И все-таки - к звездам! Продолжение. Начало

27-06-1999


2. Корни на изломе ночи. 

Заслышав бубен, запляшут духи,
Запляшут духи у огня...

Sergey Kuhlevskiy     Час зачатья я помню неточно. Как и час рождения. Хотя эта удивительная способность - ясно помнить - у меня проявилась достаточно рано. Я помню многое и люблю вспоминать. Вспоминать в удобной обстановке, под хорошую музыку и крепкую кубинскую сигару, вглядываясь в прошлое как бы сквозь пламя свечи, неспешно перебирая и рассматривая когда-то происходившее вокруг меня тщательно и со всех сторон. Вспоминать, пробуя каждый раз то по маленькому, то по большому глотку, как коллекционное вино, всеми органами чувств. Вспоминать, пробуя ушедшее в память пространство и время, пробуя на вкус и на запах, на цвет и гармонию с другими воспоминаниями, и ловя новые ощущения в отражениях гармонии с мирозданием всеми струнами души и сердца.

Родился я на изломе ночи - 13 февраля 1952 года в дальневосточном городе Николаевск-на-Амуре. Я помню, как я начал ползать, и помню, как начал ходить. Я помню коляску, в которой меня возили по улице, и коляски других детей. Я помню, как я радовался за того малыша, у которого была невиданная мной ранее коляска со специальным окошком. И помню, что главная радость для меня тогда была - видеть все. Видеть как можно больше.

Доказательно я помню себя не позднее чем с трех своих месяцев - именно тогда пропала моя любимая игрушка. Цвет ее и непростую форму я много лет спустя подробно описал родителям, увидев на черно-белой фотографии лишь уголок ее под одеялом. Описал и цвет одеяла, и цвет телефонного аппарата на той старой фотографии.

Первые мои воспоминания похожи на переливающиеся разноцветной радугой пузыри ощущений маленького детского счастья в океане забытого, как бы переваренного прошлого. Немного раньше, немного позже, немного вокруг. Четкие и ясные ощущения вкуса, звука, цвета и формы в центре этих пространственно-временных капсул, и все более и более размывающиеся воспоминания по мере приближения к границам воспоминаний.

В самой первой капсуле четки только звуки. Цветов еще нет, все разных оттенков серо-розовое. Взрослые лицами похожи на мохнатых медведей из-за размытости линий и различаются только по размерам и голосам. А лица малышей запоминались значительно лучше. Звуки улицы, пение птиц, голоса и интонации запомнились отчетливо, а смысл услышанного тогда становился понятным иногда только через много, много лет.

Первый запомнившийся цвет - зеленый. Потом ярко желтый, а потом все цвета посыпались в память, яркие и сочные, как плоды радуги.

Первый отчетливо запомнившийся вкус - вкус пригорелой толокняной каши. Потом как вспышка - целое буйство вкусов - свежего огурца и яблока, сыра и шоколада. И горькие слова - "Двое погибли, двое тяжело ранены. Командир, вернувшись домой, застрелился. Остальным, в награду за успешно проведенную операцию, на поминки, и к празднику 1 мая, каждому выдали генеральский продуктовый паек и разрешили отовариться разок в горкомовском буфете"...

Взрослые сидели за сдвинутыми вместе столами, уставленными немудреной закусью, бутылками и стаканами, угрюмо курили и пили генеральский коньяк за здоровье человека, чей большой серый портрет, талантливо нарисованный простым карандашом, висел на стене над детской кроваткой - "Да здравствует товарищ Сталин!"

Мы с другим малышом играли в этой его кроватке, одинаково измазанные генеральским шоколадом. Это его отец нарисовал этот портрет. Еще он первым вошел в избу, где окруженные и хорошо вооруженные бандиты захватили в заложники большую крестьянскую семью. Он точнее и быстрее других умел стрелять сразу из двух наганов. И он успел выстрелить 11 раз, и убил четырех бандитов - всех, кто был в большой комнате. В него попало шесть пуль, и его не смогли довезти до города живым.

У моего отца было порезано лицо и перевязана рука. Он прикрыл этой рукой лицо, когда прыгнул в закрытое окно. Пули в него не попали, и он убил остальных двух нечеловеков. Другой же милиционер сначала выбил окно пинком, и его убили сразу, наповал. И он не узнал, что крестьян спасли всех, и только двоих, самых маленьких детей, бандиты успели съесть. В окно избы, в которое прыгнул мой отец, было видно, что из кастрюли на плите торчала маленькая детская ручка, а в углу у плиты лежали две светловолосые кучерявые головки, и обрубки ног на горке розов
ых кишок. Голод.

