Письма Зинаиды Гиппиус Владимиру Злобину, 1922—1923

     В публикуемых ниже письмах Зинаиды Николаевны Гиппиус (1859—1945) секретарю Мережковских Владимиру Ананьевичу Злобину (1894—1967) слышится разнообразие интонаций автора. Тон писем то раздраженный, когда они касаются отсутствия и бездействия Злобина; то иронический, когда они изображают жизнь и деятельность русских писателей в эмиграции; то тревожный, когда речь идет об оставшихся в Петербурге сестрах и их старой няне; то задумчивый, когда Гиппиус пишет о религии; то гневный, когда она вспоминает о большевиках. Но всюду видна одна и та же повествовательная манера Гиппиус — ее юмор, выразительность, точность образов.
Большая часть писем Владимиру Злобину и другим русским писателям напечатана в моей книге Intellect and Ideas in Action: Selected Correspondence of Zinaida Hippius. Воспроизведенные ниже письма относятся к периоду 1922—1923 гг., когда Злобин уехал на свидание со своей матерью, приехавшей в Берлин из Советской России для решения вопроса, остаться ли ей в Европе или вернуться с сыном в Советский Союз. Решающим фактором в решении этой проблемы играли денежные соображения, важные не только для Злобина и его матери, но и для Мережковских, как и для всех русских писателей в те ранние годы эмиграции. Это были годы "устройства", в материальном смысле, сопряженные с большими жизненными трудностями для всех эмигрантов. Гиппиус сообщает Злобину о "вечерах", о литературных soir es и о выступлениях русских артистов, устраиваемых писателями в Париже. Она упоминает, как делились собранные с этих "вечеров" деньги между их устроителями и исполнителями. Мы также узнаем, что от французского правительства русские писатели получали небольшие пенсии, а разные благодетели (Жемчужников, Розенталь, Финкельштейн) выдавали им скромные пособия. Были и трудности с устройством этих "вечеров", т. к. их участники не всегда соглашались с программой и полагающимся им гонораром. В помощь русским эмигрантам в Париже было основано общество "Amis des lettres russes" ("Друзья русской словесности"). На литературных soir es Гиппиус читала свои воспоминания о Блоке, Андрее Белом, Брюсове и о других деятелях искусства, которые потом вошли отдельными главами в ее книгу "Живые лица".
Как следует из писем, Мережковским было трудно "вести хозяйство" без помощи Злобина; были большие сложности и с публикацией их произведений в Западной Европе. Жизненная ситуация Мережковских углублялась беспокойством Гиппиус о судьбе ее двух сестер, Татьяны и Наталии Гиппиус, которым она через разных знакомых посылала деньги, одежду и лекарства. Конечно, она досадовала на то, что в такие трудные для всех времена Злобин отдыхал с матерью в санатории Ламана и встречался со своими "мальцами" (друзьями) в Берлине, обрекая Мережковских на получение "подачек" от Розенталя. "Подачки" эти вызвали однажды большой скандал между партией Бунина и Мережковских, с одной стороны, и партией Розенталя, Бальмонта и Куприна, с другой.
Помимо созданных в письмах Гиппиус сжатых виньеток о жизни и взаимоотношениях русских писателей и близких к ним людей в эмиграции в 1920е годы, они интересны и размышлениями писательницы о Нобелевской премии, о христианстве, о произошедшей духовной метаморфозе в оставшихся в Петербурге друзьях Мережковских, о чем Гиппиус писала с глубокой взволнованностью Бердяеву. Письма Гиппиус глубже раскрывают сложность ее личности с ее неповторимой манерой письма, а также объясняют, до известной степени, "как" и "почему" революции 1917 г.
Несмотря на все мои попытки, мне удалось расшифровать не все имена и раскрыть значение не всех упомянутых в письмах событий.
Темира Пахмусс, Иллинойский университет

 

* * *
Париж. Четверг 2 Н. 22
Partir, c' tait mourir un peu...? Non: Partir, c'est mourir tout fait!
Это, дорогой мой, не я выдумала сей эпиграф, так что вы не огорчайтесь. Сегодня получила ваше первое письмо (завтра неделя как мы простились) — Дм. вылез первый в столовую и жадно его распечатал (читал потом). Пока исполнились 2 мои маленькие предсказания: 1) что вам придется заехать к Фин.\1\ и 2) что мама не приедет раньше четверга — au plus t t. Как мы живем? Пока ничего себе. С "вечером" у нас отлично бы, но с Сах.\2\ заминка, недаром он на Борю\3\ похож, чуть ли не в Испанию снялись ехать — до половины декабря! Так что все может провалиться из-за них. Посмотрим.
Ваша комната мгновенно преобразилась. Она сделалась такой, как если б в ней принуждена была жить я, за неимением вовсе моей солнечной комнаты в квартире, или же если б вы жили в ней, как в своем доме, заботясь сами о ней, в связи с домом, не жалея труда и не смотря на нее как на "угол" или "берлогу". Я просто устранила кровать и знаменитый ваш, всегда отворенный столик, прислонив их к стене в угол и заставив ширмами. Из постели сделала низкую тахту, покрыв ее старыми шторами, а также, слева, ваш комодик, а справа — сундук, из кот. вышел столик, возвышенный коробками. Собравшись с деньгами, куплю еще подушек, и будет совсем ничего. И зеленый ковер пригодился. Элиза\4\ кривится, предлагает хоть ноги сделать к дивану, но я подожду, может, вы приедете и снова повернете на chambre garnie, тогда не стоит. Пишу это за вашим столом (окно у меня налево). Так тепло, что даже удушье (сегодня дивный был день), и в столовой, куда дверь отперта, открыто окно. Вчера я читала Блока у М. С.\5\. Было довольно народу, но я уютно сидела в углу на диване и не торопясь все прочла. Был Чайковский\6\, кот. говорил: "Бл. не мог не следовать за Россией, Россия пошла за больш. — и он за большевиками!" Мил.\7\ какой-то кислый — и вонючий. Вообще же за это чтение я кое-что поняла интересное, только долго писать.
Мальцы\8\ вам письмо прислали, но раз вы их увидите, то не стоит пересылать. Открытку, что влагаю, Дм. С. просит вас прочесть, ибо ничего не понимает. От Бунина ни слуху ни духу, ждем, чтоб переслать ему жемчужниковский пенсион, остальные пенсионеры завтра придут к нам за получкой. Да, вчера, едва я кончила, — как Бальм[онт] вытащил книжку и зачитал что-то предлинное о Блоке, стихи, кот. я, к счастью, ни звука не слышала.
У Евг. Ив. (вторая жена Савинкова\9\) мать еще раз будут оперировать. Вчера она сидела у меня (у вас) и потеряла из кольца бриллиант. Искали-искали — не нашли. Так что ваша комната, кроме преображения внешнего, сделалась внутренне и тайно бриллиантовой. Не думайте, милый, я ведь понимаю, что она при вас могла бы только тогда быть такой, если б мы вообще иначе жили вместе; а раз этого не можем, то нельзя, а потому вы не огорчайтесь. Мне ведь постоянно хочется и воображается то, чего нету. Кроме вас, и так нету ни одного "своего" человека около нас, ну, очевидно, я и мечтаю, чтоб он был не "постольку" а вот "постольку" еще, и т. д. Радуйтесь Серафиме\10\. Побывайте у нее еще. Пишите мне обо всем, о маме подробнее. Не забудьте насчет посылки моим\11\ — в меру гессеновских\12\ средств.
Познер\13\ мне говорил, что Коля\14\ при Кусевицком\15\; из Берлина едет в Испанию, а оттуда в Южную Америку. Пошел в ход!
Вижу только Кур. и Т. Ив.\16\. Вечерами сидим одни дома. Я отдала Блока Моиго (переводчик), он очень доволен моим франц. языком! Будете писать — и я буду. Прощайте, милый, Пуцци\17\ все плачет, хотя я подарила ей Зел. Зайца.
Ваша З.
А "настоящую" пишется с "у", а не с "ю".
Когда пришел букинист, я с ужасом увидела, что вы набросали в корзинку даже драгоценные книги о Египте (да еще чужие), а кроме того, такие наши коренные и старые, вроде стихов. Кольцова, — как же можно это выбрасывать? Надо было мне, приехав, свои книги самой разобрать, они же и лежали у меня отдельно. Теперь все перепуталось, такая возня.
Еще раз прощайте — раз вы уже нас приучили долго прощаться.
5 ноября 22. Париж
Ну вот, дорогой, и второе ваше письмо (и Д. С-чу тоже). Мало пишете, никаких подробностей, это нехорошо. И о здоровье на этот раз ничего. Пишите описательно о вашей жизни и о маме, а выводы я уж сама сделаю. Вы не умеете рассказывать и как-то все меньше стали уметь — ну, вот как же при таком случае не поучиться письменно рассказывать, а, кстати, я буду яснее воображать вас при данной обстановке. За перегородкой вообразила, а теперь уж вас не вижу.
Если бы у мамы могло быть 1000 fr. в месяц, то в сущности она могла бы жить и в Париже, не так, конечно, как она жила прежде в СПб-ге, но совсем недурно. Да вы это и сами знаете. Германия вообще в данном виде долго не просуществует, что-нибудь да с ней случится, так что на нее и вообще надежд возлагать особенных нельзя. Это вы тоже знаете. А, вообразите, с чтением-то Блока у меня вышел скандальчик. Оказывается, все евреи обиделись. Познер мне даже письмо написал, что как я могла... и т. д. Я ему ответила, что не написать этого было нельзя, не прочесть можно было, конечно, но я, к сожалению, всегда забываю, что евреи только и ждут обиды и для них их еврейство идет прежде России. Для русских только единый водораздел и есть, и все их старые еврейские чувствования от меня ускользают. Сегодня М. С. явиляясь с Мишечкой\18\, тоже лопотала про это, и что все меня считают антисемиткой, и что, конечно, эти места печатать нельзя, и что если я их вычеркну, да затем еще про Борю вычеркну, да потом еще конец прибавлю...
