Биг Бер(тривиальное путешествие)

Я хочу подняться в горы, где живут простые люди Г. Гейне "Путешествие по Гарцу"

Каждое озеро мечтает стать океаном. Но океаном будет только Байкал, да и тот - не скоро. Крошечный Биг Бер накатывает свои голубенькие слюнки на тоненький бережок всего в сотне миль от приливов-отливов Тихого, в укромных горах лос-анджелесского тыла. Да и не озеро это даже, а пруд, водохранилище на горной речке.

Мы едем сюда из чистого любопытства, через Вентуру, где живет одна знакомая почтенная американская пара, и Калабасас, где живет Стас Ионов: места и люди Калифорнии давно уже стали персонажами моих заметок.

Разница между этими двумя домами, при общем равенстве цен, огромна: американский мир устроен до мельчайших деталей, заполнен ими и предельно скучен. В русском доме – легкий номадный ералаш и пустота, зато здесь можно болтать, вспоминать и спорить до утра. И дело не только в языковом барьере: американцам нечего сказать друг другу такого, что мы наговариваем при первой же встрече. У них, подобно героям "Beauty American", коммуникация начинается и кончается хватанием за грудь, за грудки, за револьвер, за железяку. В этом честном фильме хорошо виден тупик, в который загоняет себя американское общество.

Вчетвером, Стас с Ириной, мой тесть и я, наговариваемся вдосталь под шикарного лосося в тесте и бутылочку тосканского кьянти. До утра доживает лишь идея образования как почти единственный способ выхода из российского тупика и одновременно – как почти единственный сейчас способ реализации проектов и проектных идей.

Вентура изнемогает в курортном безделье в псевдоколониальном стиле и мареве пальм, кактусов и пряной тропической зелени. Малолюдные Калабасас и Малибу оккупированы богатыми затеями, под которыми погребены местные духи и другие возможности жизни: со Стасом мы присмотрели кратер огромного вулкана: вот где красные вина будут обладать фантастической магией и терпкой сладостью небесно-подземных чар и ароматов, особенно, если междугрядья лозы занять техническими пурпурными розами и клубникой.

Все это находится в преддверьях Лос Анджелеса, пожалуй, самого нелепого города в мире.

Что такое ЛА? -- 12 миллионов жителей, владеющих 12 миллионами автомобилей, из которых 15 миллионов выскочили на хайвеи либо на работу, либо с работы, либо у них работа такая – на круглые сутки. ЛА – это одна большая пробка на дороге, это – мировая столица пробок. Чтобы увидеть, что, помимо дорог, здесь есть еще что-то, надо подняться на небо: -- в горы, на самолете или помереть.

На сей раз я еду с покаянием, с идеей покаяния.

Но, прежде всего, необходимо развести понятия "вина" и "грех". Практически у всех христианских народов они спасительно разведены. Трагически не повезло русским. До середины 17 века они были в единой (не очень, правда, дружной) семье христианских народов, но, как всегда, самовластно и дуреломно, как всегда, с некритическим преклонением перед заграницей, высший иерарх церкви, патриарх Никон, находясь во временной царской фаворе, учиняет бессмысленный и кровавый, как Чеченская война, раскол. Вводятся не только новые обряды – внедряется бездарнейший перевод бездарнейшей версии Священного Писания. Об этом знали, говорили и писали -- и в те времена, и поныне.

Один из вопиющих примеров – знаменитый стих Нагорной Проповеди: "А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем" (Мтф. 5.28). На всех языках, включая изначальный койне (греческий времен Христа), вместо предлога "с" стоит эквивалент русского "для" (например, английское in order, немецкое zu, древнерусское "ко еже" и т.д.). На женщину и нельзя смотреть иначе, как с вожделением. В этом – ее и наша первородность греха. Но не вина. Вина – в наших целях, намерениях и действиях, если мы, например, смотрим на женщину для вожделения, но мы невиновны в смотрении с вожделением, в своей греховной природе, заложенной в нас со времен первого грехопадения.

Драматическое совпадение в русском православии вины и греха имело и имеет страшные последствия, даже для русских православных атеистов. Мы оказались поставлены в невыносимую ситуацию.

Когда Лютер перевел на немецкий Библию, он также поставил верующих в невыносимую ситуацию: они увидели все свое несоверш
енство в сравнении с Богом. Но сам же Лютер и нашел выход, создав для верующих понятия Beruf ( призвание – профессиональное и как отклик на зов Бога) и industria (аскеза трудолюбия). Согласно Максу Веберу, это и легло в основу протестантской этики, духа капитализма, предпринимательства и индустриального (трудолюбивого) общества, члены которого находят свое индивидуальное спасение в следовании своему призванию и в трудолюбии.

У нас этот выход не найден и, кажется, до сих пор неиском. Искаженная русским православием идея Христа о прелюбодеянии породила иную аскезу: тотального чувства вины всех (все греховны – все виновны), а отсюда возникли и выстроились три зловещих аскезы: недоверия, воровства и несвободы. Чувствуя свою греховность как виновность, русский человек вынужденно индульгирует и вороватость, и "от сумы да от тюрьмы…", и никому не доверяет (" все воры, все жулики"). Речь, разумеется, идет не о конкретных людях, а о духе: и среди протестантов полно лентяев, и среди русских – трудоголиков.

