Очередь за славой (Рецензия на прозу В. Сорокина)

Имя Владимира Сорокина достаточно часто всплывает по разным поводам, когда заговаривают о теперешней русской литературе. Он далеко не последний в очереди за славой русского писателя. Среди нынешнего всеобщего упадка хотелось верить, что, по крайней мере, русская проза продолжает жить.
Среди прочих, вполне громко звучат два прозаических имени. Они же имена прозаиков. Пелевин и Сорокин. Еще в "Принце Госплана" Пелевин убедил читателей в своем таланте.
Но все же это была игра не всерьез, хотя побольше бы таких игр. Задиристых, умных, головоломных игр в слова! А не игр Баяна Ширянова - я честно дочитывал его «Низший пилотаж», пока не началось совокупление homo sapiens с членистоногими. Дальше меня не хватило, и меня поймет рецензент, предсказавший такое поведение читателя на страницах «Лебедя».
Владимир Сорокин – это тоже игра в слова, но игра, как я уже сказал, всерьез. И потому судить ее показано по-строгому. Повесть «Очередь» поначалу воспринимается как обычная, средней тяжести «чернуха» по поводу извечных советских нехваток. Чего-то дают, но что - это так и остается неизвестным читателю. Даже самим героям повести, не совсем ясно по сколько дают и стоит ли стоять, хотя они и не ленятся подолгу выяснять это. Во всех них тлеет жажда справедливости, подвигающая на не только дневные, но и ночные переклички, изгон нестоявших, правда, все больше словесный, и осуждение антинародных происков милиции, исправно поставляющей привилегированных покупателей. Переклички тоже выдержаны в форме диалога, звучащего так:
- Дюкова.
- Я.
- Сокольский.
- Я.»
И так далее на десяти компьютерных экранах (подсчитывать не стал, но страниц, уверен, ненамного меньше). Зачем это – сразу не скажешь. Может быть, для того чтобы расположить рядом по две еврейских фамилии («Они» и тут держатся вместе».) Но это так, совковская догадка. Здесь голос автора, очевидно, ломается, сбивается на полуневнятицу, и такой перелом наступает во всех его творениях. В «Очереди» эта ломка – зацикливание диалогов. Здесь потеря смысла небольшая и объяснимая. Занятная даже.
Картина очереди со всеми ее несправедливостями - весьма живая и, по обычным меркам, емкая, свидетельствует о несомненном таланте автора, что кричит и рвется на привязи литературных традиций. Все остальные привязи в России благополучно обрублены. Но действие развивается, и мы начинаем распознавать в этом цветистом очередном хоре два голоса, мужской и женский, которые явно «клеятся» друг к другу. А тут уж недолго, как водится в сегодняшней жизни, и до любовной сцены в безлюдной квартирке. В этом обороте автор не покидает строго выдерживаемый режим диалога, ввиду чего кульминация сцены звучит так:
- Аах…
- Хах…
- Аах…
- Хах…»
И так далее, едва ли не на шести страницах. Варьируется лишь количество гласной «а» в междометиях. По ходу дела выясняется, что не все так просто: женщина – не то, за кого она себя поначалу выдает. Но это уже не имеет никакого значения за дымовой завесой из аахов и хахов. И зарождается подозрение, не есть ли эти аахи, произведенные из простых ахов, главное творческое достижение автора?
Тем более что сам автор всячески избегает какой-либо идейной позиции, а свое кредо нигде не обнажает. Но читатели у него есть, что удивляет его самого, и он делится этим удивлением с интервьюером. И даже не столько есть читатели в России, сколько по ее западным окрестностям. Из писателей-современников он задерживается только на Саше Соколове и Мамлееве, оставляя им скромные знаки внимания. Другим не достается ничего.
