Последняя годовщина (Ночной монолог)

07-05-2000

Alexander Levintov

Не спится. Уже давно – не с кем и не о чем. Пустая жизнь пролетает со скоростью выстрела в висок: не успеешь оглянуться – и год пролетел. А то и вся жизнь. Когда жизнь полна каким-нибудь содержанием – она тянется долго-долго: Господи, неужели это было всего год назад? Как давно это было!

Да, ровно год назад, одну вечность назад, тщательно, за много лет продуманное, хорошо и даже ловко подготовленное и трусливое предательство, свершилось.

По этому поводу я проснулся и встал. Часы показывают половину третьего.

"А можно ли было сделать это иначе? Не так подло?" – думается под душем без всякого освежения – "Чего себя обманывать: если нечто так тщательно готовится как личный триумф и реванш, то невозможно помешать в этом торжестве и невозможно остановить словами о несправедливости и боли -- чем тебе больней, тем, стало быть, пуще чье-то торжество." Я заметил, что уже давно говорю о потерявшем для меня пол и даже некоторую одушевленность существе и явлении – только в среднем роде.

На маленьком балкончике царит ночь. Плюшевые лапы кипарисов построились плоской крышей, отделяющей сон людей от звездного спектакля.

Огромная восторженная бабочка Ориона косо взлетела над землей и так и застыла для любований собой. Небо приобрело глубину резкости видны провалы расстояний меж галактиками и разлетающиеся с допплеровыми аккордами вселенские горизонты. Они улетают в пустую черноту, отбрасывая на мой балкончик длинные тени света.

"В конце концов, больше всех здесь не повезло какому-то неизвестному мне Чарли: быть мужем жены писателя гораздо поганее, чем быть просто мужем или просто писателем. Хорошо, если он об этом пока не догадывается. А, может, уже догадался, и теперь идет смена караула."

На пластиковом столике появилась бутылка шампанского (Криковское, не из худших), красная икра крупного калибра (мелкая мне всегда казалась недозрелой, а я не лолитчик, мне эти развращения малолетних неприятны), взятые на пробу маслины с дольками лимона, сам, со слезою, лимон, поелику возможно с моими ножами -- ажурнейшей нарезки, случайно свежий хлеб (я редко покупаю этот продукт, и он почти всегда пребывает в черствейшем настроении), вологодское, а не местное соленое и, кажется, обезжиренное, баночка копченых устриц – непритязательная закусь беднейших слоев американского общества. Пара свечей, чтоб не казалось совсем уж безлюдно в мире.

Сколько было таких ночей? -- Наверно, немного: Москва, Вилково, Байкал, Барселона, Гурзуф, Вологда, Владивосток, Питер, Прага, опять Москва, Монтерей, -- таких ночей вообще не бывает много, такие ночи вообще не у многих бывают. Искрясь о свечи и грани фужера, шампанское собралось в полном составе и выпилось – осторожно, длинными задумчивыми глотками.

Я уже давно знаю, что здоровье, если о нем не заботиться, то и не болит. Теперь, живя один, я редко стал о нем вспоминать. Все само как на собаке заживает. Заодно и вернулся мой скромный дар утишать боль и исцелять других: зубы, головы, животы, что-то под лопаткой – я пользую тех, кто нуждается или просит, беря взамен не более одного спасибо. Эта способность, если во-время и тщательно не стряхивать со своих рук чужие хвори, немного опасна, но я осторожен и во всякие раковые дела не лезу.

Послышался океан. Да это он – мерные медленные удары фиолетовых волн о трупно-желтый по ночам берег. Его не видно из-за дюн, но воздух наэлектризован йодом и этими ударами дыхания мудрого седого гиганта. Кто-то одинокий несется по пустому хайвэю меж дюн. Вряд ли его гонит этими милями счастье: скорее забота или драма.

До меня доходит, что мне сильно повезло: еще не умер, а уже сильно осюжетил не только в прошлом, то есть сделал непредсказуемо интересной собственную жизнь. Ведь это невыносимо даже представить себе нормальную жизнь: еще 10-20 лет ежедневно изнурять себя в склочной обстановке, радоваться, что тебя не обошли или печалиться, что, вот, тебя обскакали, люто ненавидеть рутину преподавания (исследования, программирования, картографирования, редактирования) все одного и того же, в общем-то, все тем же ("раньше, когда были экономические проблемы и безработица, студенты гораздо умнее были") и в команде все с теми же, терпеть все это ради коротких вечеров, выходных и отпусков, чтобы затем, наконец, выйти на
пенсию и начать скаредно копить здоровье для решающего рывка в небытие.