Пришел Д. С. и просит меня написать вам следующее: чтобы Гессена отнюдь не отваживать, однако сказать, что контракт Д. С. сейчас подписать не может, а чтобы он сделал его в виде проекта, ибо Д. С. хочет еще печатать по-русски в журнале, издавать, значит, раньше полугода нельзя. Рукопись, однако, Д. С. Гессену может прислать сейчас же (т. е. как выцарапает у Илюши). Я сегодня Ил.\19\ видела, спрашивала у него, он сказал: "Ах, как не хочется отдавать! Ну, я принесу". Потом я постараюсь выцарапать у него поскорее.
Что касается условий, то это по-тамошнему очень хорошие (хотя Д. С. просит вас и у других спросить), по-нашему выйдет только 1000 fr., если марка дальше не упадет (а она упадет, чего ж ей не падать!).
Вечером попозднее припишу еще, а пока — как же Сер.\20\ не нашла второй моей карточки? Я две вложила, большую голову (больш. формата) и маленькую гаденькую карточку. Увидите С-му — расскажите ей, кстати, как у нас безнадежно с вечерами, а то Шестов зовет Рем[изова] в Париж, обещая устрои
ть вечер, хорош тоже Шестов, как во сне!
Приписываю позднее, собираясь спать. Вы мне, милый, не хватаете не в смысле помощи физической. Я это поняла, и что в сущности мне даже как-то легче делать самой, скорее как-то, чем вас просить и смотреть, как вы делаете. В мелочах, конечно. В чае хотя бы. Я даже не замечаю, как и когда это выходит. Точно само, и угрызений совести, и слов — никаких.
Но вы мне не хватаете в чем-то очень неопределимом, м. б., несуществующем (еще или вообще — не знаю) — в какой-то "надежде". Я по нехватанью, пожалуй, только и вижу, что она — была.
До свиданья, родной мой, до следующего письма.
Ваша З.
P. S. Ах, зачем вы взяли клочки со стихами моими! Пришлите, они мне очень нужны. А что же Гессен о моем Блоке говорит? Вы забыли, что обещали спросить его, не издаст ли он его книжечкой?
Среда 8 Н. 22, Париж
Хочу вам, милый, длинное письмо написать, т. к. очень много могла бы сказать вам важного и глубокого. Но не знаю, когда удастся физически; порою же с такой ясностью вижу, до чего не стоит, как ридикюльно слабы слова, сильны в той потенции, которая никогда не наступает. Это я говорю прагматически, ибо ведь все слова уже сказаны вообще и даже в маленькой частности — между нами — тоже все решительно мною сказаны, так что сколько ими не стукать — все будет то же, что сейчас. При этом сознании — я, однако, вероятно, напишу опять то же, когда выберу спокойную минутку, — человек очень упрямо устроен! Пока же эти два слова, — я все эти дни и вечера не встаю от стола, с Блоком на двух языках возня, и письмо Herriot\21\ я другое написала, длинное и резкое. Атмосфера вокруг неприятная: Д. С. с утра на телефоне, потом на автомобилях, дело с вечером очень трудное, Сахаровы подписали контракт в Испанию и уезжают уже 20-го; он безответственный какой-то (недаром на Борю похож), и если им не дадут отсрочки, что вероятнее всего, до 26-го, то вечер проваливается — до конца января, т. е. совсем.
Бунины приехали, живут в Imperial'е в каком-то ожидании квартиры. Господи, а с Розенталем-то\22\ возни! Едва поймал его Д. С.
Дорогой мой, помните всегда, умоляю вас, что вы не знаете чужой психологии, а так как ее нужно знать, полезно и хорошо знать, то доверяйте другим людям. Это я к тому, что, например, психологии Д. С-ча, кот. знать необходимо, вы не улавливаете, а меня даже не понимаете, когда я строю на этой, по необходимости, базе. Я вам напишу потом длинно, о вас и о вашем отъезде и еще о многом, считаясь с психологией человеческой и Д. С-ча личной, но пока о маленьком постороннем факте: неужели вы не понимаете, что Серафиму я не могу поселить на неделю в вашей комнате, у нас? Если вы не поняли сами, то, конечно, надо объяснить, я и объясняю: потому что мне пришлось бы бороться с Д. С. совершенно безжалостно, не жалея ни своих, а, главное, его сил; оттого, что если б я победила, то это была бы фактически невыносимая для меня тяжесть, и боль, и страх (за Серафиму), ибо она бы почуяла, даже если б Д. С. чудом не прорвался за эту неделю. Словом — это так, это та реальность, с которой я не имею права не считаться и не хочу не считаться, и ее нужно принимать мне, а уж там вольному воля ее оценивать и судить; а, думается, — у всякого есть вот эдакая своя реальность, у кого еще и похуже, другого сорта. Но сейчас не об этом речь, а вы, теперь меня послушав и сами вспомнив отчасти (вы все-таки, уехав, много и забыли, это естественно), — попробуйте, напротив, с осторожностью даже всякую тайную об этом мечту у Сер. вытравить. Вы мне окажете громадную услугу. Поверьте, что я С. люблю и о ней только думаю тут. Кстати же, совершенно безотносительно, эта затея с лекцией (А. М.\23\ и читать не умеет) абсолютный вздор, и если придут 100 человек по 1 франка, то это еще будет высшая удача. Никто никуда больше не ходит, да и некому ходить. А Шестов, знаете, какой практичный человек и как удачно умеет "устраивать"!
Все ваши берлинские "дела" в сущности нам (да и вам) ни к чему. Германия накануне той или другой катастрофы, обесценение марки окончательное. (Кстати, вы говорите о 8 тыс. у Гессена, но вы взяли еще отсюда 4, значит, всего у вас около 20 fr. по вчерашнему, конечно, курсу). Я отправила 2 посылки вчера, заплатила 334 франка уже!
Пишу у себя, ибо очень поздно, сегодня секунды свободной не имела, а у вас — мне Д. С. не позволяет, видит свет и кричит. Но я постараюсь написать вам подлиннее на днях. Если вечер не устроится — не знаю, как и утишить беспокойство Д. С. Да и правда — ничего в волнах не видно.
Если мама так стеснена, то подумайте, как может выйти неважно, когда и вы еще на ней окажетесь фактически. Потому что я очень сомневаюсь, чтобы вы нашли там хоть такой заработок, чтобы себя хоть содержать. Уж очень времена трудны. Да, я твердо считаю, что вы уехали не так, как было нужно, не сумели уехать. И очень повредили не отъездом, а не таким отъездом, — мне (au bout du compte и себе, и другим, но я этого сейчас не касаюсь), вызвав из мрака небытия еще "внешние обстоятельства", а я, ей Богу, и так устала с ними возиться. (Нужно объяснять, что я не говорю о каких-нибудь внешних затруднениях без вашей физической помощи, или не нужно?)
Ни клочка бумаги (у вас осталась), поэтому кончаю, да и поздно. Мальцы меня как-то мало интересуют. Пусть себе будут, но будут в туманном далеком. Но за вас радуюсь, если вы с ними будете не одиноки.
Прощайте, милый. Мне очень скучно, я как-то устала. Буду завтра (если время) старую прозу разбирать; нет ли розановских писем случайно. Мне надо.
Ваша З.
А не пишется — "пов дение", но "поведение".
14 Н. 22. Paris
Получила сегодня утром ваше письмо накануне вашего окончательного отъезда в санаторию. Вероятно, последнего моего письма вы уже в Берлине не получите. Мож. быть, перешлют, но это уже не имеет значения, ибо там больше о Берлине и об одном тамошнем деле, которое еще могло бы быть не "ни к чему", пожалуй. Но теперь это отпадает, конечно. Насчет Праги я очень сомневаюсь; зачем вам туда ехать?
При вашем последнем уклоне к тихим немецким занятиям в своей комнате — а также при вашей всегдашней любви к санаториям, к лечению, к условиям гигиенических забот о здоровье, я думаю, жизнь у Ламана у вас устроится и вас втянет скоро. Может быть, она вам нужна — как длительный отдых от лет усталости с нами. Вы, конечно, сами понимаете, что я бы лицемерила, если б уверяла, что сочувствую всему этому. Я, конечно, не сочувствую ни с какой из моих точек зрения, ни эгоистических, ни альтруистических, т. е. и для вас безотносительно. Я, однако, совсем об этом не намерена распространяться, потому что скучно и не стоит, и до объективной правды все равно не доберешься. (Может, ее и нет.)
Сахаров приехал какой-то потерянный, сказал, что они остаются до 30 ноября; однако это уже поздно, ибо Серт уехала, да еще их устроитель уезжает.
Сегодня был какой-то день сумасшедший, я все на ногах, выходила, приходила, варила чай, говорила с кем-то, переписывала стихи, писала фр. и русские письма, и сейчас едва живу. Д. С. к тому же простудился, кажется. Словом: чем дальше в лес, тем больше дров.
Письмо вам голубое\24\ "extra" я дописала почти, пошлю, когда совсем устроитесь и оседлую жизнь поведете. Пока — прощайте, милый, простите, если внешне просто очень подчас досадую на вас, что вот пришлось вам в такое трудное время нас оставить, да еще когда я не выздоровела совсем. Я, впрочем, не за себя, а за Д. С., который, хоть и храбрится, а все-таки слаб.