Мой отец - Кухлевский Родион Трифонович - был милиционер. Сразу после выпускного бала 1941 года из школы он пошел в военкомат, и за войну ухитрился потерять три "Катюши" - хотя расстрелять по законам того времени вполне могли и за одну. Первую раздавили уцелевшие немецкие танки на улице Ленинграда 7 ноября того же года после залпа прямой наводкой по их танковой колонне. Последнюю фронтовую подругу он взорвал сам, оказавшись в глубоком немецком тылу после крутой разведки боем при освобождении Белоруссии. Потом служил во фронтовой разведке, потом, после многочисленных ранений, комиссован в писаря по состоянию здоровья. В каждом деле он стремился достичь совершенства. - "Моя роспись на стене рейхстага была самая красивая" - шутил он.

Он служил, и учился заочно на следователя, и входил в совершенно секретный отряд милиции особого назначения по борьбе с бандитизмом. Этот отряд специализировался на захвате беглых преступников и людоедов. Там служили только офицеры, бывшие фронтовые разведчики. Были они лучшими специалистами по этому вопросу на Дальнем Востоке, и в любое время дня и ночи их могли внезапно собрать, погрузить на самолет или катер, и доставить в любую точку от Колымы и Магадана до Владивостока или Благовещенска.

Этот отряд официально никогда не существовал, поскольку у нас в стране официально никогда не было ни голода, ни беглых преступников, ни людоедов. Но в реальной жизни, несмотря на все постановления партии и правительства, они все же были. Особенно опасны были бывшие военные. И за время службы моего отца в этом несуществующем отряде там осталось менее трети первоначального состава. Из отчисленных из личного состава по причине смерти было более половины. Отец, напиваясь, шутил, что остался жив только потому, что всегда сначала стрелял в лоб, потом в ногу, и лишь потом в потолок, а не наоборот, как положено по уставу.

В следующую избу он входил через дверь. И потом подолгу беседовал в камерах НКВД с теми немногими бандитами, которых удавалось взять живьем, изучая их психологию и привычки. Написал несколько обоснованных предложений по реорганизации особого отряда с целью повышения эффективности действий и уменьшения потерь личного состава. Собирался написать диссертацию на тему - "Особенности изменений психики криминальных элементов в условиях Крайнего Севера".

Но не успел. Успел лишь сильно испортить отношения с областным и городским начальством своими несанкционированными реформациями, что повлекло отзыв наградного листа и представления на повышение в звании, да письменно отказаться от "чести" поступить в Высшую Школу НКВД в Ленинграде. А за последнее реально светила Колыма. Да помогли родственники, которые не могли допустить появления "криминального элемента" в номенклатурной семье. Отца успели осудить судом офицерской чести за пинок по заснувшему на боевом посту милиционеру, и перевели служить в милицию поселка Аян на побережье Охотского моря без права выезда за пределы территории Аяно-Майского района. Но этот район был все-таки немного южнее Магадана.

Мой дед Трифон оставил себе трофейную фамилию Кухлевский, когда его, бывшего комиссара Балтийского флота, сослали в родную деревню Починки за расследование дел Троцкого и Ленина. Как сказал однажды отец, жизнь деду спас тогда товарищ Сталин, хорошо знавший его лично. Оставил про запас весомый аргумент для своей борьбы против Троцкого.

Выбранный матросами Революции своим комиссаром еще в 1905 году, простой крестьянский паренек Трифон был лично знаком со всеми российскими и зарубежными руководителями анархистского движения. Во времена подполья между революциями он занимался организацией связи с заграницей и внутренней контрразведкой.

Адвокат же Кухлевский, широко известный в Польше своей "последовательной" антимонархической деятельностью, на самом деле оказался засекреченным агентом царской охранки и заложил тогда многих анархистов-романтиков. Мой дед вычислил его, но ему никто не поверил.

