ВОТ ТАКОЙ ОН, МОЙ ПУГАЧЕВ (продолжение) Начало

"В бессильной злобе Екатерина II приказала расправиться с семьей Пугачева, арестовать и отправить в тюрьму в Казань". Такими вот доступными для разумения словами один очень заслуженный деятель советской науки возбуждал недавно чувство святой ненависти к трижды проклятому самодержавию.

Имел Пугачев собственный дом в Зимовейской. Стоял он в саду "с огорожей" на берегу реки и был, похоже, не столь уж и ветхим, коль решился расчетливый казак Еремей Евсеев купить его на своз. Не осталось у Софьи Дмитриевны ни кола, ни двора. Свекровь умерла в черкасской тюрьме от переживаний за непутевого сына. Перебралась она в Есауловскую станицу, где доживала свой век ее старая мать. Деньги скоро улетели, как дым в трубу. И пошла она "по бедности между дворов бродить", чтобы подаянием милосердных людей прокормить голодных детей. Смертельно уставшая женщина возвращалась поздно и забывалась в тревожном сне, чтобы с рассветом снова пойти по миру.

Пугачевский дом от Еремея отобрали, отвезли в Зимовейскую, сожгли вместе с плетнем и садом, пепел по ветру развеяли, а место, где он стоял, окопали рвом и посыпали солью, чтобы осталось оно "на вечное время без поселения, яко оскверненное злодейским жительством".

Однажды прибыл в Есауловскую курьер с высочайшим повелением отыскать "прямую жену" и детей Пугачева, чтобы отправить их в Казань в распоряжение командующего правительственным войском Александра Ильича Бибикова. Причем Ее Ееличество предписала содержать их "на пристойной квартире" — не в тюрьме, хотя и "под присмотром", однако же "без оказания им наималейшего огорчения как не имеющим участия в злодейских делах самозванца" — авось, послужат они "некоторым способом... для устыдения тех, кто в заблуждении своем самозванцевой лжи поработился".

Генерал-аншеф Бибиков в точности исполнил предписание Екатерины. Передавая Софью под присмотр капитана Измайловского полка Лунина, он наставлял:
— Смотри, Александр Михайлович, бабу с выродками не обижай, корми порядочно, ибо так ко мне указ. Не худо и отпускать ее, особливо в базарные дни. Пущай ходит в народе и рассказывает, что возмутил легковерных невежд никакой не государь, а донской казак Емелька Пугачев, которому она жена. Сие, однако, надлежит сделать с манерою, чтобы не могло показаться ложным уверением с нашей стороны...

"Сделать с манерою" не удалось. Не поверил народ женщине. А может, и не старалась она очень.

Слухи о приближении Пугачева к Казани породили панику...

Тогдашняя Казань состояла в основном из небольших деревянных домов. Ее улицы были узки и кривы, за исключением Арской, выходившей на поле с таким же названием. Она и стала направлением главного удара для штурмующих. Прикрывшись возами с сеном, повстанцы подкатили пушки и почти в упор открыли огонь. От первых же выстрелов вспыхнул пожар. Многие солдаты и жители сразу перешли на сторону самозванца. Генерал-майор Павел Сергеевич Потемкин с командой в триста человек укрылся за стенами кремля. Неудержимой лавиной хлынули победители в город, сокрушая все на своем пути. Они врывались в дома, опустошали и поджигали их, насиловали и убивали женщин, на глазах обезумевших матерей бросали в огонь младенцев. Повсюду слышались вопли, рыдания, стоны.

"Подробности казанского несчастного приключения, — сокрушался свидетель Платон Любарский, — не только мне, но даже Гомеру и Демосфену описать было бы невозможно". Уж не потому ли и историки-марксисты не отважились?

На улицах Казани Пугачев встретил свою "прямую жену" и детей, которых приказал отправить в лагерь, разбитый на Арском поле. Сам же поскакал в город, чтобы организовать штурм кремля. Но время было упущено. Противник успел запереть ворота и завалить их бревнами. Вскоре пожар подступил к стенам крепости и стал угрожать нападающим. Невыносимая жара и удушливый дым вынудили его отвести войска...