Чтобы никто не заподозрил, что мы сужаем творческий поиск Сорокина до междометий, рассмотрим его рассказ «Кисет». Содержащаяся в нем история нарочито обыденна, чтобы не сказать банальна. В глухом лесу повстречался автору немолодой человек и рассказал ему историю своего вышитого кисета. Оказывается, кисет ему подарила в 1941 году при отступлении миловидная девушка. Этим подарком ограничились их отношения на целых 14 лет, пока он снова не разыскал ту девушку. Возраст обоих еще позволял бы завязаться каким-то отношениям – даже супружеским. Но жизнь у них, по-видимому, не задается, и тут происходит непременная сорокинская поломка. То есть рассказчик, несомненно, сходит с ума. Но автор не отказывает себе в удовольствии подолгу записывать его речи и даже не только речи, но и мысли (можно ли назвать это мыслями?). Это старинный поток сознания, употребленный когда-то Сашей Соколовым в "Школе дураков". Но там были хоть дураки. А здесь? Судите сами: «… Голову из чана хвать да за полу да на двор в снег бросишь шабер, да из валенка дерг на по темени тюк расколупаешь черепок на мозги и ешь ешь не ох наешься так что вспотеешь аж ходил я Кланялся просил.» И все это без малейшей попытки помочь ненароком читателю пробиться к смыслу (или бессмыслице?) сказанного. В конце рассказа встречается ведро живых вшей - мало аппетитный и малопродуктивный образ, без которого я рекомендовал бы обходиться современным прозаикам, но многим это, как видно, нелегко. Рассказ «Кисет» - это клинический случай, поэтому рассмотрим поведение коллективов, где, как утверждают медики, сумасшествие невозможно, ибо оно есть индивидуальное приобретение.
По сравнению с другими произведениями Сорокина, с их замкнутыми мирами, роман "Тридцатая любовь Марины", где дана развернутая панорама жизни, почти эпохален. Хотелось добавить "и похабен", но это было бы неточно, так как во-первых, от критика не требуются рифмы, и, кроме того, это не отличает его от многих прочих опусов автора. Роман посвящен сексуальной судьбе учительницы музыки, которая прослеживается с детства и позволяет вовлечь в повествование много других мужчин и женщин, ибо героиня бисексуальна. Компания Марины -- подстать ей, а ее главное качество в свое время принято было определять как бездуховность, а еще раньше это качество именовалось словом "разврат", уже давно сданным в архив. Но и на фоне нынешних достижений в этой компании встречаются абсолютные монстры. Правда, они обычно лишь едва намечены кистью. И испытываешь чувство благодарности к автору за то, что он избавил тебя от подробного знакомства с этими персонажами. Таков, например, Маринин -- не назовешь ухажер, ибо понятие "ухаживать" ему явно не знакомо -- потенциальный партнер с пронзительной кличкой Говно (а не какая-нибудь обывательская Ааха!). Но это так, амебообразное. Есть типы и чуточку посложнее. Таков профессиональный пианист, с которым Марина силится перед актом все-таки как-то бегло обсудить трактовку пьесы Шопена.. Но несчастье Марины в том, что мужчины не вызывают в ней должного физиологического отклика – только женщины, причем тоже далеко не все.
Неудивительны частые кризисы и разочарования, сопровождающие жизнь этой несчастной женщины. И тут наступает развязка: Марина находит, наконец, счастье в рабочем коллективе одного из цехов Завода Малогабаритных Компрессоров. Более того, ей наконец-то встречается мужчина, усилия которого пробуждают благоприятный отзвук в ее организме -- впервые за тридцать лет жизни. Этот мужчина -- крепкий, коренастый и мешковатый мужик, парторг завода. Парторги ко времени создания романа уже были анахронизмом, да еще парторги Дон Хуаны. Поэтому в теле романа должна была произойти в это время какая-то ломка: уж больно пародиен был бы такой финал. А так, пародия – не пародия, но другого выхода из жизненного тупика не было. Но вот и поломка произошла. В текст романа стали вкрапляться сначала отдельные словечки времен развитого социализма. Их становилось все больше, и потом уже сплошняком пошел газетный текст времен победы развитого социализма и его успешного перерастания в коммунизм. Одним из таких текстов, оборванных на полуслове, роман и кончается.
Впрочем, мотив партийно-производственного обновления, избавляющего от любой скверны, не есть одинокая неприкаянная ворона в сорокинской творческой стихии. Этот же мотив ощущается и в рассказе "Заседание завкома" при всей его кровавой условности.
