ЛУЧШЕ ВОВСЕ НЕ РОДИТЬСЯ?

  Юрий Кушнир - доктор химических наук, много лет работает ведущим инженером в известных американских фирмах

I      Почему физическая смерть человека рассматривается даже религиозным человеком как несправедливое и страшное возмездие за прожитую жизнь? Почему мы так глубоко травмированы с детства сознанием нашей конечности? С приближением к финальной отметке эта незаживающая травма, если и не увеличивается, то уж во всяком случае начинает занимать все более заметное место в нашей жизни. В поисках лекарства для излечения мы становимся значительно более религиозны. Но чем ближе наша душа приближается к богу, чем ничтожнее для нас становится жизнь - источник наших страданий, тем ближе мы оказываемся к самому главному из них и неотвратимому - к смерти. Факт смерти оказывается совершенно неприемлемым для живого человека. Мертвое тело, труп - неподвижный, холодный и обезображенный следами смерти, является чем-то непостижимым. 
Обряды прощания с мертвым известны из седой глубины веков: от начала существования человеческой цивилизации до настоящего времени, когда похороны, различные виды изоляции трупа или же его минерализация (обычно - сожжение) являются процедурой наиболее насыщенной ритуалами, заклинаниями и в совокупности концентрированным выражением глубокого человеческого горя. Это горе настолько велико, что не укладывается в реальном человеческом сознании. После смерти человека мы слышим от его родственников и друзей:
- Мы не можем представить его мертвым. Наше ощущение, что он жив. Просто куда-то ушел…
Человек никак не в состоянии примириться со смертью, он ненавидит смерть безусловно. Это - животная неистребимая вечная ненависть. Эта ненависть иногда даже распространяется на тех, кто преступил последний рубеж. Нам знакомы презрительные выражения: сыграл в ящик, дал дуба или отбросил сандалии (копыта), или более современное - озяб. И уж не дай бог этому "озябшему" попытаться вернуться назад. Оттуда не возвращаются. Мы не можем представить ничего более омерзительного, чем зомби (упырь), то есть оживший труп, пытающийся шастать среди людей.
Тем не менее человек не желает сдаваться в своей битве со смертью. В значительной степени этому способствует религиозное сознание. Это - духовное преодоление смерти. Издревле людям знакомы и другие, более земные способы борьбы со смертью. Прежде всего это - двигающаяся в ногу со всеми достижениями цивилизации медицина, предназначенная, во-первых, для локализации, лечения и профилактики физиологических дисфункций и, во-вторых, для облегчения страданий умирающих людей.
Однако, нам известно, что несмотря на всю ненависть к смерти одним из любимых видов развлечений для людей были кровавые зрелища умирающих в муках их соплеменников или животных. Древние хорошо знали основную потребность толпы: -Хлеба и Зрелищ. Зрелища прежде всего включали публичные казни, то есть наблюдение предсмертных мук несчастных, умирающих на плахах, кострах, колах, крестах, колесах и т.д. Более одухотворенные представления смерти носили театрализованный характер: вспомним бои гладиаторов, бои петухов, собак и вечно неувядающий бой быков. И, наконец, сам театр начался с древнегреческой трагедии: места ужасной смерти театральных персонажей - людей, богов и прочих обитателей мира греческой мифологии.
Ф. Ницше в своей работе "Рождение Эллинской Трагедии из Духа Музыки" тщательно проанализировал психологию древнего грека, очищающего свою душу в рыданиях, сочувствуя погибающим любимым героям. Это духовное очищение Ницше квалифицировал как результат обнаружения духовной красоты в произведении искусства. В красоте дионисовский эллин находил единственное оправдание жизни, диссонирующей между спокойной, время от времени, поверхностью бытия и грозной глубиной вечно бушующей стихии. На краю регулярно разверзающейся бездны находит свое временное убежище несчастный, проклятый и забытый богами человек. Эта печальная истина в устах бога Силена, извивающегося в цепких руках царя Мидаса, была высказана так:
- Злосчастное племя, однодневный род, дети забот и нужды… Не дано вам знать, что высшее счастье для вас - вовсе не родиться…
Ницше очень остроумно и точно отвечает на вопрос почему же красота художественного произведения начиналась для эллина именно с трагедии. Трагедия апеллировала к наиболее уязвимому человеческому ощущению: ощущению горя, несчастья, боли. Сублимация человеческого несчастья в атрибут "красоты" происходила за счет того, что боль не существовала реально и принадлежала ни актеру, ни зрителю, а воображаемому персонажу трагедии.