Тогда дед "пожаловался" этому самому "Адвокату", что устал от "бесполезной" борьбы, и готов "добровольно" сдаться властям. А за "гарантию прощения" готов заложить всех, кого знал. "Гарантом" должен был стать сам адвокат Кухлевский. "Адвокат" согласился, и это слышали два заранее припрятанных свидетеля. Но деда сразу же арестовали при выходе из дома по сиг

налу "Адвоката".

В тюрьму деду "Адвокат" принес вина, еды из ресторана, бумагу и карандаш. Охрану просил не беспокоить и даже угостил вином.

Но дед пить не стал, а, поговорив немного "по душам", убил "Адвоката" ударом кулака, переоделся в его одежду, надел парик и вышел из камеры и тюрьмы со всеми документами. В том числе и с подписанным ходатайством "Адвоката" к генерал-губернатору о своем собственном помиловании. И выехал за границу по его же документам - и никто даже не подумал его по ним искать.

После возвращения в Россию он записал эту фамилию в свой новый паспорт, оставив только имя собственное, и носил с гордостью, как боевой орден.

В этой-то ссылке его вскоре и убили "кулаки", а все собранные документы о Троцком и даже личные письма выкрали. Но некоторые все же уцелели.

А сыновьям его предложили сменить фамилию на первоначальную. Старшие изменили фамилии и неплохо зажили, занимая в Москве и других теплых местах высокие посты и отстраивая трехэтажные дачи на побережье Черного моря. А два младших сына, да не так и сяк, а Родион да Данила, то ли отказались фамилию менять, то ли еще маленькими были - так и остались назло властям Кухлевскими...

Еще отказалась сестра их Мария. Но она изменила фамилию, выйдя замуж. Видел я эту свою крутую тетю, когда ее выпустили на поселение после 6 лет отсидки. Как мне сказали, двумя выстрелами в головы из именного нагана она застрелила в своей постели мужа - секретаря обкома - и его секретаршу.

Настоящее имя и фамилию другого деда я и вовсе не знаю. Был ли он Дмитрий Ярош, так и осталось неизвестным, но дотошный мой отец нашел могилу настоящего Яроша, казака Белой Армии.

Но любым оружием дед владел мастерски - как-то пацаны нашли в заброшенном сарае ржавую саблю, и он на радость им быстро и умело порубал ей всю крапиву в овраге. В стрельбе из нагана он уверенно побеждал отца, а в стрельбе из ТТ уверенно побеждал отец.

Бабушка же моя, Акулина Дмитриевна, бывшая партизанская разведчица и пулеметчица, награжденная несколькими грамотами за боевые заслуги, ругаясь на него, в сердцах иногда называла его колчаковским полканом, а дворовых псов всегда называла Колчаками. Отец, порывшись в архивах и документах, заявил как-то, что дед не полковник, а, скорее всего, подполковник, получивший это звание и геройский Крест еще за фронтовую разведку при Брусиловском прорыве.

Я же хорошо запомнил, как старательно дед читал по слогам вслух у всех на виду. И как быстро просматривал газеты, когда думал, что его никто не видит, рассказывая потом подробно обо всем, что там написано...

Дед выкрал избитую до полусмерти шестнадцатилетнюю партизанскую разведчицу из белогвардейской контрразведки, где служил, отступая под ударами новой жизни на край света, и трое суток тащил ее на себе по замерзающим болотам. Такое вот свадебное путешествие получилось.

За границей, в Китае, у него оставались друзья или родственники. До войны дед частенько хаживал в Харбин своим ходом. А мать моя Вера Дмитриевна, была тогда комсомольским секретарем. Отец познакомился с матерью, занимаясь делом, связанным с этим дедом. Доказать тогда ничего не удалось, и отец "с горя" женился, следуя новой семейной традиции.

Потом же дед все-таки подзалетел на контрабанде, и его тихо-тихо выслали в поселок Средний Ургал Верхне-Буреинского района, подальше от Амура.

Но и оттуда он сходил "на волю" пару раз!

И умер он с горя, похоронив двух жен, когда по подсчетам отца ему было уже далеко за 90 - оттого, что его третья, 60-летняя зазноба, забоялась и отказалась пойти с ним в загс...

Летом 1955 года мы "добровольно" переехали в поселок Аян. Хотя мать могла бы развестись и остаться со мной в городской однокомнатной квартире, которую отец заработал за 8 лет такой службы.

Там же нам выделили двухкомнатную избу на побережье студеного Охотского моря. В первую же зиму ее занесло даже выше трубы, так что отцу приходилось пару раз эту трубу откапывать, чтобы дым мог выходить.