Иногда ломка присутствует у Сорокина с самого начала. Например, в новелле "Месяц в Дахау", где в современной Германии сооружается гигантский памятник Гитлеру и вообще денацификация игнорируется как если бы ее никогда не было (например, Риббентроп выступает от имени Германии в 1957 г.) Это можно понимать как сатирическое заострение, но проекция на российские события скорее содержит ироническую присказку правого толка.
Сорокин уже объявил, что покинул литературу и перешел в кино. Причем ушел Сорокин из художественной прозы, что есть силы (а сила есть!) хлопнув дверью -- мы подразумеваем пьесу "Dostoevsky-trip" (1997), очень злую пародию сразу на всю, какая есть, художественную литературу. В число жертв охальника попали Сартр и Горький, Солженицын и Фолкнер, Томас Манн и Мопассан (названы поименно несколько десятков), хотя большинство издевательств досталось Достоевскому, у которого взят на заклание роман «Идиот». Обсуждать эту пьесу невозможно, но кратко выразить свое отношение я готов. Лучше других способен это проделать персонаж Женщина 1 из пьесы "Dostoevsky-trip». Она передала бы, наверное, мои мысли так: «Х .…., б . . . ., пьеса». Ограничимся одним мужским монологом.
Мальчик десяти лет жил как мужчина с собственной матерью. Ну что ж, для литературы нет запретных тем. Вспомним царя Эдипа. Правда, Эдип был взрослым и пошел на это бессознательно, не зная, что это его мать. Но в пьесах Софокла, сюда подключается мощный нравственный императив. Когда Эдип узнал, кто его жена, от которой у него были дети, он был охвачен горем и раскаянием, и ослепил себя, как бы говоря: если я имел глаза и не видел, что делаю, так лучше не видеть вообще. Персонаж «Трипа» сообщает нам о сожительстве мальчика с матерью как о безделице, и ослеплять себя не собирается. Похоже, его больше волнует, как возвестить, что в нем нет ни капли русской крови. И еще пожаловаться, что школьники дразнили его за немецкую фамилию. Но автор полагает, по-видимому, что немецкая кровь нравственную сторону проблемы исчерпывает, если та вообще существовала.
Что можно сказать о таких людях? Если это им недавно МВФ выложил 22 миллиарда в долг без отдачи, то это слишком высокая цена, Как бы дорого Сорокин не ценил свое место в русской литературе, платить так много, чтобы ушел, не стоило. А, похоже, заплатили неизвестные меценаты только за это – больше не за что. Ушел из литературы, не из «Очереди» за славой: в этой очереди место за ним сохраняется. Будьте уверены, он предупредил надежного человека, что еще подойдет с фиолетовым номерком на руке.

. 

Этот роскошный красавец и есть Владимир Сорокин. При таком внешнем виде, да еще писательский талант! Не каждому Бог дает. Спасибо Константину Кондакову за присылку. Не будем завидовать, будем гордиться !

- Да. Все ясно с тобой, - устало улыбнулся Сергей Николаич, разливая остатки коньяка в стопки. Затягиваясь сигаретой, Марина молча кивнула.
Они сидели на кухне при свете все того же ночничка. Сигаретный дым медленно втягивался в только что распахнутую форточку, светло-коричневый пиджак Сергея Николаича по-домашнему висел на спинке стула, его лежащие на столе электронные часы показывали 24.09.
- Со мной давно уже все было ясно, - Марина встала, тряхнула опустевшим чайником.
- Плохо, Марина Ивановна, - вздохнул Сергей Николаич и поднял свою стопку, - Твое здоровье.
- Мерси... - она поставила чайник под кран, шумно наполнила.
- Скажи... фууу... - поморщился, выпив, Сергей Николаич, - А почему ты дальше не пошла учиться? В консерваторию?
- А мне пальчик раздавили.
- Как?
- В троллейбусе. Дверью.
- Черт возьми... И что?
- Ничего. Жива пока. Но профнепригодна, - засмеялась Марина, ставя сверкающий и тяжелый чайник на плиту.
