выбора новой исследовательской тематики заставили их обратиться к истории "антисоветской" эмиграции. Так, на волне всеобщего интереса к прежде закрытой тематике они, используя историю Российского Зарубежья в качестве своеобразного троянского коня, победно въехали в число современных "демократических авторов" (в последнее время в публицистике их называют восьмидерастами, таким образом противопоставляя их "шестидесятникам", наивно желавшим во времена хрущевской оттепели демократизировать социализм).
Важным подспорьем в трудах как новых эмигрантоведов и эмигрантолюбов, вчерашних специалистов по вопросам коммунистического строительства и социалистического соревнования, так и тех, кто продолжал свои многолетние исследования, стали авангардные исследования эмигрантских и зарубежных ученых. Но, если еще недавно работы Бориса Николаевского, Глеба Струве, Петра Ковалевского, Марка Раева, Роберта Вильямса, Ганса фон Римши, Ганса Фолькмана, Мишель Бейсак, Людмилы Фостер, Лазаря Флейшмана и ряда других допускалось использовать только для критики "буржуазных фальсификаторов", то теперь был по заслугам оценен их первооткрывательский вклад в изучение важной и сложной эмигрантской проблематики.
При этом необходимо признать, что отличительной чертой исследований по истории эмиграции, выходящих сегодня в России, является трудность в определении, какие источники здесь впервые вводятся в научный оборот, какие выводы носят самостоятельный характер, в чем принципиальная новизна научного поиска их авторов. В этой связи знаменательно высказывание германского профессора Карла Шлегеля, руководителя федеральной программы "Русская эмиграция в Германии в межвоенный период", отметившего, что "переосмысление истории эмиграции должно быть чем-то отличным от простой переоценки ценностей и знакового опрокидывания. Это должна быть работа, ставшая возможной в результате ослабления идеологического диктата, принуждающего к разоблачению одной стороны и самооправданию другой, когда не останется ничего другого, как сообщать о том, как это было или могло бы быть".
Существовавшие как бы в двух плоскостях отечественные и эмигрантско-зарубежные исследования буквально на наших глазах пересеклись с выходом в России на русском языке книги М. И. Раева "Россия за рубежом" (М., 1994). Эта работа по истории культуры Российского Зарубежья подвела своеобразный итог эмигрантско-зарубежным научным изысканиям, четко очертила рамки проведенных и будущих культурно-исторических исследований, ознакомила с ними отечественную общественность. И хотя, безусловно, вне России исследования истории российской эмиграции будут продолжаться, стало ясно, что и здесь ученые не смогли достичь границы, где начинается объективно-научное знание.
Одновременно в России, отказавшись от ленинско-коммунистической парадигмы, российские исследователи лишь усилили осознание совершенно очевидной "парадигмальной ломки" (Б. М. Могильницкий) и "историографической революции" (М. А. Барг), происходящих в последние десятилетия во всей мировой исторической науке. И для того чтобы осознать смысл происходящих перемен, необходимо преломить новейшие подходы в историописании через собственные научные разработки.
Современная ситуация в отечественной историографии Российского Зарубежья воскрешает рассуждения В. Франкла о детерминизме и индетерминизме: "Фактически мы живем во времена научного плюрализма, когда отдельные науки представляют реальность столь различно, что картины противоречат друг другу. Однако я убежден, что эти противоречия не противоречат единству реальности. Чтобы показать это, вспомним, что каждая наука дает, так сказать, сечение реальности". И далее В. Франкл на основе геометрической аналогии показывает, что два ортогональных сечения цилиндра в одном случае представляют его горизонтальное сечение как круг, а в другом вертикальное сечение – как квадрат. Мне представляется, что наши современные знания по истории русского рассеяния напоминают ортогональные сечения объекта исследования: в одном случае у нас получался в марксистско-коммунистическом сечении "круг", теперь в антимарксистском и антикоммунистическом сечении четко вырисовывается "квадрат". При этом сам объект исследования теряет свою голографичность, объемность.
