Марина(непутевые заметки)
26-03-2000Монтерей, в лесной чаще которого я прожил четыре года, занимает 5-е место в Калифорнии по посещаемости туристами, обгоняя такие известные места как озеро Тахо, Йесемитский национальный парк, винодельческая долина реки Напы, и успешно конкурируя с Сан-Франциско, Диснейлендом, Голливудом, Сан-Диего и пляжно-злачным Лос-Анжелесом.
Здесь есть, что посмотреть, и есть, куда пойти в любое время года и суток. Поэтому партия в шахматы вчера в кафе "Морганс" мне обошлась в два доллара за чашечку турецкого кофе плюс двадцать долларов штрафа за парковку машины более часа.
В Марине, что находится в десяти милях от Монтерея, настолько ничего нет, что. кажется, здесь готовы приплачивать, если вы притормозите и остановитесь хотя бы на час. Я поэтому и не езжу в Марину. Чего сюда путешествовать? -- Я теперь живу здесь.
Основное население Марины – те, кто работает в Монтерее, но не имеет средств жить там: азиаты, мексиканцы, немного белых. Марина – типичная спальня. Здесь и сны все – о прошедшем рабочем дне, изредка – о предстоящем. И все бизнесы связаны с нехитрыми вечерними развлечениями близ дома: бары, дансинги, видеотеки, магазинчики, бензозаправки. Главная достопримечательность – лучшая в Америке помойка, Диснейленд мусора. Тишина в городе стоит такая, что мух было бы слышно, кабы они, конечно, были. Но и их нет, как нет комаров, тараканов и всего прочего привычного из окружающей среды.
От океана Марина отделена Первым хайвэем и высоченными дюнами, покрытыми причудливыми суккулентами, завезенными сюда с Марса местными гуманоидами.
В феврале-марте у нас на полуострове цветут мимозы и плодовые деревья: сакура, слива, абрикос, персик. Дороги и улицы усыпаны желтой лепрой. Мимозы – огромные деревья, каждого хватило бы на одну-две восьмимартовские оптовки в Москве. Нежно-фиолетовые фонарики маленьких плодовых деревьев как мусс или фруктово-ягодный кисель в брикетах. Это – совсем не сиреневый туман цветущего Крыма.
Сегодня у меня выходной. Прачка в свой выходной стирает только на себя, водитель – никуда никому ничего не везет, а просто катается в свое удовольствие, писатель пишет о себе. Я решил сам с собой отметить новоселье в Марине: для друзей уже была вечеринка с четырнадцатью блюдами на двадцать человек. Я собираю нехитрую снедь: греческие прессованные мариновано-вяленые маслины, настоящую одесскую брынзу, бутылку хорошего шампанского из личных запасов, и, невзирая на проливной, еду к океану, менее мили от моего дома, стоящего на самой окраине Марины, почти у околицы.
К югу от любого севера всегда найдется какой-нибудь запад – это известно каждому эмигранту.
Машина встает радиатором к океану, на запад, и застывает в глубокой задумчивости. Далеко впереди низко висит пологая радуга. Под ней, где-то на самом горизонте проходят величественные киты. Они идут – на нерест? на окот? -- от Аляски к южной оконечности полуострова Калифорния, к северному тропику, используя холодное калифорнийское течение. Назад они пойдут в октябре, уже с китятами, преодолевая это течение. Не знаю, что такого съела китовая Ева, но Бог гоняет ее на сносях на несколько тысяч миль. Вообще-то Он милосерден в своем творчестве: киты икру не мечут, а, если б метали, мы б давно их истребили на закуску, да и сами бы спились окончательно от такого непомерного количества икры.