Всего вам... чего пожелать? Не знаю. Спокойствия духа.
З. Г.
Субб. 18-II-22. Париж
Я как-то и не знаю, что вам писать. Я вас потеряла, а ваши письма нахождению не способствуют: они действительно отсутствующие, точно и вы себя там не находите, где вы находитесь. Вот я и не знаю, куда, кому, о чем писать. Голубое письмо так и лежит, чуть-чуть недоконченное, всегда могу послать — и не посылаю. Деревянная стенка вас от меня скрывает, и есть ли вы за этой деревянной стенкой — я как-то не уверена.
Во всяком случае, помимо этих "ощущений", факт в том, что вы себе будущего своего никак не представляете, не знаете даже, к чему определенному вам стремиться и какие есть выходы из этой impasse. Отдаетесь течению вещей, а течение вещей такое: жить с мамой, пока ее денег на вас и на нее хватит, денег данных, даже без продажи жакета (ибо в санатории вы его не продадите, кроме того, осенью его легче продать; чем дольше, тем труднее, следовательно, и тут должна была бы быть активность), жить, значит, в зависимости от данных денег — ну, год, скажем, maximum, в этой санатории, а затем отправить ее обратно в Петербург?
Таково, не иное, "течение вещей" без усилий и без воли. Чтобы изменить его, пожалуй, нужны громадные усилия; невозможно, быть может; я не знаю; но вы-то мне представляетесь этому течению отдавшимся de guerre lasse — без guerre. Или, быть может, вы так и хотите? Не верится.
У нас страшная усталость, Д. С. не сходит с автомобилей, я бегаю в другие стороны — все из-за этого вечера "грандиоз", который вряд ли даст нам (беру maximum) 6 т. и Бунину — 3. Но Бунин без расходов, а у нас и силы, и автомобили, и смокинг Д. С-ча... Сахаров оказался надежнее, чем мы думали. Арг.\25\ скуксился, и помогает только сама Беагша и, главное, Серт.\26\
"Блока" я совсем не пошлю Гессену. Зачем? Я его отдала М. С., а раньше он будет в "Меркуре"\27\. И довольно. Только она жилится с гонораром, дура, будто это "не беллетристика". Если она даст Дм. С. 3 тысячи за русское издание "Египта и Вав."\28\, то он тоже ей отдаст. Это не решено. В постоянных сношениях с Faisanderie и с Сах.\29\. Vous nous manquez beaucoup. Да, вам-то хорошо в санатории, а вот мы-то ноги протянем тут, денежки добывая!
Кто знает, может Биншток\30\ и не писал Рубановичу\31\ (или как его?). Вообще, пока это дело l'eau. Посмотрим, как дальше.
Вот, собственно, и все. Больше не знаю что писать. Вы же сами пишете далеко не каждый день, какая же непрерывность. А чулки я утром не штопаю: во-первых, у нас живет Оливия\32\, а во-вторых, я сегодня в 11 ч. уже бегала к Бунину, пока Извольская\33\ редирежировала а Д. С. publicit !
Сейчас послала Элизу за книгами к Амалии\34\ (все для Дм.). Еще не знаю, что будет вечером.
Да, в ваших письмах только и напоминают вас — грамматические ошибки. А то я как-то яснее всего вижу вас — когда вижу во сне.
Ужасно мне неудобно, что вы увезли мои стихи. Ради Бога, пришлите в том виде, как они есть. Мне очень нужно.
Как-нибудь все-таки пошлю голубое письмо... Уж очень "в пространство"!
Ваша З. Г.
Никакого Розанова я в архиве не нашла. Только Сав.\35\, кот. нельзя было увезти, и Чуковского да Успенского, которых неинтересно было увозить.
Не хочется вас бранить, но миллион мелочей, сделанных плохо! Даже до Амбуазской почты, где все письма на Гиппиус (не говоря о Casimir) остались, некот. привез Бунин, и вышли неприятности с Гессеном.
8/21 Н. 22. Париж
Спасибо за поздравление (есть с чем поздравлять. Не лучше ли не родиться?).
Удивляюсь, почему вы так забеспокоились. Я аккуратно отвечаю на всякое ваше письмо. Сегодня пришли сразу и две открытки, и письмо. Очевидно, немцы открытки читают, и они задерживаются поэтому.
Д. С. весь в телефонах, petit bien, а между — переписывает, пишет и учит свою "causerie". Уже начались какие-то скандальчики из-за этого вечера. Зачем все нам с Буниным. Как будто иначе и вечер бы существовал! Да и Д. С., ей Богу, потрудился. Его сегодня Deschamps\36\ зовет читать в каком-то серкле "des lites", а Кульман\37\ требует Сорбонны.
Я оравнодушела ко всему, что не... ваш письменный стол. Из необходимости иметь платье для вечера — вышла идеально: у Евг. Ив. попросила надеть какую-нибудь его модель, самую скромную. Такая нашлась — все здешние платья на меня. Дома же ношу старый Дм. козел, серый (когда могу, у нас очень жарко).
Это очень хорошо, что вы не бездейственны относительно маминых перспектив. Только что об этом писала вам, каюсь, с безнадежностью. Подумайте также о вашем здоровье, воспользуйтесь случаем, может, и правда лучше вам эту шишку вырезать. Ведь это пустяшная операция, один Бунин может ее бояться. И болезнь, конечно, не важная, только уж очень скучная, особенно в вашей форме. С осени она у вас в сущности и не прекращалась. Но, конечно, вам виднее, и много зависит от организма.
Чайковский никаких мне денег не давал. Я его не видела и видеть немножко боюсь: а вдруг и ему придет в голову, что этот вечер Д. С. должен на всех делить?
Не нахожу, чтоб и к Д. С. в Берлине особенно мило относились. Насколько французы лучше. Я ни капли не огорчаюсь — c'est reciproque. Пусть их, с них ничего не возьмешь.
"Голобое", как вы пишете, письмо я все еще не посылаю. Вы уж отсюда его боитесь. Не лучше ли и вовсе не посылать, коли так?
Ну, до след. раза, до вашего след. письма. Если на какое-нибудь не отвечу — значит, уж очень занята.
Ваша З. Г.
Элиза 3 раза ездила за книгами, едва привезла.
22-II-22. Paris [открытка]
Вот и на ваше письмо "так себе" — ответ. Вы горды, что не забыли моего рождения, а я-то и не удивилась: вот какая самоуверенная! О Введ.\38\ написали как раз кстати: я о нем по тому же поводу припоминаю свои немногочисленные встречи. Пока еще нет Сах-ского фиаско: вечер назначен на вторник, 28. Я вам писала об этом и что Д. С. не выходит из автомобилей. И возится с "causerie". Стал такой самостоятельный: сам отдал в переписку, на Passy, и говорит, с любовью будет переписано. (Сам и "Вавилон" этой же барышне отдал.) Самому, говорит, даже лучше — не нужно В. умолять, и меньше раздражения. Но я вижу, как он устает. Боссар\39\ в лечебнице, я вам писала?
Кланяйтесь маме, пишите почаще.
Ваша З. Г.
24 Н. Пятница
Получила письмо со стихами. Что, правда, я вам как-то ни одного доброго слова ни разу не сказала. Это скучно и подло. И несправедливо. Все чего-то неизвестно чего требую.
Надо попроще. Надо, что называется, "не задаваться", а лучше по-человечески. Так что вы меня простите, и лучше по-хорошему. Станем рассказывать друг другу, как живем, ну а там дальше — что Бог даст.
От непрерывного писанья писем и всего прочего + разное наливанье — у меня опять рука правая болит, и уж не знаю, как будет дальше. Сейчас пойду к Эмери мыть волосы, спущу сама это письмо. Ваши 100 fr. не могу по этому чеку получить, а Чайк. нет да нет. Появился Баш, но это длинно писать, вы о нем не знаете. Получила письмо от Серафимы, их гонят с квартиры. Она хочет вашего адреса, почему вы ей не дали? Письмо Бердяеву напишет Д. С., и она его передаст.
Да, уж невкусно в Германии, нечего сказать! Прямо каторга какая-то, а не жизнь. Если мама может вернуться — почему бы ей хоть лучше в Чехию не поехать? Впрочем, катастрофы, кажется, не будет. Не знает ли мама что-нибудь о Введенском?
Ну, не грустите, миленький. Уж даже зеленый заяц побледнел, а Пуццино платье вид имеет грязный.
Ваша З.
25-II-22. Париж
Сейчас (начало вечера) занималась тем, что искала ваше письмо, где вы пишете о Введенском. Хотела вставить его в конец "рассказа" о нем. Письма у меня все, со времени вашего отъезда, здесь, в двух ваших коробках. Все вынула из конвертов, перенумеровала, сложила вместе по порядку в ваш пустой блокнот, и — этого письма нету! Загадочно. Уж не положила ли я его куда-нибудь нарочно отдельно, имея в нем нужду? Должно быть, так. Иначе не объяснишь. Ну ничего. Вспомню, не беда, если что и прибавлю от себя. Хуже, что кончила "Рыдательное" стихотворение, писала-писала на клочках, первые порвала, а последний спрятала — и тоже не могу найти.