На Арском поле горели костры, и под жерлами пушек стояли на коленях пленники, ожидавшие решения своей участи. Явился Пугачев — гордый, торжественный, довольный собой. Неудача под стенами казанской крепости не сломила его воли, не испортила даже настроения: победа-то была крупной, самой внушительной за все десять месяцев войны. Перед ним пылал поверженный город, а его жители с мольбой простирали к нему руки. "Государь" мог их казнит
ь, но мог и помиловать. В тот вечер всех простил: да будет им известно, что он "действительно сам великий".

— Ступайте прочь, — сказал самозванец и пошел принимать подарки от депутации казанских татар.

Многолюдная стенающая толпа, мешая молитву со слезами проклятия, поплелась туда, где еще утром стояла Казань и где у каждого был какой ни есть кров.

Начался пир победителей. Пугачев был щедр, вино распределял бочками. Он разъезжал по лагерю, благодарил соратников, поощрял метким народным словом "подданных". Все кричали "ура", славили "великого государя". Говор, шутки, песни, смех не смолкали до полуночи. Только артиллеристы не принимали участия в общем веселье, не смели нарушить "высочайший" приказ — быть готовыми на случай тревоги. Она последовала скоро. На следующий день к Казани подошел отряд подполковника Михельсона численностью в восемьсот человек — не слишком много против двадцати тысяч.

Не смогли одолеть регулярный отряд крестьяне с вилами. Поражение было сокрушительным. Пугачев ушел от погони с отрядом не более четырехсот человек.

Пылил Пугачев по дорогам Поволжья, скакал на юг, надеясь прорваться на родной Тихий Дон, поднять казаков и уйти с ними на Кубань. Он не мечтал уже вернуться в Россию, ибо знал, что по пятам за ним идут большие отряды. Погибли yжe или попали в плен самые верные его товарищи. Не с кем слова молвить. Емельян стал раздражителен — "такой собака, чуть на кого осердится, то уж и ступай в петлю", — вспоминала Софья Дмитриевна.

Молча ехал Пугачев в сопровождении своих новых полковников. За ним катились кибитки его первой жены с детьми, наложницами, отобранными у казненных родителей на утеху плоти "государевой". Всего "у него было девок с восемь" и все "хорошие, как писаные", — без сердца к несчастным заметила на следствии Софья Дмитриевна. Они ночевали в ее палатке, и лишь те, на кого падал выбор похотливого самозванца, покорно следовали за ним, "по две" обычно.

Однажды после обеда Емельян вошел в палатку Софьи, выставил вон всех девок, спросил:
— Что ты думаешь обо мне, Дмитриевна?

— Да что думать-то, буде не отопрешься, так я жена твоя, а они дети, — ответила она, указывая на сына и дочерей.

— Что правда, то правда, не отопрусь я от вас. Только слушай, Дмитриевна, что я скажу тебе. Теперь пристали к нам наши казаки донские и хотят у меня служить. И коль случатся между ними знакомые, не называй меня Пугачевым- говори, что я знакомый тебе и твоему мужу, которого в суде замучили до смерти за то, что укрывал меня в своем доме.

— Как я стану говорить это, не знаю, право.

— Так и сказывай, что ты жена Пугачева, да не говори, что моя. Ты видишь, что называюсь я ныне государем Петром Федоровичем, и все меня за такового почитают. Смотри же, Дмитриевна, исполняй, что велю, и я тебя не оставлю. А буде не то, не пеняй — своими руками голову срублю!

— Господь с тобой, Емельян, исполню, все, как есть, исполню.

— Не Емельян я, дура! — прохрипел "государь" и спешно вышел.

Что и говорить, очень крут был нравом герой нашей истории. Так ведь ради счастья народного не щадил никого. Напрасно нервничал. Донцы готовы были служить императору Петру Федоровичу, но не самозванцу.

После поражения под Казанью движение по составу участников приобрело крестьянский характер. И его вполне можно было бы назвать войной, если бы не одно важное обстоятельство: именно на этом этапе Пугачев не ввязывался в сражения — он бежал. Не случайно Екатерина II упрекала своих генералов не в том, что они не могли разбить "столь грубого разбойника", а в том, что не могли догнать его.