Психология зрителя театральной трагедии, конечно, представляет более сложный комплекс, чем психология толпы, наблюдающей отделение членов человека от его тела на плахе, или почти поголовно опускающей большой палец руки вниз, требуя убийства поверженного гладиатора. Почему же толпа оказывается столь кровожадной. Мы не нашли бы никакой красоты в таком представлении.
Некоторые обнаружили бы здесь работу разнузданных сексуальных или же иных инстинктов, родственных страсти разрушения и уничтожения, владеющей воинами варварских армий. Но более вероятно предположение, что толпа по большей части не являет прототипы Маккиавелли и маркиза Де Сад, и что множество зевак ожидало экзекуции с жутким страхом, что волосы у них шевелились от ужаса при виде фонтанов крови, брызжущих из ран изувеченного тела, или от предсмертных воплей людей с заживо содранной кожей. Однако, сам факт присутствия каждого зеваки в толпе указывал на то, что испытываемый им страх и ужас были желанны. Почему?
Ответ также прост, как и факт смерти казненного. Пережитые страдания принадлежали не наблюдателю казни. Мука казненного объективировалась наблюдателем. Очевидность этих мук убеждала его в том, что есть вещи и похуже смерти, и что смерть для казненного это - избавление, подарок. И поскольку наблюдатель был уверен, что ему не суждено подобное наказание, им овладевало обманчивое ощущение собственной безопасности, когда факт смерти уже не представляется настолько угрожающим. Страдания казненных одинаково убеждали голодных и сытых, молодых и старых насколько они могут быть счастливы, если им удастся избежать подобных страданий. То есть, другими словами, кровавые зрелища варварских цивилизаций были радикальным средством примирения человека со смертью. Важность этих зрелищ для варвара была исключительной. Они были буквально социальной необходимостью прошлых исторических эпох.
Мы подчеркиваем, что потребность в этих зрелищах была продиктована защитными механизмами человеческой психологии, и не является следствием каких-либо жестоких кровавых инстинктов. Инстинкты животных, как известно, сильнее человеческих. Однако ни один хищник не убивает без нужды и не наслаждается зрелищем смерти, поскольку он не осведомлен о смерти своей собственной. Следует отметить, что сам факт нашего небытия нам безразличен. Мы не страдаем от того, что мы не существовали в прошлом, тогда как не в состоянии принять нашего отсутствия в будущем. Это дополнительно указывает на то, что только сознание факта неотвратимой смерти, и именно смерти, толкает человека на поиски психологической защиты.
Дальнейшие судьбы цивилизаций прошедших через потоки и моря крови в опустошительных войнах, через техническую, информационную и ряд социальных революций развивают доминанту гуманистических социальных тенденций. Даже показ насилия в кино или по телевидению считается проявлением животного натурализма и оценивается как нездоровый вкус в общественной культуре. Человек не приемлет более кровавые уроки площадных казней. Более того, издаются законы, квалифицирующие убийство животных и даже дурное обращение с ними как преступление. Мы тщательно оберегаем наши гуманистические идеалы, горды нашими нравственными завоеваниями. Однако, мало что в этой жизни дается бесплатно. Чем же мы платим за нашу моральную стерильность? Религиозное сознание под натиском технологического материализма претерпело значительную трансформацию, и не является более нравственным императивом.
Медицина по определению не предназначена качественно изменить противостояние жизни и смерти. Статистика продления жизни и физическое обезболивание смертных мук не отменяет факта будущей встречи со смертью, но более того, продлевает агонизирующее состояние человека, обреченного на смерть. Морально мы никогда не были более безоружны перед смертью. Вечное проклятие бога Силена все более жестоко тяготеет над человеческим родом. Триумф этого проклятая - смертный вердикт лечащего врача, переживаемый сегодня большинством людей, заканчивающих свою жизнь в постели собственного дома или госпиталя. А если медицина оказывается бессильной в попытках защитить человека от затянувшейся мучительной агонии, наши "гуманисты" отстаивают право на жизнь человека, вымаливающего у бога подарок смерти.
