ЛЮБОПЫТНЫЕ РЕЦЕНЗИИ

01-01-1999

С удовольствием помещаем рецензии на наших авторов, или авторов, которых уже разбирали в своих публикациях (Пелевин), или просто на ряд интересных книг из библиографии "Нового журнала"

Виктор Пелевин. Чапаев и Пустота. Роман. Москва, "Вагриус", 1996, 399 стр.

 

Anatoly Liberman

Есть удобное немецкое слово Scheintiefe, означающее видимость глубины при отсутствии таковой. Глубина произведений Пелевина иллюзорна, хотя каждое его слово выдает человека начитанного, думающего и прекрасно владеющего пером. В 1996 году, кроме романа "Чапаев и Пустота", вышел и двухтомник Пелевина (Москва, "Терра" — "Terra"), в котором собраны его более ранние рассказы. Все они похожи друг на друга. В них смешаны реальность и фантастика, они густо приправлены псевдоазиатским мистицизмом, и все художественные средства, используемые автором, служат тому, чтобы показать, как бессмысленно человеческое существование и как мало мы знаем об окружающем нас мире.
Пелевин остроумен, его пародии превосходны: то мы встречаем школу имени Маресьева, программа которой заключается в том, что курсантам ампутируют ноги и делают протезы, а на выпускном экзамене они должны лихо станцевать мазурку; то психопатку, читающую вслух забавную в своем идиотизме постмодернистскую прозу. Всюду разбросаны переиначенные или ловко вмонтированные в повествование цитаты. Ср.: "Он взял бутыль, подтянул к себе маленькое синее блюдце и налил его до краев. Потом он проделал ту же операцию со стаканом. — Смотри, Петька. Самогон сам по себе не имеет формы. Вот стакан, вот блюдце. Какая из этих форм настоящая? — Обе, — сказал я. — Обе настоящие. Чапаев аккуратно выпил самогон из блюдца, потом из стакана и по очереди с силой швырнул их в стену. И блюдце, и стакан разлетелись на мелкие осколки. Петька, — сказал он, — смотри и запоминай. Если ты настоящий, то действительно смерть придет"; весь диалог сочинен ради последней фразы. Повествование пестрит издевательскими деталями (...из кустов на Митю задумчиво глянул позеленевший бюст Чехова, возле которого блестели под лунным светом осколки разбитой водочной бутылки" (двухтомник: II, 43)) и ссылками на "Эдду", Канта, Шопенгауэра, Юнга, Блока, Набокова — список почти бесконечен. Под романом стоит: "Кафка-юрт, l923—1925".
Иногда этот блеск заемный слегка тускнеет: то Пелевин заставляет Чапаева "поднять тост", то строит целую песню на слове Молох с ударением на первом слоге, то сочиняет беседы на не совсем правильном английском языке (он вообще большой охотник до английских вставок), то восхищается несуществующей четырехручной фугой Моцарта фа минор (последнее, впрочем, может быть сознательным обманным трюком, вроде эпиграфа из Чингизхана к "Чапаеву..."). Блатари в "Чапаеве..." "ботают по фене", но рассуждают о совести не хуже Ивана и Алеши Карамазовых; все это довольно забавно. Хуже у него получаются каламбуры: конъюнктурщик-большевик фон Эрнен (то есть фанерный), touch Anka (=тачанка), английское bagle и bugle, адъютант от слова ад, и прочее.
Пелевин как бы снимает с себя ответственность за то, что говорит. В его мире, где все до предела зыбко и легко переходит в свою противоположность (даже красных не отличить от белых), относительны и его высказывания. Петр не понимает, что такое командирская зарука, о которой говорил солдатам Чапаев. "А, — улыбнулся Чапаев, — вот вы о чем. Знаете, Петр, когда приходится говорить с массой, совершенно не важно, понимаешь ли сам произносимые слова. Важно, чтобы их понимали другие. Нужно просто отразить ожидания толпы. Некоторые достигают этого, изучая язык, на котором