Сейчас, вечером, получила ваше письмо о Рабиновиче и т. д. Никто сейчас о "Леон."\40\ не заикается, кому же его продавать? Д. С. в разных местах с половины десятого утра. Действует во все стороны слишком даже энергично, с Беагшей подружился, был и у Jaloux, и у Карпишона, и у... да где он только не был? Находит время в промежутках ухаживать за переписчицей, с которой отлично имеет дело и без вас. "Monsieur est vraiment courageux", говорит Элиза, наблюдая его кипучие выезды, письма, телеграммы и непрерывное летанье к телефону. Тут же занят своей лекцией и заметками во фр. газете — вчера какую-то вместе написали. Вечер, может быть, и интересный будет, но материально ждать от него много нельзя, дай Бог, говорят дамы, чтоб 15 т. на всех получить. Бунин уж в отчаянии, говорит, что же это, 5 тысяч, а между тем неприятности (уж начались), и все пути другие на весь сезон заказаны... (как будто и так не были заказаны... Наша добрая воля была взять его в долю, могли бы и одни. Без того я из-за него в ужасном положении, ведь у меня ни одной книги! И не будет. Шевремон\41\ написал, что он еще долго будет "совершенствовать". И неизвестно когда пришлет мне конец. Дюмениль\42\ обо мне и не заикается уже). Вчера Бунины венчались. От стыда ("я старик — и в венце!") никого не позвали. Только Куприн был. В. Николаевна\43\ так и сияет от блаженства. Добилась своего!
Боссар сидит в клинике. А Roche\44\, по свидетельству Д. С., едва разговаривает, так груб, по телефону. Книги Д. С-ч однако от него добился.
А вообще, родной мой, я вам должна сказать, что (я это предвидела, прямо видела, но не могли вы моей тревоги и боли понять) ваш отъезд, ваше отсутствие именно в такое горячее время, тот факт, что именно теперь, даже теперь, Д. С. сам со всем справляется, и с каждым днем привычнее, — это ужасная, фатальная вещь. Примите, как я говорю, и больше ничего. Не хочется говорить дальше. Пусть я и здесь буду одна.
Да в сущности пустое, не понимаю, откуда вдруг у меня эти трагические ноты. Все очень просто и только досадно. Забудьте, пожалуйста, не стоит предаваться психологическим тонкостям. Я оттого и голубого письма вам не посылаю, надо бы и себя, и вас от этих изощрений давно отучить. Я сейчас очень серьезно говорю. Д. С-чу поздно "изменяться"; к нему можно было только или приспособиться, и можно бы с пользой для него и для себя; но вам для этого самому нужно было измениться или изменяться. А вы хоть и пишете, что все должны стать другими, — в чем-то очень коренном не двинулись.
Вы не изменились в действии. Но зато я тут же утверждаю, что вы, сами для себя только, — в созерцании, — изменились так безмерно, что вам оттого и мама кажется другой. Если б вы это сознали, тогда бы и поняли. Не в маме дело, а в вас. Конечно, б-ки измололи ее, не высветлили, потому что того нужного адаманта в ней не было, который теперь один дает силу жизни. Но все-таки посмотрите, не вы ли пароход, не она ли пристань, не вы ли ушли, не она ли просто осталась? (Все говорю только внутренно. Я не противоречу себе. Возвращаясь к вам — я даже боюсь, хорошо ли, не фатально ли так измениться в созерцании и так не двинуться в воле и действии, даже в психологии?)
Нет, я вам, пожалуй, все-таки пошлю голубое письмо, а то часть пишу, забывая, что вы его не читали. Возможно, что и потом будет то же, как будто не читали, но уж не моя вина.
(Писала это с перерывом — чай, и Д. С. читал мне свою "causerie".) Теперь кончаю, завтра, конечно, от вас ничего не будет, да и воскреснете!
Ваша З. Г.
Стихи довольно гадкие, поправлять нужно. А потом — вы строчки не умеете писать, вот что значит не учиться стихосложению.
Суббота... нет, пятница 1 дек. 22. Париж
Утром получила ваше "неконченное" письмо. Так как оно уж начало предвосхищать голубое, то завтра пошлю последнее. Пока буду о делах, но раньше — посмотрите, вот еще знак вашего неумения прагматического, и этому я вас не смогла научить, вот как вы мне пишете, приблизительно:
"Визически" хорошо, я "голял", "н бо" "голобое", но это "сорцанье", не "прогматика". "Т рьпи!"...
Это я так, vol d'oiseau, а если б следить да записывать! Очевидно, не выучишь вас. Только и выучили, что "по крайней мере" не через " ".
Дело же насчет Элиасберга\45\. Я, впрочем, ему писала сама. Мюнхен не ближе ли к вам Берлина? Это насчет Ноб. премии. Горький согласился быть кандидатом, и за него хлопочут. Д. С. подумал, что если Томас Манн за Д. С. голос подаст, то это будет важно. М. б., нужно, чтоб сам Д. С. написал Т. Манну? Тогда пусть Эл. или вы напишете немецкое письмо для присылки нам. Тут масса подробностей, кот. вы все знаете. Кстати, в Мюнхене можете повидаться (это уже без гл. дела) с Клотильдиной матерью, она поклонница Д. С-ча и даже учится по-русски. Посылаю какую-то открытку немецкую, ее не понимаю и даже не знаю, зачем вам нужно ее посылать. Не забудьте ответить мне насчет "Блока" в связи с Элиасбергом. Вдруг да он мгновенно переведет и где-нибудь тиснет, тогда "Mercure" мой пропал, там должно быть 15 января, значит до февраля нельзя печатать никак. Серафиме я еще не ответила и письмо Бердяеву не посылала пока. Результатов вечера и приблизительно не знаем. Пока что — они раскрадываются, ибо контроля нет.
Вчера были у Сах. Жаба, не имея Китти, стушевалась. А они оба очаровательны и мило бесполы.
Д. С. в скверном и злом настроении. Вместо того чтобы отдыхать, снялся какую-то писать статью на fran-цузском диалекте, и сейчас Бунин с Л. приходили, и на них рычал. Пошел теперь в дождь. Я уж кончила Введенского, вставила там кое-что из рассказов Т. Ив.\46\, надо переписать.
Мне казалось, что много имею сообщить вам нужного, фактического, — а при ближайшем рассмотрении ничего путного не оказывается, так что-то. Крупное складывается из мелкого, а живя разной жизнью, — мелочи становятся неуследимыми, взаимно неинтересными, да и куда их там упишешь? Никаких сил не хватит. Вот, например, о Шмелеве, в Берлин приехавшем (очень ведь талантливый). Он очень несчастен. Бунин хочет его сюда. У. М. С. вечер проектируется. А Ремизовы на бобах, бедные.
Хорошо вы меня посадили с Дюменилем. Вчера только выяснилось, что никакого с ним Боссар относительно меня условия не заключал. Мне теперь просто неприлично не иметь ни одной фр. книги, а как ее издашь (боссаровское настроение part), если нет текста? Еще примера не было, чтоб можно книгу было без текста издать. Шевремон из По раздражает и пишет, что он, по старанию, долго еще кончить не сможет. Дюменили же обо мне и не думают. Так, текст валяется. За год я бы сама могла перевести, если бы знать! Бунин уже выпускает третью, а Куприн 4-ую.
Ну, до свиданья. Голубое письмо пошлю, для отличия, заказным. Уж и стоят же письма! Д. С. теперь мне на почту ничего не дает, все из хозяйственных!
Ваша З. Г.
3-12-22. Париж
Получила ваше письмо перед отъездом вашим в Дрезден. Насчет ста фр. — не знаю когда удастся. Сейчас у меня только извещение на ваше имя. Да сейчас я опять не выхожу, ибо кашель мой усилился. (Мы поздно возвращались от Аргутинского пешком под проливным дождем. Час шли, и я пришла, точно вброд реку переходила.) Но, конечно, если Чайковский отдаст деньги мне, то я постараюсь выменять их на марки. Или вы хотите чек на франки. Напишите путем.
У меня есть к вам длинное (голубое) письмо, кот. я пишу урывками и отошлю, когда кончу. И буду знать ваш новый адрес.
Скажите Серафиме, что Илюша ее предупреждает не верить Шестову и что вряд ли вечер какой-нибудь возможен. С муками, в 2 недели, можно, пожалуй выручить 100 fr. — c'est tout, да и то при удаче. Я ей то же писала (все это совершенно вне моих личных, вам изложенных соображений).
Не можете ли повидаться с Бердяевым? (Если хотите, я письмо к нему пришлю.) Но дело в том, что Сер. мне писала насчет Американского Христианского издательства, кот. платит долларами. Беллетристику оно не издает, но Сер. правильно соображает, что у Дм. С. есть много подходящего нисколько не беллетристического. Вот это бы отлично. Если Бердяева оно издает и он безбеден, отчего бы не ДС? Вот это стоит действительно. Во всяк. случае поговорите с Серафимой. И не откладывайте, ДС очень вас об этом просит.
"Блока" я пошлю Серафиме, пусть потом это пойдет к Гессену, но Гессену скажите, что печатать в газете я не хочу, а отдельно издавать — надо подождать; и лучше подождать, ибо я намерена еще несколько очерков прибавить, о людях замечательных-известных и замечательных-неизвестных. Сейчас думаю писать о Розанове, тоже "встречи", потом, м. б., об Оле Флоренской\47\, потом о Добролюбове\48\ и его ученике (забыла сейчас фамилию, его Серафима хорошо знает), потом еще о ком-нибудь и живом — чт мне! Да и Антонина\49\, и Лундберга\50\, и Есен[ина] туда прибавлю.
Пожалуй, в таких обстоятельствах лучше Гессену и не давать Блока вовсе. Сообразите сами. Только скажите ему насчет этой книги рассказов "о настоящих людях".
