Буква "61"

В России черт знает, что происходит: вернулся Сан Саныч Зиновьев, отпетый антикоммунист, склонный теперь к этому единственно верному учению, два тинейджера убили путану просто за то, что та не Моника Левински по части орального секса, мэр каких-то Лужков метит в мэры Москвы, готовится очередная стихия рыночной экономики и новое падение рубля – как может упасть валюта за десять лет в миллион раз, если производство упало всего в два-три раза? Где же тут логика? Я узнаю об этом урывками, толчками, короткими перебежками по заголовкам. Мне некогда – я даю уроки русского языка, что считается интеллектуальной работой и потому оплачивается хуже, чем развозка пиццы.

Идет урок словообразования: "покупатели покупают купатки" – "неверно, кто еще?" – "покупатели покупают купитки" – "а если подумать" ? А что тут думать? Неужто покупки?? Мои студенты молоды, они жадно учат русский язык, пока не очень соображая, что это невозможно. Ведь они, например, никогда не поймут тех, кто читал "Шинель". Впрочем, из моих соотечественников эту вещь не читало процентов 90. И – ничего, владеют русским. А через десять лет не наберется и 2% процентов, кто бы знал и понимал Акакия Акакиевича. И, между прочим, страшно жить среди людей, не знающих Башмачкина, среди глухоморальных.

Я диктую какие-то немыслимые примеры из учебника, пахнущие ненавистью к моей родине и дикообразием жизни пятидесятых годов, а сам размышляю о том, что такое русская загадочная душа.

Тут недавно по этому поводу книжка вышла. Очень толстая. Других качеств у нее, впрочем, нет.

Душа русская – это, конечно, Фома Фомич Опискин из "Села Степанчикова" Федора Михайловича Достоевского. Ведь он не только – приживал и прихлебатель, он душу вынимает из своих благодетелей! Он ведь открыто презирает своих содержателей, то робко, то отчаянно сующих ему деньги, почести, мелкие поблажки, привилегии, пласты уважения и жирные куски почитания, а он, малограмотный и чванный, презирает, ненавидит своих благодетелей, заламывает руки и картинно, но очень аккуратно разбрасывает банкноты и купюры: ну, чем, не Ельцин в ходе косовского кризиса и получения очередного кредита?

А то вот еще персонаж в ту же лузу про русскую душу и из того же Достоевского – "Записки из подполья": я вам, с моей зубной болью, такой скулеж устрою, что вы сами на стенку от моей зубной боли полезете. Я не выть буду, а тихо так, жалобно так скулить, по-комариному, изнурительно до изнеможения, и только вы вздохнете от того, что я затих, как я тут же, у вас над ухом, пусть мне еще больней и горше будет от этого скуления, но вам-то во стократ горше и больней будет: разве не по этому сценарию идут российские реформы?

Да и вся организация нашей жизни – сплошная шигалевщина. Помните? – вся организация разбита на пятерки, один из пятерки – диктатор и входит в пятерку, что этажом выше по иерархии, а там свои пятерки и один в каждой – диктатор, который входит в более высокую пятерку – и так до самой вершины пирамиды. Никто не знает, сколько же этих этажей в иерархии и кто действительно наверху, потому что, ясно же, что, конечно, в самой верхней пятерке нет ни Ельцина, ни Черномырдина, никого другого из видных и заметных, что всем управляет тайная камарилья, полупроявленные или совершенно непрозрачные олигархи и карлики. Лишь самые ушлые (и сидящие по заграницам) знают или догадываются, что никакой пирамиды вовсе нет, а есть лишь бесконечное число несообщающихся друг с другом пятерок, расположенных в одном уровне, но с разными функциями, о которых этим пятеркам знать практически не дано. И в результате – полная безответственность при полной и тотальной тирании и деспотии: ну, чем это не МММ и все остальное российское общество? Чем Леня Голубков – не диктатор и властитель дум? Особенно, если учесть, что реально никаких иерархий нет, а есть "пятерки" трудовых и творческих коллективов. Да, и еще, конечно. в каждой пятерке и сверху донизу – стукачи и шпионы параллельно диктаторам и деспотам.

А потому душе русской – всегда тесно в узилище социальных пятерок и вместе с тем всегда вольготно и просторно из-за полной безответственности. И во всю ширь характера хочется ненавидеть ближнего своего и любить человечество, по большей части уже вымершее и безопасное теперь.

Американские образовательные технологии постро
ены в расчете на самых средних и серых преподавателей и студентов – кто хочет и может, прорвется через эту технологическую рутину и серятину. И одновременно это – утомительная гонка: быстро-быстро-еще быстрей-быстро как только можно. За 50 минут я должен вмонтировать в бедные головы сто новых слов, пару падежей, немного о правилах управления неправильных глаголов, все о частицах и слегка о падежных окончаниях притяжательных местоимений – людям, сроду не знающим ни одного грамматического понятия, желательно на языке, им неизвестном.