говорит масса, а я предпочитаю действовать напрямую. Так что если вы хотите узнать, что такое "зарука", вам надо спрашивать не у меня, а у тех, кто стоит сейчас на площади". За этой постмодернистской вариацией на темы из Шалтая-Болтая следует одобрительный комментарий автора: "Будучи вынужден по роду своих занятий встречаться со множеством тяжелых идиотов из литературных кругов, я развил в себе способность участвовать в их беседах, не особо вдумываясь в то, о чем идет речь, но свободно жонглируя нелепыми словами вроде "реализма", "теургии" или даже "теософического кокса". Дело, однако, не только в темной массе и тяжелых литературных идиотах. Много позже Петр сочиняет русско-английское стихотворение на смерть императора. В нем упоминаются санитары, плюющие в бороду, и он не может взять в толк, откуда взялись санитары, да еще занятые столь странным делом. "Впрочем, я никогда особо не понимал своих стихов, давно догадываясь, что авторство — вещь сомнительная, и все, что требуется от того, кто взял в руки перо и склонился над листом бумаги, так это выстроить множество разбросанных по душе замочных скважин в одну линию так, чтобы сквозь них на бумагу вдруг упал солнечный луч".
У Пелевина можно найти и поток сознания, и рассказ в документах, и новеллку в манере О'Генри. Почти все эти вещи наивны и быстро надоедают, ибо прямолинейная, сразу угадываемая идея (а она составляет цель повествования) нe нуждается в столь изощренной художественной ткани, а авторское начало гибнет в бесчисленных подражаниях и реминисценциях ("авторство — вещь сомнительная"). Хуже всего получился прославивший его цикл "Жизнь насекомых" — помесь из затертого до дыр рассказа Кафки о человеке-жуке и повести Валерия Медведева "Баранкин, будь человеком", в которой двоечники на время превращаются в воробьев. В нем Пелевину чаще всего изменяет и чувство юмора, и появляются лозунги вроде: "Муравей муравью — жук, сверчок и стрекоза".
Роман "Чапаев и Пустота" написан в том же ключе, что и предыдущие сочинения Пелевина. В русской литературе издавна утвердились два жанра: "Записки сумасшедшего" и "Записки из подполья". Нашему времени, как всегда, смутному, эти жанры служат верой и правдой. "Чапаев..." — записки нескольких сумасшедших, главный из которых — Петр Пустота, унесшийся из девяностых годов в двадцатые. Знакомые персонажи: Чапаев, Петька, Анка, Котовский (ничем не похожие на своих прототипов) и Фурманов — встречаются в совершенно немыслимых ситуациях, хотя и в Гражданскую войну, много стреляют, нюхают кокаин, изредка влюбляются, но, главным образом, ведут беседы о непознаваемости бытия и пустоте всего сущего. Реальность везде рядом, но не в том измерении, в котором действуют персонажи романа. Пелевин неуклонно следует афоризму одного из описанных им сумасшедших и убежден, что перейти на сторону реальности — значит, ссучиться.
При всех своих дарованиях Пелевин создает не литературу, а, как принято говорить в презираемой им, но хорошо усвоенной постмодернистской критике, тексты. Он не смог подняться до высот "Алисы в стране чудес" и "Алисы в зазеркалье" (да и кто смог?) и сочинил много прозрачных аллегорий и квазимифов. Но рассказы, повести и особенно романы плохо держатся на одних лишь умных разговорах, разбавленных элементами фантастики. Великие книги памятны своими героями (в этом смысле сочинения Люиса Кэррола — величайшая редкость). Даже те из них, которые представляют собой серию слабо связанных друг с другом приключений, становились знаменитыми благодаря объединяющим их фигурам, будь то Дон-Кихот, Швейк, Остап Бендер или Джеймс Бонд. То же относится и к образцам плутовского романа, из которых выжили лишь несколько, вроде "Жиля Блаза" Лесажа, и к романам Дюма, и даже к "Посмертным запискам Пиквикского клуба". Не случайно и Дон-Кихот, и мистер Пиквик, и Д'Артаньян стали нарицательными именами. Герои же Пелевина (где-то Митек, где-то Саша, а где-то Чапаев с Петькой и Анкой) абсолютно безлики, и их реплики могут быть переданы любому из их собеседников.