Безответственный Сахаров поступил с нами прямо подло. Подписал контракт в Испанию на 20 ноября, откуда не вернется раньше февраля. Между тем, с громадной тратой сил ДС наладил все великолепно. Аргутинский много помог, дамы, Беаг тоже, словом, все было готово в наилучшем виде. И все пошло к черту под хвост, и мы на последней мели.
Уже поэтому понюхайте насчет бердяевского хр. издательства, ДС говорит, что вы знаете, из каких более церковных статей можно составить книжку, — Эммаус\51\, зачем Воскрес\52\ и т. п.
Серафиме я скоро напишу. Если, однако, вы теперь будете жить в санатории, то с этим последним делом вам надо торопиться. Остальные, как я вам писала, не важны.
Не очень понимаю, почему вы пишете, что "мама может на подачку К-та прожить несколько недель"? А вы в это время будете жить на ее фунты? Какая разница? Опять ваш иллюзионизм, что вот вы можете ее как-то содержать, и это начало.
Я, напротив, нахожу, что эта комитетская ссуда весьма напрасна... была бы, если б вы были здесь, впрочем. Это бы лишило вас возможности вступить в наше О-во "Amis des lettres russes", которое очень хорошо налаживается, Аргутинский председатель, от фр. Jaloux\53\. У нас — условие одно: ничего не брать от Комитета. Вы бы могли даже быть внешне полезным... Впрочем, я, глупая, вечно забываю вас реального, как раньше тоже забывала (это я вам и в голубом письме — extra — тоже пишу).
Да и во всяком случае, о чем теперь говорить, когда вы в Париже не живете.
Аргутинский просил вам передать поклон. А вы кланяйтесь вашей маме. Очень досадно, что она так неумело обратилась с "источником". Здесь, конечно, никаких комнат сдавать нельзя. Изумляюсь, два года прожили в Париже, и точно ничего не знаете! И жакета каракулев. здесь хорошо не продашь. Ив. Ив.\54\ продал — наконец! — свою шубу — вместо 12 тыс. — за 5 всего (и все деньги уж улетели у него, долги!). Он взял ваш адрес, что-то хочет писать.
Падение франка уже отразилось на ценах. Элиза делает запасы. Вот до чего дошло!
Надеюсь, что тотчас же написали мне по возвращении. Вы с мамой поехали? Тогда зачем же вам еще возвращаться, если там хорошо и дешевле?
Вспомните хоть раз, как я была права, что мама в Россию не вернется. Теперь вы сами пишете и подчеркивается: в Россию ни за что. А ведь как спорили!
Извещаю вас, что слова "ТЕРЬПИ" нету ни на каком языке. Поломав голову, я решила, что это должно означать "терпи". Угадала ли?
Ну вот, до голубого письма прощайте. И до получения от вас еще следующего, конечно.
Ваша З. Г.
NB. У нас были Fontenaille и Вреде\55\. Интересно. Сорбонна будет между 10—15 декабря.
4-12-22. Paris
А по-моему, вам не нужно брюзжать на меня и ждать "дружеской помощи". Дело вкуса, конечно; и возможно, что когда я буду к вам благоволительно-ровна и "справедлива" — вы будете довольны. Но я-то ожидаю этого времени без всякого упоения.
Пока оно не пришло — я продолжаю каждый день огорчаться мелочами вашей небрежности. Самые дорогие для меня письма (Оливии и Эмуе) я получаю через Бунина и лишь благодаря предупредительности амб. почты: посылают их на Бунина, когда придется. (Так же и на Гиппиус.) Но я заговорила об этом снова не для повторения сетований; теперь тот плюс, что если сам о себе не подумал, то на себя и пеняй; и это недурно, в конце концов. Passons; я вот о чем хотела сказать вам по поводу этих писем, таких изумительно стойких, светлых и высоких.
Я еще раз ощутила (понимала давно, конечно) реальную, физическую силу религии. И недаром в сатанинском мире даже такие люди, как Лосский\56\ и другие интеллигенты, бывшие материалисты, к ней потянулись: из верного инстинкта самосохранения. Другой силы сохраниться нет. Это очень характерно, и для б-ков — их сатанинство подчеркивает, — но особенно ясно подчеркивает реальность, даже феноменальность действующей силы Божеской. Вы не находите? Теперь — и жить, и умирать даже, если по-человечески, так только и можно что человеку насквозь верующему.
Я и сравнивала clipse, духовный и физический, мамы с просветленностью других и видела причину этого clips'а, как мне кажется. Конечно, нельзя и сделаться религиозным для самосохранения. Пришедшие к религии после, в обстоятельствах, все-таки не рассчитывали: "Это явная сила, ну-ка я пойду в ц., чтобы сохраниться". Это лишь тогда сила, когда самоцель. Лишь потом "прикладывается". Счастливее же всех те, которые уже были религиозными.
Впрочем, что я распространяюсь, это должно бы вам и самому в голову давно придти.
Условие Гессена — предел наглости "продать за 700 фр. такую книгу навсегда". Да ДС и вообще никаких книг "навсегда" не продает и не продавал. О нем, значит, и говорить не приходится больше.
ДС возится теперь с этим вечером, переводит сам свою "causerie" о Сахаровых, сейчас опять едет к B ague. После он Гессену сам ответит.
Боссар — в душевной клинике. С Шевремоном такая длинная история, что книга моя явно не выйдет нынче. Я уже вам писала, что его почти не добиться, что он Бога узнает, когда пришлет мне конец перевода (ничего не обещает), не смотреть же я не могу, ибо он переводит "столкновение" как "столкование", и поэтому конфликт интересов у него выходит "communaut ", общность интересов! И отсюда все последующее — наоборот смыслу.
ДС, конечно, по непредвидению, обо мне не заботится, не понимая, что это, во-первых, ему же 3 т. стоит, а затем и возможность моя войти во фр. прессу помимо "Mercure".
Ну, да что вам об этом. "Дело", о кот. я писала в 4 письме (или каком?), не стоит, ибо оно должно было сделаться через Сер. и Бердяева, по идее Сер. Куда там вам для этого трепаться в Берлин.
Напишите, что говорит доктор о здоровье мамы. Вам при ее состоянии следовало бы быть особенно активным и не мытьем, так катаньем, приставить хоть к стенке, да выжать все из "источника". Но "сумлеваюсь, штоп..."\57\ вы могли тут хоть что-нибудь сделать.
До свиданья, дорогой мой, пишите, если захочется, не брюзжите пока что.
Ваша З. Г.
Голубое письмо пусть полежит, вы еще и его примете как "попреки".
6 дек. 22. Париж
Голубое письмо заставило вас несколько замолчать. Огорчило, обидело? Ой, не надо бы!
А у нас случилась полная финансовая катастрофа. Розенталь на звонок Д. С-ча с величайшей грубостью ответил: "Послушайте. Послушайте. Вы ведь там что-то такое получили. Позвоните мне в четверг. Мне надо с вами поговорить".
Словом, — конец Р-ским благодеяниям! Бунин, можете себе представить, в каком состоянии. Главное — неизвестно, неужели он и Куприну, и Бальмонту тоже отказывает? В каком же мы перед ними положении? Они совсем погибают. На днях и мы начнем погибать. Вечер этот знаменитый, из-за которого все вышло (с Ч., слава Богу, не поссорились) дал всего около 18 тысяч, значит Бунину будет около 6, и дальше полный каюк и ему, и нам.
Бунин написал Роз-лю письмо объяснительное — как же, мол, вы не предупредили? (На письмо это — никакого ответа. Д. С. решил завтра и не звонить.) Но ведь это нечто невероятное. Только что накупил ограбленных из церквей изумрудов у б-в, а нас по боку. Да и как это нестерпимо унизительно. И, знаете, даже невыгодно жить на благотворительность: тотчас же сами дамы принимают другую аттитюду. Розенталь что-то наговорил. Биншток еще приходил Д. С-ча ругать последними словами... Ну, не стоит входить в это, довольно факта, что мы имеем (с отвращением) эти 12 тысяч, да старых всего 5-6, и больше — ничего, и никаких перспектив. И мерзкий осадок на душе.
А вы еще упрекали, что я не пишу вам, ибо "франки считаю". И какие я доллары могу теперь покупать?
Ваша З. Н.
9 Dec. 22
Надо, милый мой, сказать правду, что не было времени трудней этого — главное, угнетательнее нравственно для нас. Вот уж "какая покинутость"! История с этим хамом Розенталем разрослась в самую омерзительно-оскорбительную, уже помимо всяких денег. Вам издали это не может быть уловимо, да и неинтересно, пожалуй, но все-таки, чтобы вас mettre au point, я вам посылаю мое письмо к М. Сам., которое я не отправила ей (вдруг не захотелось), хоть М. Сам. продолжает вести себя благородно пока. Бунин все это ей точно рассказал, она теперь хочет требовать у Р. извинений и что иначе она сама знать его не хочет. (О деньгах, конечно, больше речи нет.)
В дополнение к письму (продолжение) было еще такое, что Куприн буйствовал перед Буниным, ругался, требовал, чтоб Бун. "передал его ненависть" к нам (???), и бедную Л., кстати, изругал последними словами. Прекрасная атмосфера. Бальмонт в тех же состояниях. Понятно, почему у нас большевики сидят. Чем тот же пьяный Куприн — не "русский народ"? Так же невинно — и так же постыдно.
О жалких результатах этого несчастного вечера я уже вам писала. Да, вот и считай теперь доллары! Надо прикинуть и подумать.