Грех же есть наше несовершенство в сравнении с нашим Богом. Но все тут не так просто. И Бог несовершенен нам и для нас. Бог жестокого человека жесток, Бог злого – зол. Бог воров и сам вор (греки это хорошо чувствовали – их боги были далеко несовершенны, а порой и вовсе поступали по-свински). Величественный ветхозаветный Бог-Созидатель потом ходил меж людей, сутяжничал с Иовом, торговался с Авраамом, с горестью и гневом созерцая несовершенство созданного Им, вмешивался в малейшие детали жизни людей. Читая Священную Историю и особенно Иосифа Флавия, постоянно чувствуешь присутствие Бога меж людей и сострадаешь Его вполне человеческим недоумениям: "да разве Я вас тому учил? Да разве Я вас на то создал?".

И Христос, как человек, несовершенен. Последние слова Иисуса-человека – упрек: "Боже, Боже, для чего Ты Меня оставил?" (Мтф. 27.46) – Ведь Бог покинул бренное тело человека Иисуса, но не мог, по понятию Троицы, покинуть в Нем своего Сына.

И ветхозаветный Бог, и Христос, и Аллах, и самый распоследний и плюгавый античный бог, и божок затерянного в географии туземца совершенны лишь иконически, идеальным образом, совершенны в пути к совершенству ибо тем и указывают нам путь нашего совершенствования.

Я думаю, мир греховен и несовершен в силу того, что он все еще творим – Богом и нами, как Его собеседниками. В этом, кстати, и заключен пафос сильного антропного принципа космогонии. Настанет конец Творения, мы иконически взойдем из праха и отдохнем – с Богом. Пока же надо идти, слава Богу. И я страшусь конца этого пути – как бы мы все, вместе с Богом, не оказались в Старческом Доме: застарелые птенцы с щуплыми телами, цепкими загнутыми когтями на тонких дряхлостях, во влажных и необсыхающих реденьких перьях и кудельках, с темными обводами вокруг глаз, полных абсолютного ужаса и непонимания, с приоткрытыми клювами, жадными не до пищи – до последнего глотка воздуха, источающими смрад и пустоту.

На Биг Бэр, как, впрочем, и во все остальные туристские места, надо приезжать в межсезонье и непременно в середине недели. Тогда озеро и яркое солнце, звенящие смолой сосны и подтаивающие снега, птицы (певчие и каркающие на бессырье вороны), белки, мураши, ухи, стрекозы, мотели и рестораны – все будет только для тебя и, мало того, ты начнешь все это замечать. Мы снедаем на чистом сосновом воздухе свой сухой паек. Юркие апрельские муравьи – вот кто настоящие челноки. Я построил на их пути Брестскую таможню собственной ногой – плевать они хотели и шустро так нашли обходной путь.

Вдоль озера сидят окаменевающие рыбаки. Удивительно - ни у кого не клюет. Рыба смотрит похолодевшими глазами на приманку и думает сама с собой: опять эти блесны и мормышки – и на брекфаст, и на ланч, сколько можно? Ей тоже надоела эта искусственная жизнь в искусственном водоеме, но леска – не намыливается, а табуретки всплывают сами. А, может, ей надоело жариться на гриле, и она размечталась об ухе: с картошечкой, лучком, перчиком, лаврушкой и стопкой водки в кипящий казанок сразу после снятия с костра. А хорошо бы и на рожнах – белейшими, дебелыми телесами распариться – и потекли мутные рыбьи грезы о запеченности в фольге, тесте, в сметане, в пепле, о шашлыке из себя на вертеле, о простой жарехе на постном масле, об изысканном "орли" в пышным тесте и булькающей прованским маслом фритюрнице, о польском соусе, о соусе тартар, о том, как хорошо быть хорошо провяленной к жигу
левскому… Так пацаны семипалатинских окраин наблюдали с крыш своих пятиэтажек за грибами атомных взрывов на горизонте и мечтали о неведомых странах и дивных местах: кому им теперь хвалиться увиденным в своей неведомой стране и своем дивном месте?

Свою вину мы преодолеваем в раскаянии, свой грех – в покаянии.

Слова родственные. Одно – о переоценке (раскаяние), другое – об установлении цены.

Покаяние нам нужно как ритуал (молитва – простое и доступное всем покаяние) и как рефлексия нашего мышления. Мышление, рысканье мысли по неведомым и прихотливым путям, быстро возвращается в сферу сознания, если оно не обуздываемо рефлексией. То, чем мы порой гордимся, -- лишь заблуждения и блуждания мысли по куцым задворкам сознания, по уже знакомым и вытоптанным местам и коротеньким тропкам. Рефлексия, покаяние, метанойя (metanoya, то, что находится за мыслью) – не только управление мышлением, это всегда остановка мышления и последующее, ортогональное предыдущему, движение мысли. В каждом куске мышления – своя логика, но покаянными, рефлексивными остановками и поворотами мы задаем онтологически новое содержание этому потоку и, следовательно, новую логику. Все это очень напоминает езду по серпантину горной дороги: в лоб у нас не получается ни спуск ни подъем, а вот зигзагами – вполне даже.