Зависимость Пелевина от иронически препарированных цитат превращает его сочинения в интеллектуальную игру для посвященных. Все время поздравляешь себя с тем, что автор загадал загадку, а ты ее разгадал. Анка, например, не поддается ухаживаниям Петьки: "— Уйдите, Петр, ради Бога, — сказала она, наморщившись. — От вас луком пахнет. Я готова простить все, но не это". Первый ребус разгадать легко: перед нами снова бюст Чехова, но теперь около него валяется не бутылочный осколок, а гаевская курица. Вторая фраза Анки — видимо, пародия на Риту Устинович, которая никому не прощала мата (массовые убийства во имя победы социализма прощала, но плохих слов, даже от самого Корчагина, не терпела: очень принципиальная была дама). А может быть, Рита Устинович и не имелась в виду. Когда текст становится чем-то вроде насыщенного раствора, кристаллы (ассоциаций) выпадают сами собой.
Упаковка сочинений Пелевина (Нижний Мир, Верхний Мир, Внутренняя Монголия — вся эта труха, заимствованная у Кастанеды, в дополнение к живым покойникам, вервольфам, не то спящим, не то бодрствующим людям и персонажам с фамилиями типа Старопопиков, Пустота и Омон Кривомазов) тоже рассчитана на разгадывателей ребусов, то есть на людей, воображающих себя интеллектуалами. У них захватывает дух от симбиоза литературы и компьютеров с их виртуальной реальностью (о которой есть невероятно растянутая повесть-игра "Принц Госплана") и от безопасных заигрываний со сверхъестественным, и им приятно чувствовать себя в гуще событий головокружительной сложности. О человечестве, включая и ту ее часть, которая ему рукоплещет, Пелевин самого низкого мнения. "Такова, с горечью думал я, окажется судьба всех искусств в том тупиковом тоннеле, куда нас тащит локомотив истории. Если даже балаганному чревовещателю приходится прибегать к таким трюкам, чтобы поддерживать интерес к себе, то что же ждет поэзию? ...Почему, думал я, почему любой социальный катаклизм в этом мире ведет к тому, что наверх всплывает это темное быдло и заставляет всех остальных жить по своим подлым и законспирированным законам?" Несколько дальше он говорит: "Я думал о том, что настоящее искусство тем-то и отличается от подделок, что умеет найти путь к самому загрубевшему сердцу и способно на секунду поднять в небеса, в мир полной и ничем не стесненной свободы безнадежнейшую из жертв всемирного инфернального транса".
Человек, так ясно видящий отличие балаганного чревовещателя от истинного поэта и настоящего искусства от подделки и презирающий подлые и законспирированные законы темного быдла, не может не знать, что путь художника к сердцу лежит не через трюкачество, а через совершенную форму. До тех пор, пока Пелевин будет производить лишенные образов словесные калейдоскопы, его книги останутся теософическим коксом. Издательство "Вагриус" сообщает, что Пелевин — самый известный и самый загадочный писатель своего поколения. О его популярности среди тридцатилетних (Пелевин родился в 1962 году) пусть судят его сверстники, но что же в нем загадочного? Его символика поддается мгновенной расшифровке, его намеков (аллюзий, по терминологии литературоведов) не поймут лишь иностранцы, и сам он прост, как правда.