И при этом мне, как географу, хочется еще немного отсебятины: отчего, например, во многих восточных странах есть окончание "стан" (Казахстан, Пакистан, Афганистан, Туркменистан и т.д.) – да просто потому, что эти номадные народы иногда и надолго останавливались и даже закреплялись на территориях. И почему, например, только пакистанцы имеют в своем названии "стан", а остальные казахи и узбеки – нет (а потому, объясняю я на своем невероятном английском, что Пакистан – искусственная страна, которую создали англичане, и никаких пакиев или как там еще их можно назвать, в естественно-историческом залоге не существовало, что, кстати, очень напоминает ситуацию с такими государствами как Украина и Казахстан).

"А Кыргыстан с двумя буквами "61" пишется?" – спрашивает меня самая толковая студентка – так на студенческом сленге называется наша "ы".

И после этого мы плавно переходим к "завтраку-обеду-ужину".

Студенты действительно недоумевают, как завтрак может быть связан с завтрашним днем. Но ведь и "завтра" и "завтрак" наступают после утра, "за утром", а, точнее, за утренней молитвой. И русский завтрак гораздо плотнее европейско-американского, потому что он предстоит перед физически тяжелыми работами и занятиями.

И обед по-русски – это объедание всего, что есть, то есть принесенного с собой в поле (не тащить же пищу домой назад, да и есть-то на свежем воздухе после нескольких часов интенсивного труда не в лом). Воскресный же обед всей семьей в доме – тоже объедаловка, не то за недоеденное в завершающуюся трудовую неделю, не то впрок – на предстоящую. Отчасти поэтому у нас воскресенье – последний день недели, а вовсе не первый, как в европейско-американском календаре.

За обедом стоит и другая, более древняя реальность. Не зря ведь греческое слово "трапеза" так многолико: это и стол, и услуга, и застолье, и четырехугольник.

Языческий человек рассматривал еду как жертвоприношение: он разделял в ней плотскую и духовную (дух) составляющие – тяжелое съедал сам, а легкое возносилось наверх, к богам, духам, верхним людям. Ритуал жертвоприношения сохраняется ныне в предобеденной молитве и в том, что столы, по преимуществу, четырехугольные, как жертвенные алтарные камни далеких языческих времен.

"Ужин" же произошел от "жатвы" – одного из важнейших видов сельскохозяйственных работ. Тут важны два смысла этого слова: ужин как еда и отдых после трудов и ужин как соответствие урожаю (скудный урожай – скудный ужин).

Таким образом, расписание еды и ее плотность в русской жизни определяется ежедневным сельскохозяйственным календарем и всем образом сельской жизни, в противоположность европейскому буржуазному (что значит прежде всего городскому) образу жизни.

Кто-то из студентов хлопает себя по лбу: "Так вот почему фермеры так похожи на вас, русских! Такие же кретины!" (приходится объяснять, что "кретин" по-французски – "истинно верующий в Христа", что это действительно вполне соответствует русским словам "крестьянин" и "христианин"). И тут же вежливо-безразличное к чужой культуре из другого угла: "Это любопытно." Задетый этой меланхолией, я вставляю: "А у гавайцев их ужин-луау, по моим наблюдениям, просто встреча полов, потому что для мужчин это первая еда перед ночной охотой, а у женщин – последняя после хозяйственного дня".

Пятиминутка лексических развлечений окончена, и мы вновь вгрызаемся в принципиально-бессмысленные различения:

- Все время вы ездите на работу на машине. А вчера?

- А вчера я ездил на трамвае.

- Правильно, -- уныло говорю я, зная, что правильней и уместней сказать "ехал", но мы тут учим не русский язык, а нормативный русский язык, где нет места вариативности языка и речи, где давние предрассудки – истина по причине своей давности.

Мы пер

еходим к одушевленным и неодушевленным предметам и устанавливаем границу между ними: "я вижу микроба" (одушевленное), но "я вижу вирус" (неодушевленное), оставляя за скобками накопленные богатства русского советского языка: "верблюд – он что? – домашнее животное", но "верблюд – он кто? – корабль пустыни". Русский советский язык, у сожалению, мало изучался, а потому многое безвозвратно потеряно и ушло, ушла, например, в прошлое такая норма как "проститутка" мужского рода ("проститутка Троцкий"), а других проституток в стране полной и окончательной победы развитого не было даже в уголовном кодексе.

Урок катит на финишную прямую (но не кончается мой триста шестьдесят пятый понедельник на этой неделе) и до меня, эмигранта-иммигранта, наконец, доходит очевиднейшая вещь (и, следовательно, урок не пропал даром): как и пространство, время движется нами в сторону наших ожиданий.

Для тех, кто сам обращен в прошлое, калифорнийское время отстает от московского на 11 часов, а мы, терпеливо ожидающие собственной смерти, третье тысячелетие и конец света, настроенные, следственно, на будущее, имеем, в сравнении с нами прежними, российскими, 11 часов в запасе и, стало быть, можем еще кое-что успеть…