Мы едем именно по такой дороге на Биг Бэр, вокруг Биг Бэра и с Биг Бэра (и сколько уже таких дорог было!), и я начинаю понимать, что ищет наша мысль в своем мышлении.

Она ищет красоту и гармонию идеи. В словах ли, в звуках ли, в красках – это, собственно, неважно. Женщины, вон, ищут ее в макияже, и это также хорошо и разумно, как и поиски рифмы поэтом. Но когда душа наша, наконец, сталкивается с идеей, красотой, гармонией, она замирает в радости, ликует. И совершенно неважно, это мы персонально достигли идеи как истины и красоты или кто-то рядом с нами. Бесхитростная душа наша нефамильярна, неперсональна – она радуется и замирает от достигнутого ею счастья идеи. Души христианские и исламские, иудейские и синтоистские, атеистические и агностические, ликуйте и радуйтесь, умиляйтесь открывшейся вам панораме идеи, панораме красоты и гармонии мира! И в этой радости – смысл и поиск покаяния, пусть даже и горького, как старый херес, и безнадежного, как покинутая любовь.

Апрельский солнечный Биг Бэр непременно наградит вас двумя сувенирами: на свежем ветерке вы простудитесь, а на солнце сгорите. К этому добавится тошнота от назойливости "медвежьих" услуг: тут все про медведей и о медведях, даже местная газетенка называется "Grizzly today", хотя последний медведь убежал отсюда еще при первом золотишнике и уж, конечно, при строительстве первой плотины в конце 19 века. Если стряхнуть искусственную мишуру, то эти горы и, вообще, весь мир устроены поэтически – здесь нет лишних деталей, все подчинено гармонии ритма и рифмы содержательной идеи.

Добро и зло – не такая уж неподвижная онтология. Жизнь, разумеется, -- Добро, но только по отношению к смерти. Безусловность Добра жизни относительно бессмертия исчезает. Но и само бессмертие – не безусловное Добро, ведь есть бессмертие Кащея и Агасфера, бессмертие проклятья.

Нам не дано знать, что есть Добро и что зло. Мы делаем выбор каждый раз – интуитивно. И то, что было Добром в одной ситуации, может не быть им в другой. Ни на чем не зависает ярлыком и маркой Добро или зло. Но каждый из нас легко может отделить в себе Добро от зла: если вам хорошо живется только с хорошими людьми, а с плохими людьми – плохо, то вскоре вы обнаруживаете, что вокруг вас очень мало хороших людей, а все больше плохих. И вы начинаете понимать, что заблудились в себе плохом и дурном, что зло – внутри вас, а вовсе не в окружающих. Мир злого человека очень тесен, а сам он никогда не решится взвалить на себя ответственность за все мироздание. Улыбнитесь этому и порадуйтесь, что вы поняли, где оно, зло, и куда надо идти к Добру. Вы покаялись и вновь встали на верный путь. И вновь можно спать в обнимку с глупыми и сладкими мечтами "что-то во мне никогда не умрет." Потому что в любой ситуации каждый из нас старается оставаться человеком, стало быть, – Божьим человеком, стало быть, -- Богом, пусть и несовершенным. В полном соответствии с нравственным императивом И. Канта. Но это уже тривиальности.

Мы едем к простым людям. Нет, это не те простые американские миллионеры, что понастроили окрест Биг Бера просте
нькие замки и двух-трехэтажные хижины.

К простым людям, о которых писал поэт, относятся, конечно же, блаженные нищим духом, те, чьи души живут в радости и веселии, неомраченные никакими винами и спокойно уверенные, что грех наш и несовершенство будут прощены, прощены, да они уже давно прощены.

А еще простые люди – это ангелы, потому что когда наши души освобождаются от трудностей и сложностей бытия, когда они из ожесточенных мыслей вырываются в светлый мир идей и Духа, они становятся проще, чище, ясней и явственней наших персоналий и персональных дел.

И, наконец, простые люди – это те, что стояли у истоков человечества, в самом начале нашего пути. Они жили в горных пещерах с несчастными злыми приматами, обреченными на самоуничтожение, и по ночам, с круч и замерших в восторге вершин, обращали свои взоры (уже не взгляды) и слова (уже не рыки) к космическому Отцу или Отцам, отчетливо веря и зная о своем происхождении. И нас теперь тянет к нашим источникам и возвышенным далеким родинам.

Вот почему так неизъяснимо манящи для нас горы, особенно в молодости, когда мы еще помним свое небиологическое происхождение. Вот почему мы любим, особенно ближе к грустной старости, бесконечно смотреть и на океанский прибой, откуда родом жизнь. Мы любим быть у колыбели жизни, прощаясь с жизнью или в предчувствии этого прощания.

И маленькое горное озеро, грезящее стать океаном, баюкает нам сладостные сны предстоящей и прошедшей вечности.

По заказу Анатолия Строганова