Александр Левинтов. Жратва: социально-поваренная книга из серии "Небольшая Советская Энциклопедия". Минск, "Элайда", 1997, 367 стр.

"Жратву" мог бы написать крыловской Демьян, если бы обладал чувством юмора и был значительно интеллигентнее. С одной стороны, перед нами поваренная книга. Она разбита на три главы: "Рыба", "Мясо", "Ни рыба, ни мясо". Описываются блюда, предлагаются рецепты, рассказывается, что почем и в каких ресторанах, кафе, столовых и забегаловках подавали в доброе старое время (после войны и позже) и почему по мере созревания социализма это хозяйство исчезло. С другой стороны, как сказано в авторской аннотации, "Жратва" — книга-протест "человека из толпы" против бесконечных социальных экспериментов и опытов, представляющих собой неспровоцированное посягательство на достоинство человека и качество жизни". А предисловие заканчивается следующим пассажем. "Это, конечно, не энциклопедия и не поваренная книга. Это воспоминания о съеденном и впечатления от этого съеденного, не все, а лишь достойные удержаться в моей дырявой памяти".
Все мы знаем, как лопнул от неуместного смеха боб, на глазах у которого погибли его друзья соломинка и голек. К счастью, случившийся рядом портной сшил разлетевшиеся в разные стороны половинки, но у него были только черные нитки, и от этого у всех бобов посередине черный шов. Такой же шов и у двух половинок книги "Жратва". Иногда рассказы о детстве и о прошлом семьи автора незаметно переходят в гастрономические рецепты, но чаще видно, что Левинтову хочется ввести приправу — протест человека из толпы, и тогда появляются отступления о политике и истории, экскурсы о ввозе и вывозе хлеба и даже вставные новеллы: о загубленном (не то перемолотом на фарш, не то превращенном в студень) советском хоккеисте и о человеке, который в 50 лет ушел от жены к другой женщине, стал питаться, как положено, плюнув на колит и гастрит, и превратился в нормального мужчину. К концу книги кулинарный напор совсем ослабевает, и она почти теряет свои исходные очертания.
Пишет Левинтов превосходно: его язык разнообразен и гибок. Он изящно смешивает патетику с мещанским говорком. Этот повар, положительно, может приготовить и острое, и соленое кушанье. Читать его книгу надо медленно и на сытый желудок, памятуя, что произошло с двумя генералами, очутившимися на необитаемом острове. У Левинтова есть еще одиннадцать книг из серии "Небольшая советская энциклопедия". Будем ждать их выхода, а пока не откажем себе в удовольствии остановиться хотя бы на одном месте из напечатанного сочинения: "Куриный потрох включает в себя незабвенные натруженные ноги в закатившихся когтях, пупки (вывернутые желудки), печенки, головы (с гребешками и без), гребешки, сердчишки. В приличных кулинариях потрох продают раздельно, по сортам, в обычных — ассорти. Многолетние наблюдения показывают, что потроховое ассорти воссоздает совершенно новый вид кур: на одну голову приходится четыре ноги, треть гребня, по четыре желудка, три четверти печенки и четвертушка сердца. Ноги и головы, после тщательной обработки, идут в суп. Туда же можно отправить и все остальное, а можно бескостный потрох пустить на котлеты, холодец, заливное, колбаски, фарш для блинчиков и других изделий" (стр. 166-169).
В книге почти нет опечаток, но зато есть множество на редкость несмешных картинок.


Владимир Торчилин. Повезло. Рассказы и повести. [Tenafly, NJ], Hermitage Publishers, 1997, 179 стр.

