Александр Левинтов Кто я: мы или они?
26-03-2000
Преподавательский состав Русских школ DLI весьма разнообразен и представлен уже пятью генерациями иммигрантов. Здесь есть и те, для кого антисоветизм стал судьбой и чуть ли не профессией, и те, кто попал в Америку по бытовым мотивам или мотивам бытового антисемитизма, есть и лингвисты-профессионалы, для которых место приложения своего труда принципиально несущественно.
Общаясь со многими преподавателями в рабочей, деловой или неформальной обстановке, приходится нередко слышать: "они там в России с ума посходили" или "мы, россияне, за себя еще постоим". Смысл высказываний, собственно, неважен, гораздо важнее самоопределение по отношению к России: это они или мы?
И дело вовсе не в сроке давности пребывания в Америке: некоторые "отрясают прах" и занимают позицию девиата сразу, пытаясь стать "100%-ным американцем (американкой)" как можно быстрей, забыть Россию и свое прошлое как безумный кошмар. Это, чаще всего, оправдано теми гонениями и унижениями, которым люди подвергались в СССР при попытке избавиться от ненавистиобильного государства. Для некоторых скорейшая адаптация – привычная ситуация советского человека, лишенного корней и укорененности, привыкшего к тому, что патриотизм – лишь жанр пропагандисткой идеологизации, "лапша на ушах".
Есть люди, прожившие в Америке уже более 20 лет, но продолжающие считать себя не американцами, а русскими, для которых дороги и кровно близки проблемы и ужасы этой страны. Они никогда не позволяют себе сказать о своей родине "они" и душой продолжают существовать там, за тридевять земель
Наконец, во всей нашей маргинальной массе (а мы – маргиналы и в этом и наша, порой сомнительная, ущербность в этом обществе и наше, порой не менее сомнительное, преимущество перед неуехавшими и не покинувшими), достаточно широко представлены "истинные маргиналы", которые искренне путаются и то называют себя "мы, россияне", то говорят о других "они, россияне".
Эти, довольно банальные различения, были бы вовсе неинтересны, если бы речь шла об общине, занятой, по преимуществу, компьютерными технологиями где-нибудь в Силиконовой Долине. Но мы – преподаватели русского языка в военной школе, готовящей тех, кто готов сражаться с Россией, в то числе и "лингвистическим оружием". По большому счету, все преподаватели поклялись в верности США и это не может не накладывать определенные рамки на собственное, интимнейшее самоопределение каждого: и кипящего ненавистью к уже несуществующему монстру и строю, и продолжающего чувствовать себя гражданином России.
И любая из этих позиций имеет право на существование, и никакие формальные обязательства не могут превозмочь нашу совесть.
И это – дело каждого, личное, дающееся ему с легкостью необыкновенной или в муках и угрызениях, мгновенно или на протяжении десятилетий. И никто не вправе влезать в этот внутренний мир со своими наставлениями, советами, увещеваниями или обвинениями.
Но я бы хотел указать на три пункта, которые мне кажутся весьма значимыми в нашем выборе между "мы" и "они" по отношению к России и -- почти зеркально! -- к Америке.
Первое. Советско-американский психолог Владимир Лефевр, ныне профессор университета в Ирвайне, назвал советское общество типично конфликтным. На конфликтной этике и героике непримиримости и было построено советское государство и советское общество. В нем нет места компромиссам, признаваемым только как предательство и трусость. Удержание конфликтной парадигмы в американском обществе, построенном на этике компромисса, закрывает для человека, искренне желающего "покончить с советским прошлым", расстаться с ним и войти в новое для себя, американское общество. Находясь в клинче с собственным прошлым, преподаватель, скорее невольно, чем вольно, транслирует студентам вместе с русским языком, этические и нравственные нормы поведения, глубоко чуждые и непонятные студентам, прививает им ненависть и презрение ко всему русскому независимо от того, желает он, преподаватель, того или нет. Иными словами, он учит русскому языку и одновременно воспитывает врага России.
Второе. В школе и в университете я изучал немецкий язык. Мне очень нравился этот язык, я читал Гете и Гейне в подлиннике и даже пытался переводить их. Обе мои "немки" знали этот язык превосходно. Но пр
и этом обе, пройдя фашистские концлагеря, люто ненавидели немцев и немецкий язык. Они победили любовь к языку во мне и моих одноклассниках и однокурсниках. Никто из нас, включая отличников, не заговорил по-немецки. Для нас этот язык в конце концов стал мертвым языком мертвого врага. Дальше технических переводов и рефератов никто из нас не продвинулся. Более того, вакцина отвращения ко всем иностранным языкам была привита накрепко, почти на смерть.
Третье. Однажды, во время вторжения НАТО в Сербию, одна студентка, взволнованная и заплаканная, обратилась ко мне: "Я не хочу больше изучать русский язык, чтобы потом по моим расшифровкам американские самолеты бомбили русских людей". Я попытался отговорить ее от этого решения: "я стараюсь на своих уроках передать вам любовь к этому языку, к этой культуре и к этому народу. Чем больше в американской и российской армиях будет людей, знающих и любящих другую сторону, понимающих язык и людей другой стороны, тем, по моему убеждению, меньше будет шансов воевать и убивать друг друга. Лингвистическое оружие призвано разоружать армии." – "Это говорите Вы. Но совсем не так думают военные начальники и командиры". И она ушла из DLI, оставив меня наедине с моей совестью, ведь я-то не ушел вслед за ней.
Ничего не утверждаю и не советую, не подвожу черту и – никаких итогов или морали. Процесс самоопределения – процесс, а не раз и навсегда принятое решение. Кто я: мы или они? -- это наш внутренний диалог с нашей совестью и нашим профессионализмом. Или глухое, спящее молчание