— Надежных людей у меня мало, — признался Пугачев атаману Андрею Овчинникову, — а всякой сволочи хотя и много, да проку от нее никакого: только услыша о Михельсоне, она сробеет, разбежится и стоять против него не будет. Поэтому надо, уклоняясь от драки, дойти до Черного Яра, а оттуда — прямо в Яицкий городок и там зимовать.

"Надежных людей" — это яицких казаков. "Всякой сволочи" — значит крестьян. Как видно, невысоко ценил Емельян Иванович тех, на кого делал ставку на последнем этапе восстания. Набегался он с ними по степям Поволжья вдоволь. Пришел в отчаянье даже.

Вьются тучи, как знамена,
Небо — цвета кум
ача.Мчится конная колонна
Бить Емельку Пугача...
Бегство продолжалось. В субботу пришли на Сальников Завод, где заночевали. В понедельник, 25 августа, повстанческую армию настигли правительственные войска. После четырехчасового боя мятежники потерпели сокрушительное поражение. Они потеряли двадцать пять орудий, три тысячи убитыми и семь тысяч пленными, в числе коих находились две дочери Пугачева и четырнадцать юных дворянок, составлявших гарем самозванца.

Как выяснилось позднее, Творогов и Чумаков, недавно произведенные им в "генералы", "предчувствовали", что повстанцы неизбежно потерпят поражение, поэтому условились "не упускать злодея из виду, не отпускать его, так сказать, ни на шаг". И слово сдержали — бежали вместе с ним по дороге на Черный Яр.

Несколько суток шли степью без хлеба. Проливные дожди и сильные восточные ветры усугубляли лишения. Пугачев ехал молча, смотрел уныло...

Творогов и Чумаков не теряли времени даром, уговаривали казаков выдать самозванца и тем заслужить прощение императрицы. Добиться этого было непросто, ибо многие продолжали верить, что ведет их истинный государь. Но хитростью и обманом, а то и вероломством, им удалось отделаться от тех, на кого нельзя было рассчитывать.

Отправляясь на поиски продовольствия, заговорщики взяли с собой десятка два надежных казаков. Пугачев приказал оседлать себе лошадь, да похуже, сберегая лучшую на случай, если придется бежать. Емельян Иванович не подозревал даже, что опасность подступила к нему совсем близко. Его окружали враги, преданные друг другу люди. Ни на одного из них он не мог положиться.

— Иван! Что задумали — выполняй! — распорядился Федульев.

Стоявший рядом с Пугачевым казак Бурнов схватил его за руки. Самозванец побледнел, неуверенным голосом сказал:
— Что вы задумали, на кого руки подымаете? Ой, ребята, меня вы погубите, но и себя не спасете — перевешают.

— Что до нас касается, то воля матушки нашей. Пусть всем нам головы срубит, только и тебе довольно уже разорять Россию, проливать человеческую кровь.

Пугачева посадили на лошадь. Один из казаков взял ее за повод, а остальные, окружив его со всех сторон, двинулись к переправе через Узень на яицкую сторону. На противоположном берегу Емельян Иванович подозвал к себе Tворогова и упросил его отъехать в сторону, чтобы поговорить наедине.

— Иван! Что вы делаете, — начал он, — ты сам знаешь, кто на государя руку подымает, тому не будет прощения ни на этом, ни на том свете. Если не сам я, то сын мой и наследник Павел Петрович за меня отомстит вам. Подумайте хорошенько, не лучше ли оставить это дело.

Творогов первый пришел к мысли, что предводитель восставших никакой не государь, а самозванец, ибо грамоты не только немецкой — русской не знал, но, услыша такое, заколебался: а вдруг...

Какого ты рода-племени,
Царь ли ты или царский сын?
Иван долго ехал молча, борясь со своими сомнениями. Наконец решился, как отрезал:
— Нет уж, батюшка, не говори лучше, что задумали и положили сообща, тому и быть — отменить никак нельзя!