- Да, - вздохнул он, - Все не как у людей...судьба-индейка...
- Слушай, пошли туда, - морщась пробормотала Марина, - А то тут накурено.
Чайник остался одиноко посверкивать на плите, голубой ночничок перекочевал в комнату. Потирая затекшую спину, Сергей Николаич прохаживался, разглядывая висящие на стенах картины. Марина села по-турецки на тахту. Он надолго остановился перед вариантом рабиновского «Паспорта", потом повернулся к ней:
- Ну вот объясни мне, пожалста, что хорошего в этом?
Марина перевела взгляд на слабо освещенную ночником картину:
- Ну... она очень правдивая...
- Правдивая? Что здесь правдивого? Тут злоба голая и больше ничего...
- У него тяжелая судьба...
- У нас у каждого тяжелая судьба! - резко перебил ее Сергей Николаич, засовывая руки в карманы и прохаживаясь по комнате, - Дядя вон мой - Володя. Никакой не художник, не поэт. Столяр обыкновенный. На войну пацаном пошел. Под Киевом обе ноги оторвало. После войны на протезах в техникум поступил, а в сорок восьмом его посадили неизвестно за что. Пять лет отсидел, туберкулез нажил. Потом реабилитировали...
Он помолчал, разглядывая начищенные концы своих ботинок, затем продолжал:
- Ни жены, ни детей. И пенсии-то по-настоящему не нажил. Живет под Подольском, работает сторожем. Тут, казалось бы, любой на весь свет окрысится. А он...
Сергей Николаич повернулся к ней, приложил руку к груди:
- Видела б ты этого человека. У него ни гроша за душой, кроме костылей и нет ничего. А я вот, сколько его ни вижу, - никогда нытья от него не слыхал. Никогда! И чтоб он на судьбу пожаловался?! Такого не было! А эта картина? Он-то щас сам где? - Рабин? В Америке...
- Вот! В Америке. И наверно уж не под забором умрет, а в теплой кроватке. Так вот когда он эту мазню царапал, он знал, знал, что в Америку подастся! Знал! Стало быть - врал! А ты говоришь - правдивая картина. Ложь! Ложь и злоба. Ну чему она научит? Лжи и злобе. Он-то сам наврал, да и смотался, а ты вот, твое поколение, которое на таком вот говне выросло, теперь и расплачиваетесь! Он замолчал, раздраженно потирая раскрасневшиеся щеки, подошел и сел рядом на край тахты:
- Знаешь, Марина, я человек, в принципе, темный, необразованный.
- Ну, не скромничай...
- А чего скромничать. Правда есть правда. Школа, техникум, армия, институт заочный, завод. Был и рабочим, и мастером, и замначальника цеха и начальником. А щас вот - секретарем парткома избрали. Так что на выставки ходил редко, в измах не силен. Но одно я знаю четко, - вся вот эта зараза никуда не ведет. А вернее ведет - за границу. А тут - все злобой, пьянками и сплетнями кончается. Все ваше дурацкое диссидентство.
- Почему дурацкое?
- Потому что дурацкое и есть. Ну что в нем хорошего, вдумайся! Кричать, критиковать, насмехаться? Ты думаешь мы не знаем ничего, а вы нам глаза открыли?
- Нет, я так не думаю, - Марина устало привалилась спиной к стене.
- Пойми, критиковать легче всего. А труднее - дело делать. По-настоящему, по-деловому. Делать дело. А не гадать как спасать Россию...
- Но система-то советская никуда не годится...
- Кто тебе сказал?
- Ну как же... все говорят...
Он насмешливо тряхнул головой:
- Если б она никуда не годилась, нас бы давно уж раздавили. И места б мокрого не осталось.
- Ну, это слишком...
- Не слишком. В самый раз! - отрезал он и крепко положил руку на Маринино вельветовое колено, - Вот что, Марина Ивановна, давай-ка потолкуем по-мужски. Скажи, ты русская?
- Русская.
- Родилась где?
- В Подмосковье.
- В России, стало быть. И живешь в России. В Америку не собираешься мотать?
Да нет...