Произведения, собранные в этой книге, относятся к жанру, который фольклористы называют бывальщинами: автор куда-то съездил, кого-то повидал, с ним что-то приключилось, а он все запомнил и записал. Торчилин подчеркивает приземленность поступков и мыслей своих персонажей при том, что главный из них — доктор наук, профессор. Он и выпить не дурак, и в постели герой, и в компании желанный гость. Книга написана простецким языком, нарочито бесхитростным и общедоступным ("К счастью, директор у нас был мужик неплохой и с пониманием и ко мне относился нормально" (стр. l5l); "Капитан уверенно разлил сразу всю бутылку, и мы отметили знакомство. С полчасика покалякали о том, о сем, повосхищались базой, похвалили морское гостеприимство и уже приготовились уходить" (стр. 116), и т. п.).
Происшествий Торчилин помнит много: незнакомая молодая женщина, которой он годится в отцы, провела с ним ночь в гостинице, и лучше той ночи ничего не придумаешь (она еще и утром тихо постанывает от удовольствия, а у него после этого жизнь наладилась); пьянчуга-инженер выбросился из окна; два молодых профессора читают лекции в лагерях (охране и уголовникам) и на рыболовецких траулерах, и все очень довольны; истосковавшиеся по тонкому обращению и мужчинам провинциальные библиотекарши устраивают нечто вроде оргии, и многое, многое другое.
Торчилину доступны и трагедии ("Шум за дверью: ожидание погрома"), изощренная риторика ("Речь Цезаря в защиту Катилины"), но милее всего ему именно непритязательные бывальщины. Хотя они и рассказаны мастерски, в них ничего нет: разбил машину, починил машину, принял душ после перепоя, сыграл с дураком замполитом в шахматы, "с тебя бутылка, с меня бутылка". Ему хочется, чтобы из его рассказов можно было вычитать нечто, скрытое в подтексте. Он возвращается из своего лекторского турне по Северу, и "еще долго... перед моими глазами два молодцеватых молодых адъютанта проносили похмельного дохлятину-генерала, падал лицом в тарелку с супом лагерный политработник, пустой черной ямой стояло Баренцово море, под траулерными винтами разметались в ошметки несчастные норвежские сети, волшебным видением проплывала длинноногая капитанская Нина, рассказывал про страстную врачиху молодой духом Иван Семенович и гадко скалились в фиолетовой глубине отрубленные рыбьи головы. И насмешливый голос чернокудрого капитан-директора назидательно гудел в ушах: — Там, где советский человек прошел, живому делать нечего!" (стр. 136). Какой финал повести! И как написан! Но лишь автор видит весь этот хоровод. У читателя же на час-другой остаются в памяти непритязательные, часто забавные описания случайных и не очень интересных событий.


Г. Л. Смирнов. Уроки минувшего. М., РОССПЭН, 1997, 303 стр.