Физика волн – вскользь и мы проходили этот предмет. Какой только научной дрянью мы не засоряем себя и свой мир. Волны приходят из спокойного и серого небытия океана, из огромной глади и тиши. Они начинают с английского "Wow!" (раньше они делали это на навахо), затем наступает прекрасная поэзия прибоя: каждая волна встает на пуанты задолго до берега и звонко поет "Земля! Земля!" и накатывает на нее, шурша о песок каждой каплей своего полуминутного существования. Брызги шампанского прибоя орошают дюны серебряной завесой. Водоросли остро пахнут йодом и собственной смертью. По сырому песку валяются трупики птиц, змей, рыб, все в трагических позах нечаянных жертв океана. Меж рыжих водорослей и обмылков мелкого галечника – малозаметный мусор жизни, маленькие мавзолеи ракушек. По прогибающемуся песку пробегает – ажурней лифчика от театральной дуры – судорога белейшей пены. Голос океана отличен от песен-стонов волн, океан издает монотонный
басовый гул. Надо долго вслушиваться, чтоб начать различать в этом гуле членораздельные речения гигантского разума.
В волнах качаются три-четыре любителя катаний на доске. Они выжидают чего-нибудь покруче, потом вскакивают на свои доски и слаломируют перед самым гребнем, по скользкой параболе волны, пока их все-таки не опрокинет бурлящей пеной. Видать, и у них не все слава Богу, коль в такую непогоду их понесло в пучину.
Птеродактильный дельтаплан застыл над дюной. Пилот напряженно вглядывается в японскую даль, хотя видно ему не больше моего. Наверно, и у него не все слава Богу.
Редкие машины тихо причаливают и отчаливают, сменяя друг друга. Вот подъехала немолодая леди с собачкой маленькой породы. Леди грустна, как бывают безутешно грустны вдовы с многолетним стажем. Собачонка – с высоким лбом и глубоко познавшими мир глазами, сучка в непокобелимой (результат тотальной кастрации всех домашних в Америке) скуке. Она тоже всматривается в океан и небось думает своим утлым профсоюзным умишком: "так вот ты какой, оргазм!".
Микроскопическая липкая морось сменилась мелким дождем, застящим взгляд. В его серости потонули взъерошенные очертания Монтерейских гор слева и Санта-Крузских – справа. Мир стал еще уже и безнадежней.
В машину сквозь открытое боковое стекло потихоньку вливается дождь. В CD – Первый концерт для фортепьяно с оркестром Грига, очень прибойная музыка. "Благодаря божественной судьбе с раннего детства мне сопутствует некий гений – это голос. который, когда он мне слышится, всегда, чтобы я ни собирался делать, указывает мне отступиться, но никогда ни к чему меня не побуждает" – кто из нас не ощущает того же, что говорит Сократ. Мир только как творимый – уникален и неповторим, сотворенный мир неизменен. Но прекрасней обоих – еще предстоящей творению. чудесная сказка жизни еще никому из нас не рассказана до конца и никто из нас ее еще недорассказал себя себе и людям. Я пью светлую память Сократа, Платона, своего умершего шесть лет тому назад учителя, от одного присутствия которого мог делать чудеса. Вспоминаю своих учеников – они тоже могли творить чудеса от моего присутствия. А теперь играют в деньги и политику, по большей части.
Радуга давно уже погасла. А я чувствую, что сбываюсь. Именно так, как и хотел сбыться.
Это четырнадцатое по счету 29 февраля в моей жизни. Никогда б не подумал, что можно так долго умирать. Я за последний год так опустел и полегчал -- что стоит теперь?: сложить книжки и архив в ящики малой скорости, побросать остальное в машину и поехать куда глаза глядят: в Нью-Йорк, Техас, Сидней, Южную Африку. Везде найдется какая-нибудь работа и горсть соотечественников.
Конечно, там, где сейчас лежит закуска, куда отброшена вальяжно рука с бокалом шампанского наотмашь, явно не хватает какой-нибудь подруги, но это хорошо, что ее сейчас нет никакой, что она, возможно, появится только к вечеру и станет нашим ночным праздником, шальным и неистовым. А может, и этот вечер будет пуст и одинок, и с легкостью унесет меня в новые фантазии и размышления… Хорошо не знать свое будущее, даже самое ближайшее.
Я возвращаюсь в свое логово совершенно обессиленный, уставший, вымокший, продрогший, скрипящий солью. Бокал, конечно, разбит вдребезги. Сколько посуды перебито, а счастья все нет и нет. И я валюсь в безнадежную койку, уже в падении поймав тяжелый и беспробудный сладостный кошмар про еще одну свою новую жизнь – и опять на пустом месте.