- Так. А теперь скажи, ты советских людей любишь?
- Ну, я всех людей люблю...
- Нет, скажи, ты наших любишь? Наших! Понимаешь?! Наших! Любишь?
Марина грустно улыбнулась, вздохнула. Этот крепкий человек в белой рубашке, с неуклюже завязанным галстуком, с широкими грубыми ладонями смотрел своими серо-зелеными, слегка пьяноватыми глазами пристально и требовательно. Марина невольно перевела взгляд на висящую над столом фотографию: два одинаковых лица с одинаковым выражением смотрели на нее, но как по-разному они смотрели! Одно - далекое, расплывчатое, сероватое, смотрело призрачно и равнодушно, другое - совсем близкое, живое, разгоряченное, с бисеринками пота на лбу упиралось своим упрямым взглядом в ее глаза и каждым мускулом ждало ответа.
- Ну я... - пробормотала Марина, - Я не знаю...
Дальнее лицо смолчало, а у ближнего быстро задвигались упрямые губы'.
- А я знаю! Знаю, что люблю! Любил, люблю и буду любить свой народ! Потому что другого народа мне не дано! И Родины другой не дано! Потому что родился здесь, рос, по траве по этой босиком бегал, голодал, мерз, радовался, терял, находил, - все здесь! И человеком стал здесь, и людей понимать научился. Понимать и любить. А вот они! - его палец метнулся в сторону картины, - Они не научились! Хоть и не такими уж дураками уродились! Ни любить, ни понимать! И были чужаками, за что и выперли их из страны к чертовой матери! Ты вот говоришь - правда, правдивая! В том-то и дело, что правда у каждого своя! Они не нашу писали, а свою, свою, западную! А у нас-то она совсем другая! Наша! Понимаешь?
Он сильнее приблизился, оперевшись руками о тахту:
- Понимаешь?
Марина инстинктивно подалась назад от этого яростного напора искренности и здоровья, но прохладная стена не пустила. Его глаза были совсем близко. Из них исходила какая-то испепеляющая горячая энергия, от которой, нет, не делалось жутко, наоборот, - Марину охватило чувство понимания, теплоты и участия, она вдруг прониклась симпатией к этому угловатому человеку, стремящемуся во что бы то ни стало поделиться собой, переубедить ее. Она улыбнулась:
- Я понимаю... но...
- Что - но?
- Но... а может ты ошибаешься?
Он отрицательно покачал головой:
- Я сейчас не от себя говорю. Я могу ошибаться, конечно. А народ ошибаться не может. Триста миллионов ошибаться не могут. А я с тобой от имени народа говорю.
- Но ведь... а как же - тюрьмы, лагеря?
- А что ты хочешь? Весь мир против нас. И внутри и снаружи мерзавцев хватает, которые по-новому жить не хотят.
Он убеждающе раскрыл перед ней свои широкие ладони:
- Ты знаешь, что такого эксперимента в истории еще не было? Не было! Мы первые по этому пути идем, многое не получается. А почему? Да потому что мешают, понимаешь? Старый мир мешает, как может! И сейчас вон особенно - Рейган совсем озверел, прямо к войне готовится. Хотя могу тебе откровенно сказать - никогда они войну не начнут, никогда. Потому что трусы они, боятся нас. И обречены они, это точно. Истерия вся от слабости. А мы - как стена. Нас ничем не остановить, кроме силы. А силу они бояться применить, потому что у всех виллы, кондишены, машины, жратва изысканная, куча развлечений. А у нас-то этого нет ничего. Пока. Потом, когда их не будет, на гонку вооружения тратиться не придется - все будет. Но пока нет. И терять нам, стало быть, нечего. Ясно? Поэтому, если мы схлестнемся с ними, они проиграют, это точно. А главное, ты пойми, мы - это будущее. Мы - это... как тебе сказать... слов не хватает... вобщем... я вот нутром чувствую, что правда на нашей стороне! Как пить дать!
Он замолчал, вытер со лба пот тыльной стороной ладони.
Голубой свет искрился в его редких мягких волосах, скользил по упрямым скулам, затекал в складки рубашки. Привалившись к стене, Марина молчала.