Переломные эпохи в России оставляют после себя целые библиотеки мемуаров. Так было, когда Россия пережила свой первый перелом, начавшийся революционной смутой 1905 г. и завершившийся утверждением советской власти. Так происходит и теперь, во времена второго российского перелома, вызванного горбачевской перестройкой (1985 г.), продолженного реформаторско-реставрационистскими деяниями Ельцина и все еще не завершившегося. Течет настоящий мемуарный поток, в котором, увы, немало мути.
Суть той старой мемуаристики заключалась в стремлении ответить на мучительный вопрос: можно ли было избежать того, что случилось в 17-м году и позже? Можно ли было реформировать, но сохранить исторический режим (монархию) или ее крушение становилось неизбежным со всеми трагическими последствиями?
И теперь серьезные мемуаристы второго российского перелома (имеющего целью переломить результаты первого перелома) в сущности стараются ответить на столь же мучительный, "обжигающий" вопрос: были ли неотвратимы 1991—1993 гг. с их катастрофическими последствиями?
В нынешнем потоке мемуаристики довелось прочитать оставшуюся малозамеченной книгу Г. Л. Смирнова. Теперь это имя мало кому известно. Но обществоведы (историки, философы, социологи, литераторы и др.) времен перестройки его хорошо знали. С января 1987 и по май 1991 гг. академик Смирнов возглавлял ИМЛ (Институт марксизма-ленинизма) при ЦК КПСС. Этот институт долгие годы являлся идеологической "пробирной палатой". Труды, выходившие из его стен, представляли собой идеологический эталон. Труды других институтов общественных наук и отдельных авторов проверялись на "идеологическую чистоту" там, в ИМЛ. Институт располагался недалеко от Всесоюзной сельскохозяйственной выставки; попасть в него можно было лишь по специально заказанному пропуску. Миновав проходную, вы оказывались в тихом парке. Длинные пустынные коридоры были устланы ковровыми дорожками. Большинство сотрудников работало в личных кабинетах. У них имелось много бытовых привилегий. Своего директора между собой они называли Лукичом. Это было, конечно, заимствованием из самых идеологических верхов ЦК КПСС. Сам Горбачев называл Смирнова Лукичом.
Я с Лукичом разговаривал лишь однажды в его огромном имээловском кабинете, когда он по непонятным причинам решил пригласить меня в Ленинград для телевизионной дискуссии по проблемам Октября 1917 г. В нем не было никакой начальственной позы или академического снобизма. Он внушал доверие.
Как содержание, так и тональность его мемуаров подтверждают то старое впечатление. Давно известно: стиль — это человек. Кажется, Маркс писал, что никто не скомпрометирует коммунистов, если коммунисты не скомпрометируют сами себя. Тут есть над чем поразмыслить, выясняя причины крушения большевизма.
Как старый "боец идеологического фронта" Г. Л. Смирнов в своей книге не смог, конечно, избавиться от многих штампов, которые составляли "теоретические" разработки, созданные в соответствующих отделах ЦК КПСС. Все это читается не без интереса. Ищешь страницы с зарисовками конкретных людей, рассказами об их разговорах, мыслях, чувствах. Ведь Лукич много лет находился в штабе "идеологического фронта", хорошо знал его генералов. Чувствуется, что он написал далеко не обо всем, о чем знал. Но и то, что написано, — ценный материал для будущих историков перестройки, второго российского перелома.