От бесконечного писанья у меня что-то сделалось с правым глазом — все мелькает, плывет, черная волосинка перед ним. Если я и писать, и читать скоро не смогу, то с ушами — это уж полная инвалидность. Невесело.
Я очень рада, милый мой, что вы не приняли плохо мое голубое письмо. Я ведь его не выдаю за объективную правду, это лишь рассказ о том, что мне кажется, и то приблизительно и не всегда. Как в рассказе, и намеренно точном, лжи в нем, очевидно, нет. Отвечать на него "письмом" действительно трудно и в сущности мало имеет смысла.
Яль-чу я ничего не посылала. От этого, как его, Вариака? ничего не было. Д. В. действительно собирается, кажется, в Париж. Он вам написал, верно, — я дала ему ваш адрес. Говорить с ним о Варш. бесполезно, эту мысль я уж давно ему экспозировала, он ничего не сделает.
Илюша уехал в Берлин — недели на две, кажется. Бунин в неистовстве и сам хочет писать "господину Розенталю" письмо последней грубости. Кончится тем, что с нами и он поссорится (??). Тогда уж совсем мы останемся одни. Д. С. очень сдержан и только жалеет Куприна и Бальмонта.
Приехал Худ Театр, Дм. на чествование не пошел. Они подозрительны. А Книппер и вовсе большевизантка.
Ну, пока довольно. Пишите.
Ваша З. Н.
Вечером
Прибавлю два слова — на бумажке, где у меня проект стиха, который, мне интересно, поймете ли. Он — сплошные факты. Без выводов и суждений. Только точно зрительный.
Прибавлю я, что сидели вечером Бунины и Амалия. Пока Шурочка\58\ и Дюмениль поправляли с Дм. перевод, — Б. прочел свое очень резкое письмо Розенталю, которое отправил ему, а копии Куприну и Бальмонту. "Неприличие вашего поведения..." и т. д. Все корабли сожжены. Ну, оно и легче, хотя не знаю, как можно выкрутиться нам с деньгами.
А ваши 100 fr. пришли (уж давно) на нашу почту, на ваше имя, и Элиза ходила их просить, чтобы они их хранили. Согласились до какого-то января.
Очень поздно. Спокойной ночи.
З. Н.
8 дек. 22. Пятница утр[о]. Paris
Дорогая Марья Самойловна.
Вчера вечером поздно, в дождь, пришел к нам Ив. Ал. совершенно расстроенный и разбитый; он только что встретил на улице Куприна, кот. рассказал ему следующее: в понед. Куприн и Бальмонт нашли под своими дверями по записке, вызывающие их во вторник к Розенталю. Они явились, и Розенталь им сказал: "Получите деньги и скажите мне, что вы думаете о поступке Мережковского и Бунина?" На это — неизвестно что сказал Бальмонт, а Куприн сказал "не мое дело судить".
Не наше, может быть, дело судить Куприна и Бальмонта (который, по всем вероятиям, еще хуже ответил), можно только обеими руками подписаться под словами Ив. Ал-ча, что никто бы из нас на их месте так Роз-лю не ответил (между тем при мне Бунин просил Розенталя тогда включить Бальмонта четвертым, чего Р. не хотел и не предполагал). Но оставим их в стороне, тем более, что это душевно-горькое обстоятельство имеет для нас ту облегчающую сторону, что мы теперь уже и возможности не имеем хлопотать для устроения для них вечера в январе у той же Беаг: Розенталь их лишит подачки. Но тут интересен Розенталь (без всякого сомнения, инспирированный Бинштоком), осмеливающийся стать относительно Бунина и Мережковского в позицию моралиста. Для чего же он хотел в четверг "разговаривать" с Д. С.? Очевидно, вызвать его, чтобы сказать: "Послушайте, послушайте, за ваш неморальный поступок, вас и Бунина, я вас лишаю моих благодеяний, ваши же добродетельные товарищи — уже получили".
Замечательно, что ни Бальмонт, ни Куприн ранее ни словом не обмолвились, встречаясь и с Буниным, и с Д. С. уже после своего визита к Р.; только вчера случайно на улице Куприн рассказал Ив. А-чу, и то с пьяных глаз, м. б.
Оттого Р. и на письмо Бунина ничего не ответил, и, конечно, жаль, что, не зная, Ив. Ал. испил и эту чашу напрасного унижения.
Розенталь не знал, с кем он имеет дело, но и мы виноваты, что не поняли, с кем имеем дело. Есть предел всему, однако, и теперь, конечно, ни одной копейки никогда у него ни Бунин, ни М. не возьмут. Но вам, Марья Самойловна, мы будем бесконечно благодарны, если вы постараетесь все-таки объяснить, хоть по мере возможности, этому господину истинный смысл его поведения с русскими писателями вроде Бунина и Мережковского.
Вы не поверите, как мне больно смотреть на Ив. Ал-ча; у него его чувство гордости, сейчас особенно обостренное, как вы понимаете, — так оскорблено, что это действует на него прямо физически. С Куприным и Бальмонтом он, кроме того, был ближе и сердечнее связан, чем мы.
Простите за эту длинную экспозицию, но я не могла удержаться, чтоб тотчас же с вами всем этим не поделиться, так как вы это понимаете внутренно и можете некоторую моральную помощь и поддержку нам оказать по отношению к господину Розенталю.
Обнимаю вас. Искренно ваша
З. Гиппиус
P. S. Милая М. С., самый факт этого моего письма конфиденциальный. Бунин вам сам все расскажет, а вы это письмо никому не показывайте, прошу вас — разорвите; мне хочется, чтобы вы сразу же знали все факты, как они есть, и знали quoi vous en tenir. Удручающие подробности. Но это отчасти документ против Куприна и Бальмонта — которых я не хочу судить, — и пусть он формально как бы не существует.
23 дек. 22. Париж
Очень давно не писала вам, дорогой мой. Завтра ихний сочельник, послезавтра Рождество, не могу послать "Блока" раньше вторника. Бесконечно вожусь с переводом, с разными письмами, со всякой суетой... А тут еще: Д. С. простудился, и у него сделалась такая зубная боль, что он вторую ночь ни минуты не спит. И это в тот момент как раз, когда наш Гавронский\59\ уехал на праздники в Германию. Сегодня до того дошло, что я его потащила к вашей Сев, рядом. У него явно воспаление надкостницы, и надо вытащить пломбу, а старуха боится посягнуть на такого Ma tr'a, как Гавр. Но завтра утром он опять пойдет, и пусть она хоть какую-нибудь дыру провертит, ведь это невозможно. Д. С. так истрепался за последнее время, так изнервничался, кроме того, а тут еще удовольствие. Сейчас его обвязала компрессом, бегала в аптеку за ромашкой и хиной. И сама-то я себя почти не чувствую. Были как-то вечером у Дюмениля, там ядовитый Бальмонт с Еленой, кошкой драной, и Куприн со своей, французы какие-то захудалые, Шурочка мило заботилась об угощении. Но потом на ветру мокром полчаса ждали 12-го. Как контраст — сейчас же обед у Беаг, преддверие "Amis". Условлено было, что и Куприна с Бальмонтом позовут. (Бунин, конечно.) Обед "сближения". Но... никаких "жен"! Так что и Лош. попала в кучу с Еленой и купринской. Там были, кроме меня, только две приятельницы Беагши. Обед был точно придворный, такая пышность. Я проболтала весь обед с соседом, который меня спрашивал, не соленая ли вода в Неве. Потом говорю Аргутинскому: а кто этот старец? Он в ужасе: да ведь это — сам Henri R gnier! Куприн был в прокатном смокинге, а Бальмонт в полувековом фраке... Впрочем, все было прилично. Бальмонт не напился. Нас повезла домой жена какого-то дипломата, а " crivains russes" пошли к Аргутинскому — кроме Бальмонта: Елена 3 часа ждала под забором Беагши, на дожде, его выхода — и умчала домой.
Это я вам пишу эту чепуху, без того у меня в глазах зеленеет. Милый мой, уже "выбрали" — так приезжали бы, может, хоть первое время, были бы любезны и полезны... Ну, не сердитесь, я ведь смеюсь.
Ваше письмо с объяснениями насчет "двух Розенталей" я прочла с удовольствием, но оно, хотя все и правильно, и так, как я и думала и знала, само-то не о том. Я вам совсем в другом плане писала. Тот план сам по себе и остается, а я про другое. Вы в том смысле выбирали из "двух Розенталей", что перед вами лежали как бы две возможности: жить на счет первого или жить на счет второго. А жить (т. е. есть, пить, спать) не на счет ни которого — вам возможности не представлялось. Вот про что я очень просто говорила. Конечно, я так и понимала, что если вы "выбрали" нас, то вы соглашаетесь жить с нами "при всяких условиях". Соглашаетесь, т. е. все-таки предполагаете, что вам этот, пусть оборванный, Розенталь предложит. Так оно в сущности и есть, слава Богу. И вы могли его выбрать. Так что вы, говоря, что не выбрали ни одного, — не правы. С этой стороны был-таки выбор (пусть автоматический). Но так как нужно во всем себе отдавать отчет и все себе представлять, — то представьте себе, что наши условия изменились до такой последней степени, что не то что вы бы не смогли при них с нами жить, а мы бы не смогли, чтобы вы при них с нами жили? Тогда как? Тогда как реализовался бы ваш внутренний "выбор"? Он бы прахом полетел, да и вы в первую голову (мы — во вторую, но уж об этом не речь).
Говорю вам точно, что если этого сейчас нет, то это могло бы быть (оттого и надо было и это представлять себе), и, наконец, это и еще может когда-нибудь случиться. Тогда как?