В ней происходило что-то важное, она чувствовала это всем существом.
Сумрачная, призрачно освещенная комната казалась нереальной за его широкими плечами. Там, в полутемной мешанине вещей голубоватыми тенями застыло прошлое - разговоры, пьянки, поцелуи, переплетенные тела, ожесточенные споры, вольнодумные мысли, тайные встречи, вера, надежда, любовь и ОН.
Марина напряженно вздохнула:
- Принеси, пожалуйста, спички...
Сергей Николаич встал, пошел на кухню. Когда они закурили и дым, расслаиваясь, поплыл по комнате, Марина спросила:
- Скажи, а ты веришь в коммунизм?
Прохаживаясь, он серьезно кивнул:
- Верю.
- Серьезно?
- Абсолютно.
- Когда же он наступит?
- Когда не будет капиталистического окружения.
- Но ведь пока-то оно существует...
- Разве что пока.
- Ну а каким ты коммунизм представляешь?
- Хорошим.
Он снова опустился на край тахты, протянул руку, стряхнул пепел в Шиву:
- Понимаешь, то что у нас сейчас - это, я бы сказал, только начальная фаза социализма. Мы только-только стали советскими. Не русскими, а советскими. Конечно, нам трудно очень - у буржуев таких войн и всяких разных перетрясок не было. У них механизм веками отлаживался. А наш лишь недавно построен. Да и построен как - на ходу, в голод, в разруху. Войны все время. Но сейчас мы уже сила. Они нас боятся. Чувствуют, как собака волка. Потому и брешут. Мы - новые люди, понимаешь? Новые. И земля должна нам принадлежать - молодым. А главное - нас уже много, почти полмира. Мы, как семья одна. У нас первое в истории общество, где все равны. Все бесплатно - детсад, школа, институт. Больницы, опять же. У них работать надо до пота, а у нас - по мере сил. Только на работу не опаздывай, а там - работай не торопясь, как можешь. Вот и все. Квартиры, опять же, даром. Все для человека. Продуктов не хватает - это временно, из-за дураков разных. Но дураки не помеха, помеха - это такие вот, как этот Рубин...
- Рабин, - поправила Марина, затягиваясь.
- Ну Рабин, один хрен. Он не наш, понимаешь? Он - их. Того мира. Так и пусть катится к ним. Или в лагерь. Он не понимает ни хрена, а лезет учить! Он ничего не понимает. И не поймет. Потому что любить наш народ не научился и все время с запада смотрел. Дескать - очереди за колбасой, пиво плохое, квартиры маленькие - значит здесь плохо! Вот так они рассуждают. А знаешь почему? Потому что евреи вообще что такое родина - не понимают. Им где пиво лучше - там и родина. У них цели никакой, какой там коммунизм, светлое будущее! Брюхо набить, обмануть, похвастаться - вот и все! Вообще, не знаю как ты, но я к евреям чего-то не того...
Он нахмурился, покачал головой и продолжал:
- Я раньше этого не понимал, а теперь понял. Это народ какой-то... черт знает какой. Их не поймешь - чего им надо. А главное - вид у них... ну я не знаю... противный какой-то. Вот армяне вроде тоже и волосатые и горбоносые, грузины, бакинцы... и волосы такие же... а вот все равно, евреи прямо неприятны чем-то! Что-то нехорошее в них. Я этого объяснить не могу, как ни пытался... И все - своих, своих. Только со своими. Где один устроится - там и другие лезут.
Он затянулся и быстро выпустил дым:
- Честно говоря, я б их всех выкатил отсюда, к чертовой матери. Пусть едут. От них пользы никакой - вред один. Пусть лучше с арабами дерутся, чем здесь вредить...
Его свободная рука ослабила галстук:
- Не в колбасе сейчас дело, не в пиве...
Марина пожала плечами:
- Но ведь благосостояние тоже играет роль...