Смирнов стал помощником последнего генсека Горбачева в ноябре 1985 г. Тогда еще Горбачев твердо держался позиций "социалистического выбора", якобы сделанного народом России в 1917 г. На отказ от этого "выбора" у него не было еще сколько-нибудь ясного намека. И все же что-то смущало и тревожило Лукича. Что? Вот он, гуляя с тогдашним главным идеологом А. Н. Яковлевым по дорожкам тенистого парка цековской дачи Волынское-2, ведет с ним беседу о замыслах перестройки. Яковлев высказал мысль о необходимости многопартийной или лучше двухпартийной системы — "на американский манер". Смирнов высказывает опасения, что многопартийная система может обернуться для России хаосом, коммунистов "ототрут от власти" и опасность капиталистической реставрации станет вполне реальной. Яковлев соглашается и разъясняет: "Да, возможность реставрации существует. Ну и что? Коммунистическая партия должна доказать свою правоту делами, своей политикой". "Как же ты себе это мыслишь? — спрашивает удивленный Лукич. — Как отдаленную возможность или как ближайшую перспективу?" Яковлев спокойно говорит: "Это возможно и в настоящее время". — "Ну, до этого тебе не дожить!" Ответ Яковлева поразил Лукича: "Почему не доживу? Вполне могу дожить..."
"Мы (?), — пишет Г. Л. Смирнов, — не знали, что у Горбачева в сейфе лежала записка Яковлева, в которой он предлагал заменить правление компартии многопартийной системой". Если это так, то в яковлевской записке ставился коренной вопрос — вопрос о замене октябрьско-социалистической системы другой, могущей стать только капиталистической. Значит, в сущности речь шла о революции, прямо инициируемой правящими верхами. Это было поразительно само по себе, но еще больше поражало — очевидное игнорирование катастрофических последствий, которые вызываются всякой революцией. Неужели они не разглядели лица "новых русских", которые придут им на смену?
Смирнов вспоминает, как позднее, уже во время его работы в ИМЛ, один из его сотрудников как-то сказал: "А кто знает, что произойдет в результате этой перестройки? Никто об этом наверняка не знает". Но что же сам Горбачев, главный герой этой книги? Автор постоянно возвращается к нему, видимо, и для себя пытаясь ответить на вопрос, что это за человек. Горбачев начинал свою перестройку под лозунгом "совершенствования" социализма путем возвращения к "позднему Ленину". Но это, по мнению Смирнова, оказалось лишь политическим маневром. "...Речи Михаила Сергеевича о социалистическом выборе, — пишет он, — великой правоте Октябрьской революции, об укреплении социализма и СССР через перестройку — не более чем пустая риторика, предназначенная для маскировки и обмана людей". Это утверждение остается на совести автора. Он хорошо знал Горбачева, наблюдал его "с близкого расстояния". Впрочем, в истории немало примеров, когда политический лидер оказывался заложником, а потом и жертвой тех сил, которых он либо не видел, либо недооценивал.
Книга Г. Л. Смирнова показывает: второй российский перелом не был следствием борьбы между твердолобыми партийными номенклатурщиками — прихлебателями сытных кормушек и демократами-реформаторами (среди которых, как отмечает Смирнов, было немало таких, кого просто тянуло "за бугор", где "сладко пахло сникерсами"). Одни утверждали, что существующий в Советском Союзе режим практически нереформируем и подлежит слому. В доказательство этого тезиса была написана пухлая книга под названием "Иного не дано" (вполне по Ленину, который тоже считал, что в политической борьбе "середины" не существует). Но было немало и таких, кто считал иначе. Кто был прав? Мудрец сказал: все происходит так, как должно произойти, даже если все произойдет по-другому. Часто пишут, что революции происходят тогда, когда не проводятся или задерживаются реформы. Наша история говорит об обратном: реформы у нас, как правило, перерастают в революции. Проводить реформы всегда труднее, чем делать революцию. Об этом — "Уроки минувшего".
Генрих Иоффе
Michael Parrich. The Lesser Terror. Soviet State Security, 1939—1953. Praeger. Westport, Connecticut — London, 1996, XXI+426 pp.