Пугачев оглянулся и, видя, что казаки несколько поотстали, хлестнул свою лошадь.

— Прощай, Иван, оставайся! — и, свернув с дороги, хотел ускакать в степь.

— Ушел! Ушел! — испуганно закричал Творогов и кинулся в погоню. Подоспевшие казаки помогли задержать Пугачева.

— Как вы посмели поднять руки на своего императора, — тяжело дыша и бранясь, кричал Пугачев, — за это воздастся всем!

Пугачев горько заплакал, потом стал божиться, что не уйдет больше, просил развязать ему руки. Казаки согласились, посадили его на ту же самую клячу, которую совсем недавно он выбрал сам, и повезли дальше, отправив на форпосты и в Яицкий городок с известием, что самозванец арестован.

Может, потому и плакал Емельян Иванович, что позднее других осознал, сидя на кляче, нелепость своей роли? Ведь умный от природы был человек. Заинтересованных зрителей уже не осталось, а он продолжал играть. Смешно и глупо. И оттого до слез горько.

Емельяна Ивановича привезли в Яицкий городок и сдали под надзор тамошнему коменданту. Маршрут замкнулся 15 сентября 1774 года — роковое стечение обстоятельств.
Спектакль кончился. Перемешались в нем трагедия и комедия. И неудивительно такое переплетение жанров — ведь продолжался он 365 дней! Занавес опустился. Петр Федорович ушел снова за кулисы истории. На сцене остался хорунжий из Зимовейской станицы Емельян Иванович Пугачев, закованный в ручные и ножные кандалы. Императрица приказала доставить Пугачева а Москву.

 

* * *     Началось следствие. И неизвестно, сколько бы оно продолжалось, не будь у Ее Величества Екатерины Алексеевны помощников, изобретательных в деле дознания. Один из них Семен Шешковский — омерзительнейший тип российской истории. Императрица ценила его за "особливый дар с простыми людьми до точности доводить труднейшие разбирательства".
Пугачев сразу признался, ради чего он затеял свою авантюру, приказывал жечь на кострах, рубить на куски, сдирать с живых людей кожу; отдавал на поругание женщин и непорочных девиц:
— Не думал к правлению быть и владеть всем Российским царством, а шел на то в надежде поживиться, если удастся, чем убиту быть на войне.
Держался Емельян Иванович стойко, хотя ежедневные в течение двух месяцев допросы с пристрастием изнурили его. Возникло даже опасение, что умрет и тем самым избежит заслуженного наказания.
В перерывах между допросами выставляли Емельяна Ивановича на обозрение и осмеяние. Но и в этих условиях он находил в себе силы острить. Престарелый писатель и государственный деятель Иван Иванович Дмитриев рассказывал Александру Сергеевичу Пушкину, что москвичи "между обедом и вечером заезжали на него поглядеть, подхватить от него какое-нибудь слово, которое спешили потом развозить по городу". Однажды протиснулся сквозь толпу зевак некий уродливый, безносый симбирский дворянин и начал бранить закованного арестанта. Пугачев, посмотрев на него, сказал:
— Правда, много перевешал я вашей братии, но такой гнусной образины, признаюсь, не видывал.
В последний день декабря в Кремлевском дворце собрались члены судебного присутствия, приглашенные. Со всеми мерами предосторожности привезли самозванца, ввели его в зал заседаний и поставили на колени. Председательствующий генерал-прокурор А. А. Вяземский стал задавать вопросы. Пугачев отвечал на них, не упорствуя. Признал себя виновным, поклялся перед Богом, Ее Императорским Величеством, "всем христианским родом". На этом разбирательство дела закончилось. Осталось вынести приговор...