Он устало покачал головой:
- Ты тоже пока не понимаешь. Эта зараза тебе глаза надолго залепила... Как бы обьяснить-то... Ну вот если ты живешь со своей семьей, с родными своими в новом доме Он еще только-только построен, еще смола на бревнах не засохла, еще лесом от него пахнет. Значит, только-только вы отстроились, мебелишка у вас - стол да табуретка, посуда - кружка да котелок. Но семья большая, дружная, и отец вам говорит: потерпите, мол, немного, вот поработаем несколько лет и будем в достатке жить. А рядом с вашим домом - другой. Старый, основательный, добра там невпроворот. И живут там старик со старухой, детей у них нет. И вот, предположим, вышла ты однажды вечером, ну там по каким-то делам на улицу, а эти старики тебе и говорят: живи с нами. Мы тебя удочерим, приданого дадим, оденем как надо, а главное - работать у нас не надо. Ты пойдешь к ним?
Марина улыбнулась:
- Нет конечно.
- А почему? - он устало поднял брови.
- Ну... потому что я своих люблю.
- Вот! - шлепнул он ладонью по ее коленке, - Вот и ответ тебе! Любишь своих! Вот как. На этом все и строится. На любви. Отсюда и терпение, и долг, и патриотизм. Если Россию любишь - плевать тебе на американские кондишены да пепси-колы! А потом запонки: все что у них сейчас есть - у нас будет! Просто мы вооружаться вынуждены, чтоб не раздавили нас. Приходится. Но главное мы силу набираем. Вот это важно. А они свою - теряют. Теряют с каждым годом. И придет время - на колени перед нами опустятся. Только мы их жалеть не будем. Ни за что! Вот за очереди за эти, за временную убогую жизнь - все взыщем сполна, не забудем!
Он с силой ввинтил окурок в пепельницу, провел рукой по волосам:
- Ничего! Сейчас Андропыч за дело основательно взялся. Дисциплину укрепим, тунеядцев-лодырей к ногтю, снабжение наладим, дороги в деревни проложим, техникой займемся. Сейчас-то вон уже на периферии продукты появились... Нам бы только с блатерами покончить, все на государственные рельсы перевести и порядок...
Он встал, сунул руки в карманы и подошел к беленьким Амуру с Психеей:
- Вот это, я понимаю - искусство. И прекрасно и возвышенно. И для души асе, глаз радует... А то нам не нужно! На помойку его выкинуть и все...
- Какой ты убежденный, - проговорила Марина, рассматривая его крепкие руки.
- А как же. Иначе нельзя. Но я не дурак вроде Хрущева. Я в глупости не верю. Я в реальность верю. В реальные конкретные задачи. Как на заводе - есть план, надо его выполнять. А гадать когда завод полностью автоматизируется - курам на смех. Идеология должна быть конкретной, а не... как это... мифио;..
- Мифической?
- Да. Не мифической. Нам мыльные пузыри не нужны.
- А что же нужно?
- Дело. Настоящее, каждодневное. Без дураков. Так что, Марина Ивановна, ты кончай ваньку валять. Лейкой против грозы не 'маши. Народ ошибаться не может, на то он и народ. Хрущев ошибаться может, Сталин может, а народ - не может. Ты вот мне сегодня все нутро свое наизнанку вывернула, словно школьница какая. А почему? Да потому что в тупик зашла со всеми глупостями своими. Баб любить! С диссидентами общаться! Масло воровать, ради острого ощущения! Ну что за поебень, извини за выражение?! Ты отдельно живешь от народа, понимаешь? Отсюда и завихрения все. Надо вместе с народом, вместе. Тогда и тебе легче станет и народу хорошо. Свой народ любить надо, Марина. Любить! Это же как дважды два! Американец свой народ любит, англичанин - любит, а ты что - хуже их? Что такое диссидентство ваше? Чушь собачья. Нигде такого еще не было, чтоб жить в своей стране и своих ненавидеть. И на запад смотреть, рот раскрывши. Это ведь ненормально, не по-человечески, пойми. И правильно, что их в психушки пихают, психи они и есть! Дело надо делать. Ежедневное, ежечасное дело. Тогда будет и удовлетворение и польза. Знаешь как я доволен? Как никто. Я на работу как на праздник иду. Радуюсь. И усталости нет никакой, и раздражения. И запоев. А сколько радостей вокруг!
