Прогулка
12-03-2000То ли Дин решил себя побаловать в полной мере, то ли "ролс-ройсу" понадобилась смена хозяина, но они нашли друг друга – на аукционе. И с первого же взгляда поняли, что ничего иного уже не будет. Они были одногодками – 1935 года. Оба – ухоженные, холеные, оба больше простояли в гараже, нежели пробегали в деле и работе, оба имели грандиозную родословную и стоили дорого, оба баллотировались – один в сенаторы, другой в короли "ролс-ройсов" (и оба – неудачно), наконец, оба были сделаны на заказ, в единственном экземпляре.
Черный, в блистающей никелированной стали, триумф комфорта, безупречный мотор и под стать ему – стройный, седой, не потерявший ни единого волоса и не приобретший ни единого лишнего фунта веса, оба уравновешенные до фотографической неподвижности и банковской внушительности. Они жили на проценты на себя. И, наконец, нашли друг друга.
В середине марта небеса голубеют по особому. В них читаются детские мечты, давно, казалось бы забытые, неосуществившиеся, трогательно нелепые и прелестные. Вдруг вспомнив их, люди улыбаются и добреют, а иногда плачут – голубыми и чистыми слезами раскаяния и сожаления.
Под такими небесами когда-то родился и Дин, и теперь, когда они опять стали пронзительно наивными, он вспомнил, что настал его день рождения, уже немолодой, но всякий раз возвращающий его в далекие и безмятежные дали первого детства.
И машина вспомнила своего первого хозяина, взбалмошного и капризного героя Голливуда, за которым бегали толпы восторженных дур с его фотокарточками с виньетками. Она вспомнила своего грума, старого усатого чеха, единственного, кто признавал в ней одушевленность, а не просто характер.
До приема гостей оставалось еще пару-тройку часов. Протерев свежей фланелькой наиболее выдающиеся и зеркальные формы "ролс-ройса", критичеки осмотрев все системы узлы, Дин сел за руль, проверил утробную чистоту звука горна, упругую мягкость тормозов, всегда напоминавшую ему грудь той, что была его женой когда-то, а теперь числящейся среди почетных друзей, приглашаемых редко, но регулярно. Дин глянул и на себя в старинное зеркало заднего обзора – в эту раму он очень хорошо входил и мог бы даже попозировать на тему ностальгии о старом добром пресвитерианском времени. Это могла бы быть также реклама редких европейских вин или сорочек классик, подумал он, поправил безупречную прическу и включил зажигание. Гараж раззявил свой зев, и старинная парочка выпорхнула на легкую прогулку.
Они выехали из респектабельного закоулка, вальяжно заставленного опрятными особняками, и оказались на прямой бесконечности Watta.
Вечерело.
Восточная сторона неба начала наливаться и густеть берлинской лазурью, у самой земли переходящей в старомодные школьные чернила. Запад покрылся ярким золотом, поверх которого побежали сполохи зеленоватого золота, а еще выше – неестественная, синильно-купоросная голубень – таких красок в природе почти не бывает, но и вне природы не встречается. Задем зарделись красные и розовые сполохи вспыхнувших от заката высоких облаков. Величественную симфонию небес никто упорно не желал замечать.
Они медленно шуршали по правому ряду, обгоняемые другими, нетерпеливыми и жадными хоть куда-нибудь успеть.
Они шли на одной и той же монотонной скорости и в сущности вспоминали одно и то же: первую ломку голоса и тормозов, смог-контроль родителей и DMV, ошеломляющий запах женщины, отдающейся в первый раз, смрад полуночных попоек и погонь за несуществующими приключениями, зубчатый рост цен и чуть выше: самооценок – в этом не было ничего ни своего, ни нового, ни оригинального.
Им было пусто и покойно.
Сначала никто ничего не замечал: едет старинный чопорный драндулет с затемненными стеклами, едет медленно, вероятно, внутри – дорогостоящая шишка, рассыпающаяся от древности, как и эта зализанная, но все-таки ветхая машина. Однако "ролс-ройс" на своей малой и тихой скорости полностью игнорировал светофоры и сигналы, подаваемые ему другими водителями и их машинами. Кто-то догадался позвонить по сотовому телефону в полицию.
За "ролс-ройсом" появилась полицейская машина, ярясь сиреной и красно-синими хищными огнями, похожими на жвала агрессивного насекомого из совреме
нных фильмов о звездных войнах. За ней – другая, потом еще несколько. "Ролс-ройс" явно сбавил ход, теперь он шел не более пяти миль в час, но он шел, не останавливаясь и не обращая внимания на стрекочущий и мельтешащий огнями улей своего эскорта.
Колонна давно миновала базу ВВС, расположенную на окраине города, опасности машина уже не представляла никакой, однако недоуменное мигание полицейских машин продолжало сопровождать почти шепотом движущийся "ролс-ройс".
Наконец, что-то в древней машине иссякло, и она мягко причалила к краю дороги, к упругой стене кустарника, отделяющей дорогу от малолюдного и малотрупного кладбища.
Выскочившие из машин патрульные люди в киносъемочной униформе дедективов и триллеров – с блестящими пистолетами в вытянутых руках, отчаянно смело и предусмотрительно осторожно окружили машину, самый храбрый и расторопный потянул на себя ручку водительской дверцы.
За рулем сидел Дин, абсолютно мертвый уже более часа. Труп был преисполнен достоинства и пренебрежения к суете жизни, как, собственно, и полагается важным трупам.
Знаменитый нейрохирург из Стэнфордского университета сумел сделать снимок последнего образа в сознании умершего. Это был плакат – на фоне зеленых стодолларовых купюр шли буквы, сложенные из тех же купюр, но их серой стороной, с овальным портретом Бенджамина Франклина: "ЖИЗНЬ УДАЛАСЬ".
Эта картинка прошлась по некрологам, посвященным Дину в местных газетах, мелькнула по телевизору и застыла на надгробии.
"Ролс-ройс" был выставлен на аукцион, но кто его купил и за сколько, нас уже более не интересовало.
8 февраля 2000 года, Монтерей