Это вторая книга профессора Индианского университета М. Пэрриша о советских органах безопасности. Первая, изданная в 1992 году под названием "Soviet Security and Intelligence Organisations 1917—1990", уникальна по своей сути. Практически это краткий справочник типа "Кто есть кто" в советской разведке и органах безопасности за довольно длительный период.
Новая книга написана преимущественно по советским и российским материалам. Кроме того, как утверждает Пэрриш, он пользовался консультациями ведущих российских историков. Некоторые из них даже ознакомили автора со своими личными архивами. В ряде случаев Пэрриш обращался за пояснениями в ныне существующие органы безопасности России. Библиография к книге занимает 31 страницу и сама по себе представляет значительный интерес. В подавляющем большинстве случаев это советские и российские официальные и мемуарные источники, книги и статьи из многочисленных периодических изданий. По насыщенности фактическими данными и эта книга является своего рода справочником. В отличие от многих зарубежных авторов, пишущих об СССР и России, которые на веру принимают многие сомнительные версии, Пэрриш тщательно анализирует pro и contra и только тогда приходит к определенным выводам.
М. Пэрриш освещает малоизвестные деяния советских чекистов, которые еще недавно представляли строжайшую государственную тайну. Это и массовые убийства пленных польских офицеров; и орловская резня сентября 1941 г., когда были расстреляны все политзаключенные недоброй памяти еще с царских времен каторжного централа; и убийство без суда и следствия в октябре 1941 г. высших советских офицеров под Куйбышевом; и массовые депортации народов; и власовское движение; и послевоенные репрессии военных; и антисемитская кампания конца 40-х — начала 50-х годов; и так называемое "ленинградское дело"; и террор советских органов безопасности в Европе.
Книга в значительной степени посвящена, так сказать, жизни и деятельности Виктора Абакумова — наиболее таинственной фигуры советских органов безопасности. Тщетны окажутся попытки найти это имя в советских справочных изданиях. Бдительная цензура строго следила, чтобы это имя, на которое было наложено вечное табу, никогда не появлялось. Даже восьмитомная Советская военная энциклопедия и однотомный военный энциклопедический словарь, вскользь упоминающий о контрразведке "СМЕРШ", ни слова не говорит о его начальнике в чине генерал-полковника и кавалере высших советских полководческих орденов. Пэрриш, по крупицам собирая сведения об этом таинственном человеке, сумел впервые дать наиболее полный портрет Абакумова и объективно оценить те немногие плюсы его деятельности, а также грандиозные минусы его деяний на постах начальника "СМЕРШа" и министра государственной безопасности СССР с 1946-го по 1951 год.
По данным Пэрриша, Виктор Абакумов родился в 1908 году в пролетарской семье — отец истопник, мать прачка, свое образование завершил в 13 лет и больше нигде не учился. Посланный партией на работу в органы НКВД в 1932 году, он в течение семи лет занимал незначительные должности и только после очередной чистки органов и прихода к власти Берии этот простой оперативник чем-то приглянулся заместителю Берии Кобулову. С 1939 года начинается головокружительная карьера Абакумова, где стремительный взлет вверх завершился сокрушительным падением. С 1940-го по 1944 год Абакумов с чина сотрудника НКВД, равного полковнику, стал генерал-полковником. Такую стремительную карьеру за все годы существования СССР, кроме Абакумова, сделали только два человека — генерал армии И. Черняховский и главный маршал авиации А. Голованов. С конца 1941 года Абакумов возглавил контрразведку Красной Армии. Не отягощенный знаниями, он тем не менее сумел проявить себя способным организатором и опытным администратором. Абакумов поставил на ключевые посты в своей службе опытнейших профессионалов, прислушивался к их мнению. "СМЕРШ" сумел переиграть немецкие разведывательные службы. Несмотря на разветвленную агентурно-разведывательную сеть, немцам не удалось провести сколь-либо заметных диверсий в тылу, провалились два тщательно подготовленных покушения на Сталина, ни один из советских разведчиков не перешел на сторону врага, в то время, как "СМЕРШ" сумел перевербовать ряд немецких агентов. Это в значительной степени помогло обеспечить секретность важнейших наступательных операций Красной Армии второго периода Великой отечественной войны. Но все эти несомненные плюсы меркнут перед тем размахом репрессий, которые проводились под руководством Абакумова против собственного народа. Особенно в тот период, когда он стал министром госбезопасности. На его совести неисчислимое количество невинно загубленных жизней.
Ближайшее окружение Сталина было обеспокоено усиливающимся влиянием Абакумова. Летом 1951 года он был снят с поста министра и арестован. И как было обидно Абакумову, занимавшему ключевой пост в антисемитской кампании послевоенного периода, выслушивать обвинения в том, что он является организатором подпольной сионистской разведывательной организации в МГБ. И это вменялось в вину ему, который первым обратил внимание Сталина на буржуазно-националистический характер деятельности Еврейского антифашистского комитета; который лично руководил арестами и участвовал в пытках. Прежние подчиненные Абакумова, выпестованные им самим палачи, теперь пытали своего шефа. Он оказался крепким орешком и не признался ни в одном из инкриминируемых ему обвинений. Пэрриш утверждает, что Абакумов не был антисемитом — так, он в разгар кампании по борьбе с космополитами не дал в обиду никого из своих генералов-евреев. Их арестовали и судили уже после ареста Абакумова.
Пока шло следствие, умер Сталин, был арестован Берия. Новые руководители СССР Н. Хрущев и Г. Маленков очень боялись его. Он много знал, в частности и то, что организатором "ленинградского дела" был не он, а Маленков, а Абакумов был только исполнителем. Настраивал против Абакумова Н. Хрущева его приближенный — генерал Серов. Абакумов знал, что Серов тщательно скрывает, что его отец был активным сотрудником царского тюремного ведомства. Пэрриш показывает на основе документов, что именно Хрущев дал указание в 1954 году арестовать жену и сына Абакумова. Их продержали в заключении 18 месяцев, а потом сослали. Но именно сын Абакумова сумел доказать, что его отец никаких преступлений перед партией не совершал, и незадолго до распада КПСС добился партийной реабилитации отца, а позднее и полной реабилитации как жертвы политических репрессий. Парадоксально звучит: человек, долгие годы руководивший политическими репрессиями, реабилитирован как их жертва. Судили Абакумова в Ленинграде, в том самом Доме офицеров, где он совсем недавно организовал и провел "ленинградское дело", в результате чего по ложным обвинениям были репрессированы практически все партийные и советские руководители города периода блокады. Адвокаты Абакумова сумели отвести ряд обвинений, но одного "ленинградского дела" было достаточно для смертного приговора. Расстреляли Абакумова в декабре 1954 года.
В заключение хотелось бы отметить, что книга М. Пэрриша в приложениях содержит много справочно-фактологического материала. Здесь можно найти такие сведения, как список генералов МВД/МГБ и "СМЕРШа", перечень основных жертв политических репрессий периода, когда МГБ руководил Абакумов, полный список жертв орловской резни. В самом же тексте книги упомянуты все генералы Красной Армии, репрессированные в период Великой отечественной войны, в послевоенный период, в том числе и те, кто возвратился из немецкого плена.
Илья Куксин

Комментарии

Добавить изображение