Ты оглянись только, глаза разуй: страна огромная, езжай куда хочешь - на север, на юг, в любой город. Какие леса, горы! А новостройки какие! Дух захватывает! Профсоюзная путевка - сорок рублей! Ну где еще такое бывает? Все бесплатно, я это уже говорил. Пионерские лагеря для детей, хлеб самый дешевый в мире, безработных нет, расизма нет. «Только для белых" у нас на скамейках не пишут. А там, на западе, ты как винтик вертеться должен, дрожать, как бы не выгнали. Преступность вон какая там - не выйдешь вечером...
Он замолчал, устало потирая лицо.
Марина погасила окурок, оттолкнулась от стены и зевнула:
- Ааааха... ты знаешь, хорошо что ты веришь в то, чем занимаешься.
- А как же иначе?
- Просто я первый раз за тридцать лет встречаю человека, который искренно верит в коммунизм...
Он засмеялся:
- Ну, это не так! Верят многие. Да сказать боятся. Потому что такие вот Рабины многих перепортили. Запад вредит как может. Сейчас модно все советское ругать. Они кроме очередей ничего и замечать не хотят. Очереди, мол. Жизнь плохая. А то что мы из отсталой страны в сверхдержаву вылезли - это никто не видит. Но ничего. Придет времечко - все увидят...
Марина улыбнулась:
- Знаешь... странно... когда ты говоришь, мне как-то тепло и хорошо... и спорить не хочется...
- Так это ж потому что я с тобой не от себя говорю. Я за собой силу чувствую. И правду... ооо-хааа который час-то? Два наверно?
- Без четверти.
- Заговорились как...
- Жена не хватится?
- Да нет, она на старой квартире. А мама к моим заседаниям ночным привыкла...
Он снова зевнул, прикрыв рот тыльной стороной кулака:
- Ааах... Марин, сейчас метро уж не ходит, можно я до шести вздремну?
- Конечно. Щас постелю.
- Нет, нет, никакого белья. Я вот на кушетке.
- Я все сделаю, как надо...
- Да не беспокойся. Ты ложись, а я покурю немного. Мне завтра в семь надо быть на планерке. Марин, я вот все спросить хотел, а кто этот бородатый над столом висит? Не Стендаль?
- Стендаль... - улыбаясь, кивнула Марина.
- Я так и подумал. Хороший писатель. Красное и черное. Нормально написано. И фильм путевый...
Пока Сергей Николаич курил на кухне, Марина вынула из шкафа стопку чистого белья, постелила себе на тахте, ему на кушетке, погасила ночник, разделась и юркнула под отдающее крахмальным холодом одеяло:
- Все готово...
Потушив на кухне свет, Сергей Николаич прогулялся в туалет, потом, сидя на поскрипывающей кушетке, стал раздеваться в темноте.
Из перевернутых брюк посыпалась мелочь:
- Ексель-моксель...
Он повесил брюки с рубашкой на спинку стула:
- Марин, у тебя будильник есть?
- Чего нет, того нет, - усмехнулась Марина.
- Что значит - не рабочий человек...
- А ты радио включи, трансляцию. Они в шесть начинают.
- Точно. А где оно?
- На пианино, возле меня.
- Ага... вот...
- Ручку поверни.
- Все. Завтра, то есть - сегодня не проспи. - Ну, спокойной ночи...
- Спокойной ночи, - пробормотала Марина, с наслаждением пошевеливаясь на чистой простыне.
После короткого молчания в темноте ожил слегка осипший голос Сергея Николаича:
- Откровенно говоря, баба ты хорошая. Был бы холостым - женился бы на тебе, факт. И жизнь твою совместно бы выпрямили...
Улыбаясь и покусывая край пододеяльника, Марина ничего не ответила. Только сейчас почувствовала она как устала за этот день.
- Забавный, - подумала она, погружаясь в сон, - А самое забавное, что он по-своему прав.
Редакция благодарит Константина Кондакова, приславшего этот отрывок из романа, отсутствующий на Интернете