Итак мы подходим к той черте за которой мы вынуждены пересматривать множество моральных установок нашего общества, безжалостно бросивших нас в пасть к Вельзевулу, имя которому Закон. Этот Закон написан и действует в интересах социально активного производителя, но не в интересах человека, каждого из нас, кто раньше или позже прекратит социально-полезные функции и встанет перед лицом социальной , а затем и физической смерти.

 

ППо признаку изменений, производимых во вселенной, материальные объекты можно разделить на две категории: объекты изменений и субъекты изменений. Субъектом изменений является социально активный человек, человек - созидатель. На определенных этапах жизни, захватывающих раннее детство человека, его глубокую старость или крайне болезненное состояние, человека нельзя оценивать как субъекта материальных изменений. Он не в состоянии рационально планировать свое взаимодействие с материальным миром, не способен к созидательной деятельности. Лишенный дееспособности старик или безнадежно больной страдалец в отличие от ребенка не имеет также и потенциала социальной активности. Такой человек может задать себе закономерный вопрос о целесообразности своей жизнедеятельности. Даже если ответ негативен, очевидным остается факт, что его страх смерти, инстинкт самосохранения, родственные связи и существующие в обществе церковные предписания, моральные и легальные установки остаются непреодолимым препятствием на закономерном и целесообразном пути такого человека к смерти. В результате такой человек оказывается включенным в мучительную и бессмысленную борьбу со смертью. Не было бы действительным, реальным актом гуманизма найти способ для этого человека отказаться от инстинкта самосохранения, примириться со смертью, которая была бы его естественным и необходимым концом? Причем объективно, чем скорее наступает этот конец, тем лучше для всех, включая самого мученика и его родственников, даже если этих людей соединяют глубокие чувства. Существующая общественная юрисдикция и моральные нормы таковы, что они не только не способствуют необходимой в данном случае физической смерти окончившего свой жизненный путь человека, но наоборот принуждают его и его окружение к бессмысленной, тяжелой, зачастую невыносимо тяжелой и болезненной борьбе.
Не пора ли нам спросить наших законодателей, каков смысл столь интенсивной охраны права на жизнь , то есть чисто бумажного, лишенного реального содержания, права быть среди людей для того, кто окончил свое социальное существование. В случае иных общественных установок смерть могла бы превратиться из вечного кошмарного пугала и проклятого рока в безболезненный, ожидаемый и даже желанный рациональный конец законченного жизненного пути человека. Родные могли бы вместо слез и лжи умирающему и безмерно страдающему человеку сказать ему прощай, отправив его в последнее, самое лучшее турне в его жизни.
Нам следует настоять на том, что социально мертвый человек должен иметь право на предписанную нирвану. Определение подтвержденного врачом факта социальной смерти и право на запрос последнего предписания должно принадлежать самому старику или больному, или в случае полного и необратимого ментального поражения, его родственникам или близким. Вряд ли могут быть найдены серьезные аргументы, согласные с человеческой нравственностью, и отрицающие это право. Никогда не возникало сомнений в моральной необходимости убить агонизирующее животное. Никто морально не осудит человека, убивающего своего смертельно раненного друга, по его просьбе. И никто не спрашивает моральных оправданий у врачей и родственников больного, когда от него отключается система искусственного жизнеобеспечения, и решение продиктовано экономическими причинами в силу некоторой уверенности в безнадежности возврата к естественному продолжению жизни.
Нам следует приложить значительные усилия для того, чтобы общественная мораль передвинулась в сторону оправдания эпикурейской нирваны, как последнего, абсолютно заслуженного счастья безболезненного расставания с жизнью.
Если человек умирает от инфаркта или от разрыва сердца или аорты, мы говорим, что он умер, как святой и дай бог каждому такую смерть, самый большой подарок бога в этой жизни. На самом деле, умирая в результате остановки кровотока, человек умирает от удушья. И прежде чем его покидает сознание, помимо смертельного удушья он еще испытывает и невыносимую боль в области сердца. Нирвана, вот - святая смерть, которая должна быть в распоряжении каждого цивилизованного человека.