Скорее всего, это происходит из-за того, что мы имеем дело с манихейским сознанием и манихейскими нравственными ценностями, когда мир строго делится на свет и тьму, на правильное и ложное, на "своих" и "чужих". Подобное противостояние уже было отмечено российскими мыслителями как одно из архетипических русских явлений. Изменение нравственных ориентиров в российском обществе первой трети ХХ века привело к обострению данных архетипических черт. Манихейство стало типичным не только у красных, но и у тех, кто оказался в белом стане. Несмотря на идейно-политические различия, достаточно частым сделался поиск врага среди ближайшего окружения.
Возможно, что ответ на вопрос о причине подобного манихейского взгляда на то или иное явление следует искать в истории психологии русского народа. Как отмечал М. Раев, еще в России ХУП века заметен "манихейский взгляд на мир: с одной стороны, Святая Русь, с другой – все остальные, иностранцы, враги по определению. Принять иные нормы, новшества, поставить под сомнение устойчивые традиции или погрешить против них сомнением значило поставить себя вне московского закона (в прямом и переносном смысле). 0 последствиях такого решения свидетельствуют перемены в наименованиях: так, соратники Хованского или Шакловитого после признания их предателями теряют свои обычные имена и фигурируют под уменьшительными именами в сопровождении бранных эпитегов, которые выстаыюаот напоказ их опалу и изгнание из русского общества. Словесная необузданность, которая сегодня может нас шокировать, выполняла роль предохранительного клапана, позволявшего разрешать и устранять конфликты, не прибегая к политическому насилию; набор словесных оскорблений помогал снять напряжение, способное разрушить само общество". Современные лингвисты выявили ряд причин, вызывающих к жизни инвективу как орудие политического спора. В частности, это может быть выражение фрустрированности, выражение собственного превосходства, выражение мести и, что особенно интересно, выражение определенного тяготения к логике оппонента (в терминологии Г. Кастильо и У. Дару (1978), это "активно-конструктивный механизм привлечения внимания"): "отойди от меня, ты мне слишком нравишься"; автор инвективы подсознательно ошущает правоту другой стороны и именно поэтому грубо обрушивается на нее. В этом случае комплекс неполноценности закономерно перерастает в комплекс превосходства.
В настоящее время, при серьезных потрясениях в российском обществе конца ХХ века, многие историки и другие обществоведы, находящиеся в плену обыденного политического сознания, также пытаются применить манихейский подход к истории и современности. При этом в поисках нравственных ориентиров в конце 1980-x – начале 1990-х годов наши соотечественники достаточно часто обращаются к прошлому или инокультурному опыту, не задумываясь о том, насколько данные нравственные ориентиры подходят современной России. И вновь применяются манихейские методы: малейшая критика "демократических" лидеров или отсутствие негативной оценки коммунистического режима автоматически приводит к приклеиванию "красно-коричневого" ярлыка. Снова предлагается "непримиримая борьба", традиционное деление на "своих" и "чужих". При этом современные антикоммунистические идеологи применяют коммунистические методы идейно-политической борьбы в посткоммунистическом обществе.
Подобная манихейская статичность, на мой взгляд, грозит новыми обострениями социальных противоречий. Опыт начала ХХ века, включающий и опыт Российского Зарубежья, показывает необходимость отказа от противостояния, противопоставления в российском обществе. И здесь недостаточно провозгласить день или год "согласия", как это сделал своим указом Президент Российской Федерации Борис Ельцин. Требуется пробить стеклянный потолок манихейского сознания в российском обществе. Важная роль здесь принадлежит исторической памяти: недопустимо, как мне кажется, говорить об однозначно "верных" и "неверных" позициях той или иной стороны. Поражения белых и красных в ХХ веке должны научить тому, что не бывает и не может быть победителей в гражданских междоусобицах, ибо и победители, и побежденные продолжают искать врагов в своем стане. Различия могут лишь касаться интенсивности и жестокости данных поисков.
Исторический опыт нашей страны, в том числе Российского Зарубежья, призывает историков отказаться от позиции знатоков истины в последней инстанции, признав ограниченность самого понятия "истины", когда речь идет не о количественных данных, а об истории и живых людях – и субъектах, и объектах исследования.