 

Но можно ль то вообразить,
Какою мукою разить
Достойного мученья вечно!
Стихотворец Александр Сумароков искал и не находил соответствующего его злодеяниям наказания. И судьи долго спорили. Наконец решили: Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела развести по районам города и там сжечь.
Судьбу вождя должен был разделить Афанасий Перфильев. Другим его сподвижникам выпало отсечение головы, повешение, истязание кнутом с последующим вырыванием ноздрей, клеймением, высылкой на каторгу или на вечное поселение в Сибирь.
Небывалое со времен Петра Великого предстояло увидеть позорище! И к нему готовились как к празднику торжества справедливости. На московском Болоте загодя сработали эшафот с баллюстрадой. По сторонам от него поставили три виселицы. Отвели места для построения войск и размещения знатной публики. К утру 10 января 1775 года все было готово.
Стужа была лютая. Деревья покрылись колючим инеем. В звенящей морозной предрассветной тишине хрустел под ногами, скрипел под полозьями снег. Люди спешили на Болото: кто пешком, кто в санях, кто в каретах. Четырнадцатилетний Ванечка Дмитриев, запахнутый в тулупчик, подпоясанный кушачком, смотрел на эту красоту, запоминал увиденное — прочно, надолго, навсегда. Приехали. Остановились. Сказка кончилась.
Ванечка рос, мужал, старился. Александр Сергеевич Пушкин в пору работы над "Историей Пугачева" нашел его действительным тайным советником и знаменитым писателем, давно закончившим свои воспоминания о пережитом, которые так и не решился предать гласности. Однако поэту доверился, кое-что рассказал и даже позволил сделать выписки из "Взгляда на мою жизнь"...
Вокруг эшафота примерзли пехотные полки, рядом с которыми стояли командиры и офицеры в шубах с поднятыми воротниками, повязанными шарфами. На "помосте лобного места увидел" Ванечка первый раз в жизни "исполнителей казни", палачей, зябнувших в ожидании дела, и встрепенулся от отвращения. "Все пространство Болота, или, лучше сказать, низкой лощины, все кровли домов, лавок, на высотах с обеих сторон ее, усеяны были людьми обоего пола и различного состояния. Любопытные зрители даже вспрыгивали на козлы и запятки карет".
Вдруг толпа заколыхалась, зашумела, закричала:
— Везут! Везут! Везут!
Показалась процессия. Впереди вышагивали кирасиры. За ними лошади тянули огромные сани, окруженные всадниками, в которых спиной к вознице сидел Пугачев. Напротив него — священник в черной ризе с крестом и чиновник Тайной экспедиции. Емельян Иванович был без шапки, в длинном белом тулупе. В руках он держал толстые горящие свечи; расплавленный воск стекал ему на пальцы. Был он "смугл и бледен, глаза его сверкали". Наш юный зритель, стоявший вместе с братом в толпе, "не заметил в чертах его лица ничего свирепого" — обычный был человек.
Рядом с Пугачевым стоял Перфильев. Вот он показался мальчику суровым, мрачным, злым — "свиреповидным". За санями плелись, гремя кандалами, другие осужденные. Процессия остановилась у лестницы, ведущей на эшафот. Пугачев и Перфильев поднялись по ступеням на возвышение. Отстучали дробь и замерли барабанщики. Вытянулись и застыли в каре солдаты. Один из чиновников начал читать приговор:
— Объявляется во всенародное известие...
Когда он назвал имя осужденного и станицу, в которой тот родился, восседавший на лошади обер-полицмейстер Москвы Николай Петрович Архаров спросил:
— Ты ли донской казак Емелька Пугачев?
— Так, государь, я казак Зимовейской станицы Емелька Пугачев, — ответил он громко.
"Вид и образ его показался мне совсем не соответствующим таким деяниям, какие производил сей изверг, — отметил Андрей Тимофеевич Болотов, — он походил не столько на звероподобного какого-нибудь лютого разбойника, как на какого-либо маркитантишка или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные, и весь вид ничего не значущий".
Афанасий Перфильев стоял все это время молча, неподвижно, потупя взгляд в землю. В памяти мемуаристов он остался человеком немалого роста, сутулым, рябым.
Чиновник Тайной экспедиции Сената дочитал приговор. Протоиерей Архангельского собора Петр Алексеев благословил осужденных и ушел с эшафота. Емельян Иванович, повернувшись к куполам ближайшего Божьего храма, перекрестился несколько раз, потом стал торопливо прощаться с собравшимися на Болоте людьми, кланяясь на все стороны и повторяя срывающимся голосом:
— Прости, народ православный, отпусти мне, в чем согрубил я перед тобою. Прости, народ православный! Прости...
"Палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе", поднятая за волосы ловким мастером заплечных дел.
"Это происшествие так врезалось в память" нашего юного свидетеля казни, что и полстолетия спустя он сумел описать ее "с возможной верностью" и тем заслужить одобрение такого требовательного исследователя, каким был Александр Сергеевич Пушкин. "Хроника моя, — писал поэт Ивану Ивановичу Дмитриеву после выхода в свет "Истории Пугачева", — обязана вам яркой и живой страницей, за которую много будет мне прощено самыми строгими читателями".
Отгулял, отбуйствовал, отзлобствовал самозванный крестьянский царь. Свет погас. Кончился эпилог спектакля, стоившего России неисчислимых жертв.