Разработка специальных типов сильнейших наркотиков, обладающих длительным действием и минимальными побочными эффектами позволила бы растянуть эти счастливые мгновения до их возможного физического предела. Но при этом боль, катастрофа, горе были бы замещены специальным обрядом прощания. Люди могли бы избавиться от страданий по поводу кончины их близких, ушедших в минуты их радостных видений, а не конвульсий от нестерпимой боли и удушья в предсмертной агонии.
Мы можем ожидать, конечно, что инстинкт самосохранения для некоторых страдальцев окажется тем императивом, который заставит их пройти перед смертью через все круги ада. Тем не менее мы хотели бы знать, что существует последний резерв для того, чтобы не вкушать смертную муку, не оказаться невинной жертвой страшного приговора к адским страданиям. Это должно касаться не только физических страданий. Допустим, что человек не желает продолжать жалкое существование после смерти любимых людей. Почему не предоставить ему благоприятные условия мирно расстаться с жизнью, потерявшей смысл и насыщенной только страданиями и горем. Почему только сумасшедший имеет реальную возможность добровольного окончания жизни?
Здесь необходимо отметить, что до сих пор даже не существовало идеи планомерного поиска препаратов, убивающих или же снижающих действие инстинкта самосохранения, самого главного тормоза на пути в рай большинства обреченных людей. Такие названия, как эвтаназия или нирвана для этого рая не вполне приемлемы, поскольку они определяют только благоприятные физические, но не моральные аспекты самоубийства. Полностью сконструированный, счастливый уход из жизни, лишенный тяжести борьбы с инстинктом самосохранения, возможно, получит определенное распространение в будущем. Поскольку это будут новая, неизвестная нам черта далеко отстоящей, неизвестной нам культуры, она потребует требует нового имени. Пока что условно можно назвать ее Новой Валгалой.

 

ШОдним из наиболее упорных возражений против легализации медицинского самоубийства является позиция людей, далеких от признания нужд умирающего, обеспокоенных возможными нарушениями на этом пути прав человека, облегчением злоупотреблений и оправдания запланированного убийства. Мы вообще не намерены ревизовать степень криминогенности убийства. Более того, смертный приговор убийце злоумышленнику, на наш взгляд, должен быть неотвратим и повсеместен. Здесь, рассматривая по-новому множественные правовые аспекты жизни и смерти, то есть убийство с одной стороны и высшую меру с другой, помощь в самоубийстве и ответственность за законность этой помощи, мы должны признать, что общественная мораль должна будет претерпеть определенные изменения, признавая право человека на выбор между жизнью и смертью. При этом, некоторые новые стороны проблемы будут приводить к поиску в самой смерти определенных черт привлекательности, а медицинская практика в некоторых случаях, как например, приближения порога тяжелейших страданий или полной деградации сознания, должна будет рекомендовать самоубийство, то есть возможность воспользоваться легальными средствами счастливого ухода из жизни. Здесь уместно вспомнить работу З. Фрейда "По Ту Сторону Принципа Наслаждения", в которой великий психолог обосновывает наличие у человека инстинкта смерти, как императивной потребности нахождения единственного, индивидуального пути к смерти. То есть фактически при ином воспитании и конвертированной моральной конституции, смерть в будущем может оказаться для человека достаточно привлекательным исходом из многочисленных тупиковых или иных неразрешимых ситуаций. Иначе говоря, вместо навязанной человеку борьбы за существование в предыдущей истории цивилизации, будущее может открыть для него бенефиты эксплуатации целесообразного и планомерного применения собственной смерти. А борьба безусловно останется для любителей соревнования, и всех остальных людей , не потерявших надежды и веры в будущее.
Помимо чистого консерватизма мышления мы столкнемся также с идейной оппозицией такому подходу. Эта оппозиция живет в недрах примитивных человеческих предрассудков, которые очень трудно отделить от подлинно религиозного сознания.