Но я не хочу больше об этом, пока мы еще не собираемся переезжать в пансионишко в одну комнату, значит, можно подождать думать. Может, если вы немножко сознательнее будете теперь жить с нами, так и легче будет. Не огорчайтесь и не сердитесь ни на что, милый, и теперь я кончаю. Очень поздно. На столе такой безумный беспорядок, надо еще прибрать. Я так привыкла к вашей комнате, что не надейтесь теперь, что я буду обегать и оставлю вас устраивать "нору". Спешите там насладиться одиночеством.
Ваша З.
P. S. Элиза просит вас не забыть ее куклу. Кроме того, она от кого-то слышала, что в Германии за 200 fr. (сколько это марок, 100,000?) можно купить хороший черный мех. Стала просить меня написать вам об этом и ей привезти. Но потом усумнилась, хватит ли у вас там денег? Я сказала, что думаю, что не хватит. Вы, очевидно, не будете иметь в кармане, приехав, более 2-х франков, а не то что 200.
26.12-22
Мой дорогой!
Жюболь\60\ я вам пошлю завтра. "Блока" только что раскачалась послать, как вы пишете, что завтра уезжаете в Берлин. Куда же послать?
Сведений (два "ять"!) никаких не даю, потому что вот целые месяцы уже ни строки "оттуда" не получаю и не знаю, кто из них жив. Вообще я в Париж нынче ни одного письма не получила (были лишь пересланные из Амбуаза). То, что мама так легко получает письма оттуда, еще больше меня тревожит относительно моих. Если можете — напишите конспиративное письмецо от какой-нибудь "Лили" или "Калерии", попросите ответить — куда вернее, вам, уже без Элизы и Парижа. Лучше на имя Лизы (Кавал. 22).
Относительно непонятного требования "разрыва" вы мне так ничего и не ответили. Ну, все равно.
У Д. С. зубы прошли. Сердце мое болит. Новостей никаких нету. Видели Илюшу. Он скоро опять едет в Берлин. Больше никого не видим. Даже Бунин запал. (Очевидно, Л. на меня надулась.)
Как-то вы Нов. Год будете встречать? Вспомните о нас.
До свиданья, милый, грустно на душе и не хочется писать.
Ваша З. А вы пишите.
9 января 23 г. Париж
Не знаю, почему не пишете. Очень уж что-то давно. Берлинские дела заели? Я вам собиралась рисовать обстоятельные картины будущего и настоящего, чтобы сюрпризов не было, и вообще потолковать о грядущем, но так как от вас ни слуху ни духу, то я жду. Получила ли мама жюболь? Я его послала на Берлин, давно.
Дела наши в нормально ухудшающемся положении. При этом сегодня Д. С. завтракал у маркизы де Модр, в пятницу мы, уже вместе, идем к Симонше, в субботу обед у Беаг, в воскресенье к Брейль. А завтра у нас Роджерс (она завоображала, ибо ее пригласили играть вместо развалившейся Сары Бернар). От всех этих пяти козлиц, заметьте, ни шерсти, ни молока, одно безумное утомление. Я завтракала у Ив. Ив-ча (мы слегка ругались), а затем я должна была ловить 16-ого на улицу Pepiniere за чернилами и Дм. С-чу за папками, оттуда на 15-м, и обезручила, таща это все домой. Вместо благодарности — получила Дм. С-чево отчаяние, ибо у него теперь спорт — ничего не тратить, помимо стола, даже когда сам умоляет добыть ему бумагу и чернила.
Брат Ив. Ив-ча поступает на фабрику автомобильную, надеется получать 500 fr. в месяц; ни звука по-фр. не знает, а то бы мог до тысячи. Насколько это выгоднее, чем писать, будь я помоложе, уж, конечно, я бы изменила свой m tier.
Написала целого "Брюсова", сижу — поправляю, пока уж 10 страниц выкинула. Придется теперь или все переписывать, или же отказаться от фр. перевода, т. к. отдавать переписывать не могу. Еще возьмет ли Мар. Самойловна, требует, чтоб ей раньше читали...
Серафима мне написала отчаянное письмо, что их согнали с квартиры и т. д. Я даже не знаю, куда ей отвечать. Кроме того, она мне пишет, что конец моего "Блока" навран и чтобы я переменила, а когда же мне менять? Элиасбергу из-за этого я, однако, еще не посылаю рукописи.
Ну, вечером еще подпишу, а теперь возвращаюсь к моему "Брюсову" несчастному.
Шурочка вам кланяется. Они сегодня были у нас. К "бумажному" отчаянию Д. С-ча прибавилось "переписочное": 56 франков отдал! К тому же горло у него болит. Все контессы как бы не пропали.
До свиданья. Пойду ему компресс ставить. Напишите когда-нибудь!
Ваша З.
Под Рождество наше (ваша свечка горела и под Нов. Г., а под Р. догорела) — у наc был jour de Rois, купили галету, на 4 части разрезали, и, конечно, белая куколка была запечена опять в моем куске!
13 янв./31 дек. Париж
Что это с вами, милый мой? Вы писали, что грипп, очевидно, он ухудшился? Что это, правда, за беды! Надо бы вам раньше приехать. Меня беспокоит, что вы там один и в какой-то дыре. Нельзя же так одному лежать, кто с вами? Финкельштейн, мальцы, Серафима... Представления не имею, но кого-нибудь вы позвали же? И доктора?
Правда, очень беспокоюсь, давайте почаще известия, родной мой. И как только будет лучше, выезжайте. Довольно уж.
Ваша З.
Сегодня русский Нов. Год. Беагша тоже больна, и мы к ней нейдем. Говорят, здесь Дм. Вл.\61\. Конечно, его не видели.
Вторник
Что же это, правда, за беда такая, не было еще печали! Если это не случайно, как вы пишете, то я пока смысла еще не вижу. Может, потом откроется. Надеюсь завтра получить от вас какое-нибудь известие. Илюша был тоже болен, у него сразу 40 и без сознания, а на другой день все спало, и только весь в насморке и кашле.
Посылаю вам мамино письмо. Оно пришло какое-то растрепанное и с оторванной маркой. Она все-таки мужественная, я стараюсь представить себе (изо всех сил), что у меня сын, и я в Берлине, и уезжаю в Совдепию, а он болен... и ничего, признаться, не могу из этого себе представить. Ни сына, ни Берлина, а главное, своего уезжанья.
Вы все-таки не написали, есть при вас кто-нибудь или только докторша приходит. Д. С. тоже в какой-то длительной простуде, при малейшей возможности не выходит, только если надежда с какой-нибудь дамой. Полощет горло и говорит, что оглох.
Пожалуйста, милый, напишите открыточку, хотя бы, как ваше состояние. И не думайте ни о каких "осложнениях", почему им непременно быть? Если не поправитесь к субботе твердо — лучше еще останьтесь. В гриппе главное выдержаться после, а дорога самая перфидная вещь для простуды.
Здесь Дм. Вл., он был у нас вчера (я позвала). Говорит очень разумно, только о Сав[инкове] заикаться не позволяет, такой уж пунктик. Уезжает послезавтра, кажется.
А Пуцци, вас ожидая, взяла ванну, натерлась вазелином и собралась надеть новое платье. Но теперь от всего отказалась. На вашу софу шьется новая покрышка. Элиза мечтает о ее ногах, но пока и так ладно. Денег нет.
Жду, миленький, вестей, не огорчайтесь и выздоравливайте, вам нужно быть здесь здоровым, а не больным. Я надеялась, что хоть вот будет толк из вашей эскапады, что вы в санатории приведете себя в порядок, но вижу, что ждать нечего и вы только развинтились.
До свиданья, до завтрашнего письма.
Ваша З.
5/6 сент. Четв. 23. Grasse
Милый Володя, получила от вас 2 письма и телеграмму. Надеюсь, мои пересланные письма вы тоже получили.
Теперь: с помещением здесь все неудача. Бунины были дважды в Agence, ничего нигде, одна квартира в 3 комнатки, кот. они смотрели, но говорят, что не годится: на 4 этаже и дорого. Мы с Дм. С. ходили в Pension Paradis, около "Виктории", но даже не дозвонились, так плотно заперто. Оказывается, все отели (и Gr. H., и Victoria) и пансионы заперты до октября, т. е. еще 3 недели. Идиотство, ибо температура райская, и здесь лучше, чем где бы то ни было. Люди это понимают, ибо единственный пансион (на горе, помните, где мы проходили?) — полон. Я туда сегодня посылала Элизу, она говорит, что они еще не могут дать ответа, будет ли комната, а затем еще говорят, что подниматься туда — крутовато. Что до Бонифаси — трудно надеяться, там никого из них нет, и только жилец их нижний скоро возвращается. И fermier говорит, что они у себя никогда ничего не отдают.
Ввиду всего этого — я вам даю благой совет: приезжайте скорее (не задерживайтесь в Париже) в Канн, устройте маму provisoirement в хорошем отеле на Croisette, а сами поднимитесь в Grasse, где сами рассудите дальнейшее. Тем более, что нам без вас, не зная всех условий, решать все равно нельзя ничего.
Очень рада si tout s'est pass comme vous l'avez desir . Евг. Ив. (вторая жена Савинкова) проигралась, а затем с ней что-то случилось, и она экстренно уехала в Париж. У Моисеенок опять сломался автомобиль, на этот раз под Шмелевыми, кот. проиграл 55 fr. в Монте-Карло. Мы сегодня (с Б. и Л.) опять были в Гурдоне, завтракали у серны форелями. Д. С. зол, ибо 40 fr. автомобиль, а больше никуда от этих издержек и не поедешь! Кроме того, у него (и у меня) болят животы. И мы несколько одичали. Я все время пишу (гадко).