 

Емельян, ты наш родной батюшка!
На кого ты нас покинул?..* * *

Каков же все-таки он, крестьянский царь Емелька, заставивший содрогнуться в страхе дворянскую Российскую империю? Можно ли поставить его в один ряд с "нашими великими предками", как писал известный советский историк?
Пугачев — "отменно проворный" казак, в семнадцать лет обративший на себя внимание начальства и за храбрость получивший младший офицерский чин хорунжего, бесспорно, имел основание рассчитывать на успех и стремился уже в юности "быть отличным".
Пугачев — вор, умыкнувший у соседа лошадь и бежавший от наказания сначала за Кубань, в турецкие владения, а потом в Польшу, с которыми Россия находилась тогда в состоянии войны. Выходит, изменил Родине. И, кажется, получил от ее врагов "кое-какие денежные средства", необходимые для приобретения первых сообщников.
Пугачев — тонкий психолог, осознающий рабскую преданность мужиков законному государю, принимающий на себя имя императора Петра Федоровича, заслуживающего, по представлению сердобольных русских людей, сочувствия и поддержки уже потому, что обижен, свергнут с престола. А за что, понятно: желал добра простому народу.
Пугачев — умный, даже талантливый от природы человек, хорошо понимающий нужды народа, обещающий ему золотые горы и реки, полные вина, и тем увлекающий его на дорогу, освещенную заревом пожарищ, отмеченную разгулом насилий, грабежей, убийств, обрушившихся лавиной не только на помещиков — на всех, кто не хотел признавать в нам "самодержавного ампиратора".
Пугачев — блестящий актер-импровизатор, способный перевоплотиться по ходу сценического действа, без труда пустить слезу ради вящей убедительности создаваемого образа.
Пугачев — бесстрашный авантюрист, действующий не столько из любви и сострадания к угнетенным, сколько из желания "быть отличным" и ради достижения своих честолюбивых замыслов ввергающий в кровавую бойню десятки тысяч обездоленных, темных, доверчивых людей — "всякой сволочи", по его же определению.
Пугачев — патологически жестокий человек, уголовный преступник, призывающий своих подручных вешать, жечь на кострах, рубить на куски, сдирать с живых людей кожу, отдавать на поругание "жен и девиц" на глазах не только мужей и отцов, но и детей; герой, кровью вписавший свое имя в российскую историю; вождь, ославленный дворянскими поэтами и прославленный народом как заступник сирых и бедных.
Пугачев — безответственный отец и муж, предающий своих голодных детей и жену; распутный, похотливый хам, бесчестящий чужих невест.
Нет, портрет Пугачева не напишешь в одном только розовом цвете, не получится, документы не то что протестуют — вопиют. И все-таки пытались и Пимены, и Бояны советской исторической литературы.
Можно ли поставить Пугачева на одну ступень с "нашими великими предками"? Вопрос этот в известной степени риторический, ибо сама Судьба нашла ему место рядом с бесспорно выдающимся современником — Александром Васильевичем Суворовым. Правда поставила их по разные стороны клетки. Так что, с какой стороны ни посмотри, а все-таки тянет наш герой больше на злодея, деяния которого вряд ли можно отнести к самым лучшим страницам истории Отечества.
Наивными кажутся попытки авторов некоторых книг и сценариев представить его апостолом, думающим только о том, как бы помочь обездоленным. И уж совсем смешно, если не глупо, изображать царя Емельку эдаким нежным влюбленным в Устинью Кузнецову, шестнадцатилетнюю девушку, обреченную им на медленную смерть в одной камере с Софьей Дмитриевной и ее детьми.
Конечно, Пугачев обещал крестьянам волю, а работным людям облегчение "от отягощения в заводской работе" и тем выражал объективно интересы трудящихся. Иначе не пошли бы за ним. Но пошли и шли, пока верили, что он — счастливо избежавший смерти Петр Третий. А "хотели верить", пока он "рожу свою от них отворачивал". Стоило донским казакам присмотреться, убедиться, что ведет народ никакой не царь, а самозванец, — стали разбегаться. Опасался Емельян Иванович разоблачения. Не мог он сокрушаться из-за того, что выдавал себя за покойного государя. Преувеличивали степень зрелости дремучего предводителя его просвещенные потомки, обремененные званиями писателей и ученых, вооруженных "самой передовой методологией".
А вообще-то не так уж и важно, кто поднимает угнетенных на борьбу и какие он ставит перед собой задачи. Народ всегда прав, если с него дерут три шкуры и уж тем более прав, если пытаются содрать десять.
Восстание, слава Богу, потерпело поражение. Даже временный успех крестьянского "ампиратора" обернулся бы для России падением в пропасть. Однако "русский бунт, бессмысленный и беспощадный", заставил думать о путях развития Отечества. Попытка решить стоявшие проблемы без участия масс — совершить "революцию сверху" — через пятьдесят лет кончилась крахом на Сенатской площади, но породила надежду...