Средневековый инквизитор, посылающий на костер еретика или колдуна для очищения его души, фанатичный крестоносец или современный легионер "джихада" не желают учитывать приносимых ими страданий во имя торжества их собственных представлений и верований. Также и сторонник безусловного запрета на помощь в смерти будет говорить о святости и неприкосновенности человеческой жизни, путаясь между понятиями душа и жизнь, так как жизнь для него точно также как и душа человека - богоданные неприкосновенные атрибуты его религии. Ему неведома истина, что неприкосновенным является право человека на счастье, а запретным является не только принести людям страдание, но и не оказать помощь, чтобы избавить человека от страдания. Этот современный крестоносец до сих пор не научился читать библию так, чтобы эта истина обладала абсолютным приоритетом во всех случаях, и, в частности, тогда, когда ей могут противоречить так или иначе прочитанные отдельные эпизоды священных писаний. Акт божественного творения является для него элементом слепой, фанатичной веры, не предполагающей аналитического подхода (то есть, если в библии сказано, что бог сотворил мир в 7 дней, то это значит именно дней - 7 восходов и заходов солнца)*. Именно слепота фанатического мракобесия является тем фактором, который предопределил отделение церкви от государства, то есть запрет присоединения религиозных догматов к правовой структуре общества. Следует отметить, что здесь же находились корни религиозного подвижничества, которое, например, категорически отрицало право людей на развод и до сих пор отрицает право женщин на свободный аборт. Здесь мы сталкиваемся с другими фактами моральной отсталости современного общества, к которым мы обратимся ниже.
Нетрудно представить и более практическую аргументацию наших законодателей, направленную против рассмотренного подхода. Прежде всего они скажут, что базируясь на представленном тезисе о приоритете человеческого счастья мы становимся на позиции убийственной наркотической философии и политической анархии, так как счастье отдельно взятого человека зачастую противоречит общественным интересам. При оценке таких категорий, как желание и потребность и, как их результат, социально-активное поведение, мы должны разделить два типа людей: современный человек и доисторический "homo-sapiens". Между ними, по-видимому, нет заметных биологических различий, но системы мотиваций, однако, оказываются в значительной степени разными. Это обусловлено различными условиями жизни и различным воспитанием этих двух типов людей. Факторы современной жизни таковы, что достижение собственного благополучия за счет благополучия ближнего, а также и постороннего человека, является аморальным, и, более того, недопустимым. Чем более развита цивилизация (это может быть заметно при произвольно фиксированной временной отметке), тем более выпуклым является этот моральный императив.
Иные, не обусловленные таким образом, типы поведения для современного человека расцениваются, как недостойные, или же достойные животного. Стремление человека к счастью имеет на сегодня целый ряд внутренних ограничений морального характера и поэтому не посягает на общественный правопорядок, то есть не является агентом анархической общественной конституции.
Однако в отношении воспитательного процесса, применительно к правонарушителям, или несовершеннолетним некоторые исключения необходимы, даже принимая абсолютный приоритет рассматриваемого подхода. Отдельные элементы воспитания безусловно должны носить авторитарный характер. "Можно" и "Нельзя" должно быть обязательным для исполнения как ребенком так и взрослым соответственно закону и общим представлениям о добре и зле. Для детей это приносит множество неприятных минут. Однако авторитет воспитателя остается единственной основой формирования полноценного человека, и мы должны представлять в арсенале полный набор как терапевтических, так и хирургических процедур для коррекции поведения детей и подростков.

 

IVОдним из весьма существенных аспектов человеческой жизни, вызывающим бесконечные споры и буквально разделившим общество на две непримиримые части является вопрос о праве женщин на свободный аборт. "Свободный" означает - не ограниченный общественным правом, то есть предлагающий беременной женщине свободно решать родится или не родится ее ребенок. "Не родится" значит - будет убит врачом при операции аборта. Указанный вопрос согласно адептам запрещения абортов носит как моральный, так и правовой характер. То есть законодательное запрещение аборта должно признать убийство здорового эмбриона уголовным преступлением. Этот законодательный акт должен базироваться на безусловной аморальности факта убийства эмбриона и приравнять его к убийству человека. Идейной основой такой моральной установки опять-таки является псевдорелигиозная фанатическая убежденность сторонников данного запрета в том ,что богоданная святость жизни каждой отдельной особи неоспорима с момента зачатия до момента смерти, так как тело человека является вместилищем принадлежащей богу души.
Известно, однако, что человеческий эмбрион на различных этапах своего развития проходит все структурные фазы, отвечающие различным уровням развития животного мира: начиная с одноклеточных. Рыбьи жабры и хвост постепенно уступают место человеческим органам. Согласно современным религиям животные не имеют души, поэтому даже церковный правопорядок, если бы такой существовал, не смог бы признать эмбрион человеком. Иначе мы ушли бы очень далеко и нам следовало бы считать, что человеческая душа попадает в человеческое яйцо вместе со сперматозоидом, и считать святым также и сперматозоид. Акт мужского онанизма при этом следовало бы признать массовым убийством.