Игрушками у меня были патроны и различные виды боевого оружия, а баррикады я строил из учебников по судебно-медицинской экспертизе и криминалистике. Летом 1956 года я впервые самостоятельно произвел выстрел из револьвера системы наган.

В середине зимы, в начале 1959 года отцу удалось поймать живьем бежавшего с Колымы личного врага одного из первых лиц государства, хотя и был приказ живым не брать. Бывший летчик-ас, бывший Герой Советского Союза, бывшая гордость всей страны, в процессе снежных странствий съел шестерых человек, бежавших вместе с ним. И еще столько же еще убил, когда вышел на прибрежную метеостанцию. Вот когда отцу здорово пригодился длительный опыт изучения повадок и психологии людоедов в экстремальных условиях! Этот был последний, семнадцатый, пойманный им живьем.

Отцу удалось вычислить намерения потерявшего человеческий облик преступника. Он настиг его в одиночку далеко в горах, уже почти на самом перевале, пока все поисковые группы искали его логово на побережье да около. Еще ему удалось сломить его волю и разговорить утомленного холодом и человеческим мясом людоеда. И несколько экземпляров подписанных по всем правилам протоколов явились основанием для переезда нашей семьи в шахтерский поселок Чегдомын того же Хабаровского края, в десятке километров от поселка Средний Ургал, где и дед мой уже проживал.

Места эти являлись в разные времена надежным коллектором отбывших наказание неблагонадежных граждан. Полно там было и просто белых, и зеленых, желтых, чересчур красных, кулаков, немцев во время войны, полицаев и бывших военнопленных после войны, просто евреев, всякого сорта гнилой интеллигенции. Кто не мог работать на земле, шли работать в шахты, где тихо угасали сами по себе.

Затем навезли пижонов, стиляг, перерожденцев и прочих лишенцев из Москвы, Ленинграда, Одессы, Ростова. И под конец два барака несовершеннолетних девиц, злостно - в течение не менее трех лет - уклонявшихся от лечения сифилиса.

После них - только БАМ. Его там строили только военные в связи с особо суровыми климатическими условиями.

Я пошел в школу №4, где преподавали учителя и даже бывшие профессора из вышеперечисленных городов. На летних танцплощадках лучшие музыканты из этих же городов, отработав обязательную программу, играли для себя джаз и рок-н-ролл. Они пели на русском языке удивительные тексты - на английском разрешалось петь только один куплет из трех и каждый второй припев. Пели песни из репертуара Билли Холлидей и Элвиса Пресли, Луиса Армстронга, Литтл Ричарда и Битлз, а в перерывах рассказывали о музыке угнетаемых классов Ливерпуля. Иногда рубали запрещенный твист и еще не запрещенный шейк. Завершалась программа обычно романсом Вертинского или Есенина в роковой аранжировке. После концертов милиция и народные дружинники разводили музыкантов по их баракам во избежание дискуссии с молодыми шахтерами о народной и инородной музыке, где обычно самыми весомыми аргументами были гири на велосипедных цепях.

Летом 1965 года в Артеке, в горах над бывшей дачей Хрущева, я впервые услышал из компетентных источников будущую истину: "Так жить нельзя".

И летом 1967 года я приехал в Новосибирск, в летнюю физико-математическую школу, и поступил в физико-математическую школу при НГУ.

Но ранее, весной этого года в Академгородке, на ежегодном студенческом карнавале произошли события, которые, как тогда говорили шепотом, "Голос Америки" расценил как небывалое студенческое восстание с перекрытием перевернутыми автобусами центрального проспекта, и захватом президента СО АН СССР Михаила Лаврентьева в заложники. А ЦК КПСС в закрытом постановлении определил как "недопустимые студенческие волнения".

В соответствии с этим постановлением физматшкола именно в тот момент была выселена из всех занимаемых зданий и временно размещена в девятиэтажном жилом доме по улице Ильича, 9. На освободившихся площадях было создано Новосибирское высшее военно-политическое училище, способное оперативно и адекватно отреагировать с оружием в руках в случае повторения в Академгородке нештатных ситуаций.

Так в Сибири была ликвидирована первая попытка создать некое подобие интеллектуального заповедника для "гадких лебедей".

Конец второй части.

Комментарии

Добавить изображение