Не останавливайтесь в нашей квартире, там ведь ни простынь, ни наволочек. Чистоте радуюсь, хотя дрожу перед будущим счетом! Ну, до свиданья, милый, до скорого.
Ваша З.
Из нашей квартиры отдайте в чистку ваши вещи, кот. там оставались, voulez vous? Ведь уж чистка так чистка, она была предпринята не без вашего влияния. Кланяйтесь маме. Будем ждать вас не позже вторника. Узнайте адрес нашего куафера.

 

ПРИМЕЧАНИЯ
1. Вероятно, Финкельштейн — покровитель матери Злобина в Берлине.
2. Сахаровы, Александр и Клотильда, известные в Западной Европе балетные танцоры и хореографы.
. Бугаев Борис Николаевич (1880—1934), писатель, близкий друг Гиппиус, но часто ей в дружбе изменявший.
4. Элиза — прислуга Мережковских в Париже.
5. Цетлина Мария Самойловна (1882—1945), жена писателя Михаила Осиповича Цетлина. В Париже у Цетлиных был политический и литературный салон.
6. Чайковский Николай Васильевич (1850—1926), политический деятель, близкий друг Мережковских в Петербурге, Варшаве и Париже; разделял их религиозные и политические взгляды.
7. Милюков Павел Николаевич (1859—1943), министр иностранных дел во Временном правительстве, профессор истории, редактор газеты "Последние новости" (Париж). Автор множества научных трудов.
8. Мальцы — молодые друзья Злобина в Берлине.
9. Савинкова Евгения Ивановна, вторая жена Б. В. Савинкова, очень красивая, молодая, изящная женщина, которую трудно было себе представить как активного революционера и члена террористической организации Савинкова..
10. Ремизова Серафима Павловна (1880—1943), жена писателя А. М. Ремизова, большой друг Зинаиды Гиппиус, участник религиозных собраний Мережковских в Петербурге. Помогала Гиппиус посылать деньги и посылки сестрам в Россию.
11. Татьяна Гиппиус, художница, друг А. Блока и А. В. Карташева. Наталья Гиппиус, скульптор в Петербурге.
12. Гессен Иосиф Владимирович (1886—1943), редактор газеты "Руль" (Берлин) и "Архива русской революции".
13. Познер Соломон Владимирович (1876—1946), писатель, сотрудник газеты "Последние новости", автор книги "Дела и дни Петрограда" (Берлин, 1923) и др. произведений.
14. Слонимский Николай (1894—?), друг Зинаиды Гиппиус в Петербурге. О нем она написала шутливое стихотворение "Для себя (между делом)". См. в кн.: З. Н. Гиппиус. Стихотворения и поэмы. Том II: 1918—1945. Составитель Темира Пахмусс (M nchen: Wilhelm Fink Verlag, 1972), Section 1, стр. 11-12.
15. Кусевицкий Сергей (1874—1957), дирижер Симфонического оркестра в Бостоне (1924—1949).
16. Манухина Татьяна Ивановна (1885—1962), близкий друг Зинаиды Гиппиус. Автор произведений "Отечество" (1933), "Святая блаженная княгиня Анна Кашинская" (1954) и др.
17. Пуцци и Зеленый заяц — комнатные украшения у Злобина в Париже.
18. Мария Самойловна и Михаил Осипович Цетлины.
19. Бунаков-Фондаминский Илья Исидорович (1880—1942), один из редакторов "Современных записок", близкий друг Мережковских, соредактор журнала "Новый град" (1931—1939). Погиб 19 ноября 1942 г. в лагере Аушвиц.
20. Серафима Ремизова. См. прим. 10.
21. Herriot, Eduard (1873—1957), французский политический деятель и писатель. Автор книги La Russie Nouvelle (1922).
22. Розенталь Леонард М., владелец торгового дела бриллиантами в Париже. Покровитель русских писателей в эмиграции; автор книги "Будем богаты" (1925).
23. Алексей Михайлович Ремизов.
24. "Голубое письмо" Гиппиус, датированное "Ноябрь 1922 г.", опубликовано полностью в Intellect and Ideas in Action, op. cit., стр. 190-199.
25. Кн. В. Н. Аргутинский-Долгорукий, директор Эрмитажа до 1917 г., друг Мережковских. Финансировал журнал С. П. Дягилева "Мир исскуства".
26. Графиня de Beague (также Behad), большой друг Мережковских в Париже. Оказывала финансовую помощь русским писателям в эмиграции. Открыла для них театр "Преддверие Amis". Ей помогала Мися Серт, польская дама в Париже, верный друг Дягилева. Maria Sophie Olga Zenaide Jodebska (1872—1950). Многие знаменитые французские художники писали ее портреты.
27. Mercure de France, литературный журнал, основанный в 1889 г. поэтом Alfred Vallette.
28. Д. С. Мережковский "ТайнаТтрех: Египет и Вавилон" (Прага: "Пламя", 1925).
29. Сахаров, см. прим. 2.
30. Биншток Григорий Осипович (1885—1949?), русский писатель и переводчик. Автор трудов на французском и английском языках. В годы 1943—1945 преподавал иностранные языки в Colorado State University (Boulder).
31. Рубанович Семен Яковлевич, поэт и литературный критик.
32. Оливия — прислуга Мережковских в Париже.
33. Извольская Елена Александровна (1895—?), дочь русского посла во Франции до 1917 г. Близкий друг Марины Цветаевой. Автор воспоминаний о Франции перед Второй мировой войной. Писала на французском, русском и английском языках.
34. Фондаминская Амалия Осиповна, жена И. И. Бунакова-Фондаминского, близкий друг Зинаиды Гиппиус. См. статью Гиппиус "Единственная" в сборнике "Памяти Амалии Осиповны Фондаминской" (Париж, 1937), стр. 47-49.
35. Савинков Борис Викторович (1879—1925), писатель (литературный псевдоним В. Ропшин). Возглавлял террористическую "Боевую организацию". Близкий друг и соратник Мережковских в политических делах. Гиппиус редактировала его роман "Конь бледный" (СПб., 1909).
36. Возможно, Deschamps, Auguste Hyppolite (1863—1935), французский общественный деятель; друг Мережковских в Париже.
37. Кульман Николай Карлович (1871—1940), сотрудник журнала "Русская мысль" и автор книги "Пушкин-масон" (Париж, 1937), преподавал русскую литературу в Сорбонне.
38. Введенский Александр Иванович (1888—1946), митрополит "Живой церкви" в Советском Союзе.
39. Roche-Bossard — французское издательство, печатавшее произведения Мережковского, Гиппиус, Куприна, Бунина, Бориса Зайцева.
40. Д. С. Мережковский "Леонардо да Винчи" (СПб, 1901).
41. Шевремон — переводчик Мережковских в Париже.
42. Dumesnil de Gramont, Michel-Charles (1879—1953), адвокат, французский издатель, музыкальный критик, переводчик.
43. Муромцева-Бунина Вера Николаевна, жена И. А. Бунина. Автор книги "Жизнь Бунина: 1870—1906" (Париж, 1958).
44. Roche-Вossard, см. прим. 39.
45. Элиасберг Александр С. (1878—1924), составитель антологии "Русский Парнас" (Leipzig, 1920) и сборников сочинений русских писателей; переводчик художественных произведений.
46. Т. И. Манухина, см. прим. 16.
47. Флоренская Ольга Александровна (1892—1914?), сестра философа Павла Александровича Флоренского. Флоренская была близким другом Мережковских, долго жила у них.
48. Добролюбов Александр Михайлович (1878-1944?), поэт-символист.
49. Архимандрит Антонин (Нарвский епископ). В начале века пропагандировал "освобождение религиозного сознания из внешних пут". Гиппиус относилась к нему с большим интересом.
50. Лундберг Евгений, русский критик, принимал участие в религиозных собраниях Мережковских в Петербурге в начале века.
51. Д. С. Мережковский "Sur le chemin d'Emmaus" (Paris: M. Dumesnil de Gramont, 1922).
52. Д. С. Мережковский "Зачем воскрес" (Петроград, 1916).
53. Jaloux — французский представитель в обществе "Amis des lettres russes" в Париже.
54. Манухин Иван Иванович, муж Т. И. Манухиной. Друг и домашний врач Мережковских в Париже. Сотрудник "Нового Журнала", в нем он опубликовал свои воспоминания о событиях 1917—1918 гг. В России.
55. Вреде В. А., русский писатель, автор романа "Иван Петрович" (Рига, Дидковский, 1929).
56. Лосский Николай Онуфриевич (1870—1963), русский философ, сотрудник журнала Мережковских "Новый путь" в Петербурге. До 1942 г. жил в Праге, а с 1946-го — в Америке, где опубликовал много научных трудов.
57. "Не сумлеваюсь, штоп..." — шуточное выражение Гиппиус, ставшее популярным среди русских в Париже.
58. Dumesnil, Alexandra, русская, жена Dumesnil, французская писательница и переводчица.
59. Гавронский Илья Осипович, зубной врач, брат Амалии Фондаминской.
60. Слабительное.
61. Философов Дмитрий Владимирович (1872—1940), журналист и литературный критик. Интимный друг и соратник Мережковских в их религиозной и политической деятельности. После отъезда Мережковских из Польши во Францию в конце 1920 г. Философов остался в Варшаве, работая там вместе с Савинковым. Гиппиус очень страдала от этой внезапной разлуки.