 

Россия вспрянет ото сна!     Поколению А. С. Пушкина не суждено было дожить до осуществления мечты. Летаргия затянулась. Ретроспективный взгляд на пробуждение народа с высоты исторического опыта, но как бы глазами поколения декабристов, вызвал невеселые мысли у поэта Юрия Ряшенцева:

 

Россия вспрянет ото сна.
Но отличит ли Салтычиху
от Салтыкова-Щедрина?
Не отличила. Закружилось "красное колесо", набрало обороты, вовлекло в круговерть социальных страстей миллионы.
Опасность не миновала. Неистребимое племя "ампираторов" стоит в очередь. Почему это никого не пугает? То ли историю Отечества забыли? Народу-то нашему очень нравится, когда бьют... богатых. К тому же неведомо откуда явившихся в стране нищих "строителей светлого будущего". А вдруг сыщется предводитель?

 

* * *     Мой приятель, прочитав еще в рукописи куда более полный очерк о Пугачеве, сказал:
— Ты пишешь, что нет в нашей науке проблемы, которую не фальсифицировали бы историки-марксисты. Следует ли из этого, что советские ученые не сделали ничего положительного?
— Нет, не следует, сделали много, в том числе и положительного даже в самых фальсифицированных проблемах. Я имел в виду в основном историю классовой борьбы. Здесь-то они постарались!
— Но ведь и сам ты до недавнего времени был советским историком, — сказал мой собеседник. — Должен ли я теперь считать плохой превосходную твою статью, опубликованную в те годы в академическом журнале?
— А кто знал того советского историка? Студенты и ближайшие коллеги. Та статья ничем не отличается от прочих, столь же безликих, опубликованных рядом с моей. Создается впечатление, что писал ее вовсе не я, а кто-то другой. Впрочем, так оно и было: редактор поработал над ней основательно. Ты лучше скажи, мог ли в то время увидеть свет мой очерк о Пугачеве?
— Не любишь ты, Лесин, своего героя! — сказал мой собеседник. — Не любишь!
— Не люблю? Признаться, не думал об этом, следовал за документами, а они не давали оснований для оправдания его деяний. И все-таки, когда привел Пугачева на помост эшафота, украдкой от близких вытирал глаза. С большим чувством прощался душегуб с москвичами, где только слова такие нашел: "Прости, народ православный, отпусти мне, в чем согрубил перед тобой". Как тут было не прослезиться.
— Не любишь! Это видно.
— Прости, дорогой мой, а почему, собственно, я должен любить его? Уж не потому ли, что он обещал темному, забитому, доверчивому народу золотые горы, что развязал вакханалию убийств и насилий?
— Какие золотые горы? Напротив, — возразил мой оппонент, — программа Пугачева была вполне конкретна и реальна. В своем манифесте, обращенном к народу Поволжья, он четко сформулировал задачи восстания: истребить дворян, ликвидировать крепостное право, передать земли помещиков крестьянам, отменить подати и ненавистную рекрутчину.
— Кому же сегодня придет в голову отрицать, что крестьянам жилось тогда плохо? В противном случае, они не пошли бы за самозванцем. А он обещал им рай на своей земле без всяких там податей и рекрутчины. Его программа действительно была конкретна. Но реальна ли? Большевики тоже не скупились — все готовы были отдать, лишь бы повести за собой народ. Естественно, обманули, но власть захватили. А Пугачеву такая удача не улыбалась. За корону надо воевать, а он бежал от одного неполного полка Михельсона. Правда, "бегство его казалось нашествием".