Если же отвлечься от курьезов, привнесенных схоластическими предпосылками, то при рассмотрении существующих правовых установок, нетрудно обнаружить, что право, как искусственный социальный институт, является концентрированным выражением другого, естественного социального регулятора - общественной морали. Человек является субъектом права независимо от его возраста и состояния здоровья, и независимо от его социального статуса. Чем же обусловлено такое равноправие? Ведь малый ребенок даже не имеет главного определителя представителя человеческой популяции. У него отсутствует самосознание: то есть сознание собственного существования. Только человеческая мораль, признающая своим достоянием такие человеческие ценности, как любовь, привязанность, сочувствие защищает социальные позиции детей и стариков, больных и немощных.
Какая же категория моральных ценностей окажется на защите равноправия эмбриона? Предчувствие женщиной состояния будущей матери? Так она же и хочет решить судьбу своего плода. Может быть мы должны поклониться сентиментальным ощущениям старых дев, или интересам других женщин, неспособных к деторождению? А может быть нас должна привести в ужас медицинская практика аборта, когда для облегчения извлечения эмбриона, у него предварительно под вакуумом отсасывается мозг? Конечно, жизнь полна противоречий, и нравственность плохо уживается с процедурами скотобойни или морга. Однако, мораль не является единственным определителем правовых отношений в обществе. Право также оценивает в первую очередь целесообразность своих уложений, их практическую пользу.
С точки зрения целесообразности вопрос об абортах решается однозначно. Общество не поощряет появление на свет нежеланных детей. Большинство неразрешимых социальных проблем связано именно с появлением таких детей, и их ростом в нужде, без присмотра, на улице. Именно поэтому вопрос об абортах в рациональном смысле является в первую очередь социальной проблемой. Моральные аспекты в подобных ситуациях отступают, или же просто не рассматриваются. А если учесть, что, стоя на реалистических позициях, мы вынуждены признать, что и мораль в данном случае индифферентна, тогда движение за запрещение абортов выглядит только как триумф невежества , а также стремление совершеннейшего мракобесия занять свое место в государственной правовой структуре.
Социальный смысл проблемы заключается в том, что родившийся ребенок должен быть обеспечен всем, что ему необходимо в современных условиях. Любые попытки представить эту проблему по иному означают полную социальную слепоту, либо активность направленную на социальную дестабилизацию, характерную для различного рода политических экстремистов. Общественная мораль в данном случае проявляет известную нам отсталость, не обнаруживая способности локализовать проблему и сосредоточиться на ее разрешении.

 

VАнализируя существующую расстановку сил в идеологической палитре современного общества, мы усматриваем очевидную слабость общественной морали в вопросах так или иначе касающихся религиозного догматизма. Мы вновь подчеркнем, что ни одна религия не рассматривает жизнь каждого отдельно взятого человека неприкосновенной святыней. В христианстве, например, святость отдельных людей канонизируется, и церковь причисляет их к лику святых. Богоданность человеческой души очень часто интерпретируется моралистами от религии как неприкосновенность человеческого тела. Такая интерпретация не подтверждается религиозным каноном. Церковь нещадно секла и наказывала непослушных, еретиков. Священники всегда благословляли воинов , отправляющихся убивать себе подобных на полях сражений. Церковь, как правило, не становилась на пути исполнения смертных приговоров преступникам. То есть церковь обычно была лояльна к тому, что диктовалось общественной необходимостью, и в отличие от доморощенной религиозной апологетики, не противопоставляла нравственные принципы необходимым мерам общественной защиты. Однако сегодня мы можем столкнуться с таким заявлением католического священника: "Убийство аборциониста - богоугодно". При этом мы можем быть уверены, что Савонарола перевернулся в гробу. И это происходит в конце двадцатого века. Позор, господа моралисты и законодатели!
_______________________
*Известно, что 7 - святое число, многократно употребляемое в эзотерических таинствах посвященных. Так в недрах индуизма и древнеегипетских верований вселенная представлялась в виде 7 сфер, нижней из которых является материальный мир. При этом следует заметить, что наш мир назывался сферой за несколько десятков веков до Коперника.