Евгений Любин – Святая Лиза; Валерий Мягков – Наблюдатель; Леонид Семенюк – Невеста навеки; Николай Соболь – Полковник Крутов
Изяслав Котляров, Анатолий Третьяков, Равиль Бухарев, Николай Якимчук, Вацлав Стукас, Олег Ильинский Рина Левинзон, Лев Халиф, Андрей Грицман, Максим Шраер, Евдокия Ольшанская, Татьяна Плюхова, Марина Кучинская
Яков Хелемский – Из рода Матвеевых; Лидия Алексеева – Письма Марии Генриховне Визи (публ. Веры Крейд); Эдуард Штейн – Неизвестный Георгий Иванов; Валерий Лебедев – Воспоминания о Галиче человека "со стороны"
Аркадий Небольсин – Московские записи; Андрей Квакин – Россия познает Русское Зарубежье Марк Альтшуллер – Биография Онегина – в руках пушкинистов; Белла Езерская – Пушкин и Воронцов: причины конфликта; Александр Наумов – П!раво гения; Савелий Сендерович и Елена Шварц – В краю махаонов (Набоков и Блок)
В. Сечкарев – Heinrich Kunstmann. Die Slaven; М. Раев – А. Liebich. From the Other Shore; М Раев – Paul R.Magocsi. А History ofUkraine; А. Либерман – Великолепный пересмешник (Е. Терновский. Кудесник. Роман); И. Куксин – Р. Huchthausen, I. Kurdin, К. А. White. Hostile Waters; И Мариинская – Зимняя песня (Давид Шраер-Петров. Пропащая душа); В. Крейа4 _6 А. Либерман – Обзор книг, поступивших в редакцию
Для университетов и организаций за год - 4 книги - $60Индивидуальная подписка за год - 4 книги - $40(пересылка в США $7.00, за границу - $14.00)Цена отдельного номера - $12.50(пересылка в США $1.70, за границу - $3.00)
Редакция располагает номерами прошлых лет. Цена - от 5 до 10 долларов.Плата от заграничных подписчиков принимается только в международных чеках.
Заказы посылать по адресу:
THE NEW REVIEW (ISSN 0029 5337), Inc.,611 Broadway, # 842, New York,N. Y. 10012.
Тел. и факс. ред. (212) 353-1478E-mail: nrewiw@village.ios.com
С 1946 по 1959 редактор М. Карпович
С 1959 по 1966 редакция: Р. Гуль, Ю. Денике, Н. Тимашев
С 1966 по 1975 редактор Роман Гуль
С 1975 по 1976 редакция: Р. Гуль (главный редактор), Г. Андреев, Л. Ржевский
1978 1981 редактор Роман Гуль
1981 1983 редакция: Р. Гуль (главный редактор), Е. Магеровский
1984 1986 редакция: Р. Гуль (главный редактор), Ю Кашкаров, Е. Магеровский
1986 1990 Редакционная коллегия
1990 1994 редактор Юрий Кашкаров
Пятьдесят седьмой год издания
Кн. 211 НЬЮ-ЙОРК 1998Главный редактор Вадим Крейд
Редакционная коллегия:
Сергей Голлербах
Марина Ледковская
Анатолий Либерман
Марк Раев
Всеволод Сечкарев
Валентина Синкевич
Зоя Юрьева
Секретарь редакции
Екатерина Брейтбарт
Корректор Елена Довлатова
Обложка художника Добужинского
THE NEW REVIEW
MARCH 1998
1998 by THE NEW REVIEW
Присланные рукописи не возвращаются
Просим издательства, редакции газет и журналов СНГ ставить нас в известность о намерении перепечатать произведения, когда-либо помещенные на страницах Нового Журнала .
THE NEW REVIEW (ISSN 0029 5337) is published quarterly by The New Review, Inc., 611 Broadway, # 842, New York, N. Y. 10012.
Periodical postage paid at New York, N. Y.
Publication No. 596680. POSTMASTER: send address
changes to The New Review, 611 Broadway, # 842,
New York, N. Y. 10012
Loading...