Похоже, мой собеседник всерьез не принимал моего Пугачева. Он продолжал наступать:
— В чем вина советских историков? В том, что не живописали кровавый террор пугачевцев? Да, упор на этом не делался. Но и ты не утруждал себя разоблачением жестокостей властей по отношению к повстанцам.
— В чем вина? Только в фальсификации истории и идеализации личности предводителя восстания. Не спорю, царизм был жесток. А какая власть в России церемонилась со своими подданными? Может, коммунистическая? Или сменившая ее? Эта yже себя показала. То ли еще будет, не дай Бог, почувствует угрозу со стороны народа, когда сыщется предводитель...
Ты многое помнишь. Помнишь, конечно, и письмо Александра Сергеевича Пушкина к почтенному Ивану Ивановичу Дмитриеву, в котором всех "мыслителей", недовольных тем, что он представил самозванца "Емелькою Пугачевым, а не Байроновым Ларою", поэт отсылал к Николаю Алексеевичу Полевому, убеждая их: тот "за сходную цену" возьмется "идеализировать это лицо по самому последнему фасону".
Я же желающим видеть Пугачева с достоинствами жены Цезаря, которая, как известно, была вне подозрений, рекомендую книгу любого советского "мыслителя". Все, у кого хватит сил дочитать ее до конца, узнают не только о том, что нашим предкам жилось еще хуже, чем нам, но и тактику повстанцев — авось, пригодится.
Далее у нас пошел довольно странный разговор. Мой собеседник не исключал влюбленности Емельяна Пугачева в юную казачку Устинью Кузнецову. И это при пользовании "сексуальными услугами" четырнадцати "писаных красавиц"-дворянок, оставшихся сиротами после казни родителей! Он упрекнул меня в том, что я назвал народного вождя "похотливым хамом" и не отметил таких же свойств у императрицы Екатерины II, которая, не отличаясь строгостью нравов, периодически рожала детей то от одного, то от другого любовника.
В оправдание я сказал, что героем своего повествования избрал все-таки предводителя восстания, а не императрицу, хотя и ее не забыл. А похождения похотливой Екатерины Алексеевны в свободное от государственных забот время достаточно красочно описали еще дореволюционные историки.
Один упрек моего оппонента готов принять: я действительно не рассказал читателям о мучениях родственников Пугачева. Они были ужасны. Достаточно сказать, что обе жены самозванца умерли в крепости после примерно тридцати пяти лет заточения.
Иван Иванович Горбачевский, попавший в Кексгольмскую крепость за участие в движении декабристов, еще застал там Аграфену и Христину Пугачевых. Первая из них умерла через шестьдесят лет после поражения и казни отца, о чем сообщил Александру Сергеевичу Пушкину Николай I. Поэт, потрясенный этим известием, написал: "С 1774-гo году!" Правда, в последнее время "она жила на свободе в предместии, но далеко от cвоей донской станицы, на чужой, холодной стороне".
Мы долго еще говорили. Но каждый остался при своем мнении.