Нет, вот только теперь я понимаю, что со мной еще может случиться что угодно. Что прийдет принцесса – с косой до пят или просто с косой ("Привет, кудрявая (курносая, угрюмая, прыщавая)!")– и заберет меня отсюда в новое царство, а эта сказка кончится самым неожиданным и наиблагополучнейшим образом: под забором ли, на заборе ("требуются писатели и высококвалифицированные географы для развозки пиццы или чего-то там") или за забором, как это принято у осужденных на бессрочную славу или бесславный срок. Передо мной просторный, как Орион, выбор возможных продолжений и потому самому интересно жить и следить за невероятными поворотами сюжета собственной жизни. Пока же этого ничего нет, я собираюсь провести следующую осень в Париже: слезливая морось дождей на бульваре Капуцинов, тапер, чашечка кофе, рука любимой или любящей (а мы умеем это различать?) женщины, утренняя тишина музея.

В кресле напротив – пустота. Я ей больше не наливаю – и так уже хороша. За этот год я даже немного повзрослел, хотя в моем возрасте уже не взрослеют (стыдно), только старятся, но доверчив и азартен по-прежнему: это уже неисправимо и каким-то образом связано с воображением. Я, слава Богу, не запил и не спился, не впал в заунывное мужское рукоприкладство и самообладание, хотя, наверно, это наиболее частый итог поздних разводов. Попробовал, впервые в жизни, профессиональную проститутку, до этого были только волонтерки: в пересчете на ночь получается чуть дороже, чем в браке, но зато качество несравненно выше, да и безопасней, признаться.

Женщины, конечно, бывают (куда ж без них?), но теперь меж нами только нежность, чистая и глубокая нежность, без примесей ненужных эмоций, упреков и обязательств. Нам стало взаимно легче.

Отчаянного недоумения и оскорбленности скрипка сменяется во мне задумчивыми аккордами и переливами фортепьяно, а потом, надеюсь, все станет и вовсе по барабану, поскольку совесть моя чиста. Я уцелел в этот год и особенно в первые страшные месяцы благодаря тому, что, как за соломинку, уцепился за свое писательство, что писал своего неистового "Эзопа": жаль, что запорол книгу, которую писал три с половиной года и которую никогда не опубликую (эка потеря – да у меня десятки книг не опубликованы и не будут публиковаться!), но "Эзоп" спас меня и теперь лежит, нечитаный, в саркофаге компьютера.

Что ж ты там ворочаешься, тебе-то что не спится? Мысли текут, возвращаются не то кругами, не то волнами – все о том же, как будто зацепились. Свобода… Всю жизнь был свободным и только этим по-настоящему и дорожил. И знал цену свободы – все эти обвинения в равнодушии, в риске потерь, в дисбалансе чувств ("я к тебе и так и сяк, ну, а ты ко мне никак"). И знал горький и беспросветный вкус свободы и одиночества, что почти одно и то же, потому что самое страшное, когда ты долго-долго один, сам с собой, а сказать себе нечего. Теперь вот, когда дом мой опять стал проходным двором для всех – горячо любимых или мало знакомых, я понял, что свобода – это к тому же и множество прав на тебя. Если права эти узурпированы одним, зорко и ревниво следящим за всеми входящими в твою жизнь, то ты просто раб и невольник и это заставляет искать любовниц или третьего для распития с не менее случайным вторым. Права на себя, розданные направо-налево, от Иркутска до Сиднея, право взыскивать с меня на пределе искренности, право полностью владеть мной, разделенное с таким же правом других сотен людей – и есть подлинная и настоящая свобода, за которую стоит выпить.

Счастлив ли я? -- Даже, когда мне было невыносимо, я был счастлив тем, что могу плавить свое отчаяние в слова и строки. Я не умею жить несчастливо. Это ниже моего достоинства и кажется даже неприличным. Я счастлив, с болью и в кромешном спокойствии: мне не надоело жить и радоваться жизни.

Шампанское иссякло. Свечи, маленькие мотыльки ночного одиночества, доплывают. Это первая и последняя годовщина от прошлой жизни, потому что теперь все это скверное прошлое будет только мельчать до незаметного налета праха и пыли на поверхности холостой жизни. Хотя и не за чем, но пора ложиться спать. Неужели опять светает?

Комментарии

Добавить изображение