Рядовое судебное дело конца эпохи Сталина(Из воспоминаний об отце)

Жизненный путь моего отца был весьма типичен для многих людей его поколения в СССР. Он родился даже не в бедной, а в нищей еврейской семье в деревне Дуброво Речицкого района Гомельской области Белоруссии в 1903 году. Как известно, евреев, не желавших отказаться от своей религии и креститься, в царской России подвергали унизительной дискриминации, особенно когда речь шла о евреях-бедняках. Стоит напомнить, что им было запрещено свободное проживание вне черты оседлости, для бедняков был практически закрыт путь к образованию к любой государственной службе и воинскому званию выше фельдфебеля. Во флот гвардию евреев было запрещено брать вообще. Но при этом все тяготы налоговые и рекрутской повинности они должны были нести без всякого снисхождения.

Правда, в отличие от других мест, отношения с таким же нищим белорусским крестьянским населением у евреев – обитателей местечек были вполне нормальными и, по воспоминаниям, даже дружественными.

Революция дала отцу, как и многим другим обездоленным, все гражданские права.

Он получил возможность работать, затем поступить в Московский Механико-машиностроительный институт, откуда по партийной мобилизации (в ВКП(б) он вступил в 1926 году) был направлен в Высшее Военно-морское училище им. Дзержинского в Ленинграде. После его окончания ему было присвоено звание, как сказано в свидетельстве об окончании училища, командира РККФ (рабоче-крестьянского красного флота), по специальности инженер-механик-дизелист.

Судя по трудовой книжке, отец с 14.07.1939 года служил на Балтийском флоте. Я родился в 1937 году (кстати, в Кронштадте, бывшем тогда главной базой Балтийского флота), и о предвоенных годах жизни отца знаю, разумеется, со слов матери и его друзей. По их воспоминаниям отец много работал над собой, постоянно учился. Постепенно стал очень образованным в гуманитарном отношении человеком, хотя русский язык начал серьёзно изучать только с 20 лет. Много интересовался общественной жизнью страны. По рассказам друзей, он очень сочувствовал Н.И. Бухарину и разделял многие его взгляды. Репрессии 30-х годов прямо его не затронули, но в 1935 году он исключался из партии, хотя и ненадолго, «за рассказывание антисоветских анекдотов».

Участие в войне с Финляндией в 1939-40 гг. дало ему возможность лично убедиться в реальном состоянии нашей армии. Поэтому начало Великой Отечественной войны он встретил без всяких иллюзий. Несмотря на оптимистический тон пропаганды в первые недели войны, отец настаивал на эвакуации матери с детьми из города.

Войну с Германией отец встретил в Таллине, участвовал в страшном переходе нашего флота из Таллина в Ленинград. По его словам, море было окрашено кровью погибших моряков и напоминало «суп». Блокаду отец провёл в Ленинграде, испытал все ужасы, выпавшие на долю его защитников. Случайно сохранилась фотография, которую мы получили от него в эвакуации. По ней было видно, что даже ему, одинокому офицеру сравнительно высокого ранга, было нелегко выжить в условиях голода и холода блокады.

Во время войны отцу приходилось участвовать в походах подводных лодок, бывал он на Каспии и в Мурманске. В качестве инженера-механика он служил командиром БЧ-5, то есть начальником энергетических служб боевых кораблей, в основном подводных лодок. Был близко знаком со многими известными подводниками, в частности, с Маринеско, Луниным и другими знаменитыми офицерами морского флота. Полагаю, что записным героем он не был, но честно выполнял свой долг, имел воинские награды и закончил войну в довольно высоком звании инженер-капитана II ранга.

Он очень не любил вспоминать об ужасах блокады. Помню только, что с восхищением отзывался о стойкости народа. О руководстве же, особенно высшем был весьма нелестного мнения.

После войны отец был направлен на довольно ответственную должность в Таллин, где тогда находилось Управление ремонта ДКБФ (Дважды Краснознамённого Балтийского флота). Мы к тому времени вернулись из эвакуации в Ленинград, и с матерью однажды навестил его. Помню, что несмотря на звание отец был очень простым человеком, любил общаться с матросами и младшими офицерами. Его все любили за остроумие, простоту, открытость характера и природный ум. Он по-прежнему
был весьма неосторожен в своих высказываниях, что приводило иногда мою мать в ужас.

Среди его сослуживцев в Таллине я запомнил одного молодого офицера старшего лейтенанта Менделя Львовича Турецкого. Почему-то тогда меня неприятно поразило слащаво-приторное выражение его лица. Этому человеку суждено было сыграть роковую роль в судьбе отца, хотя, вероятно, если бы не он, то, возможно, на эту роль нашелся бы другой человек. Тут надо заметить, что отец никогда не обманывался в отношении режима Сталина. Сейчас это может показаться невероятным, но по словам одного родственника и друга нашей семьи (он тоже был флотским офицером) отец сказал ещё в конце 40-х годов: «Вот увидишь, когда-нибудь и Сталина объявят врагом народа». Но судьба щадила его вплоть до 1952 года.

В то время он занимал должность начальника отделения Технического управления Балтийского флота, и ему было присвоено звание инженер-капитана I ранга, далее уже шли звания адмиральские. Однажды в середине февраля 1952 года отца вызвали в служебную командировку в Москву. Никакого беспокойства у него это не вызвало. Он много занимался изобретательством и думал, что командировка связана с этим. 14 февраля он прибыл в Москву, и с этого дня мы долго не имели сведений о его судьбе. Несколько дней мать обзванивала всех, кого могла, но все было напрасно, никто ничего не знал. Всё прояснил долгий требовательный звонок в дверь днём 17 февраля. Когда мой старший брат Олег открыл дверь, то на пороге оказался высокий мужчина с военной выправкой в тёмном длинном пальто. Его сопровождали два матроса и две женщины из домоуправления. Войдя переднюю, мужчина произнёс: «Вот ордер на обыск вашей квартиры».

Надо сказать, что мы жили в отдельной двухкомнатной квартире с телефоном и ванной – тогда это было неслыханной роскошью. В кабинете отца были два огромных стеллажа с книгами. В основном это были книги по технике, но много было книг по истории, философии, а также художественная литература.

Насколько помню, весь обыск был посвящен просмотру книг. Ретивый капитан (таково было его звание) даже простукивал рукояткой финского ножа стены за книжными полками. Я это запомнил потому, что ручка ножа была очень красивой, наборной из слоёв пластмассы различных ярких цветов. Книг было очень много, и обыск продолжался долго, до позднего вечера. Всех приходящих впускали и по всем правилам сыска задерживали. По телефону распорядились никому не отвечать.

Постепенно квартира заполнялась людьми. Как нарочно, гостей пришло много.

Помню, как у моего школьного товарища Виталия пропали билеты в кино, и он громко выражал недовольство. Матросы, сопровождавшие капитана, явно выражали нам сочувствие, но, конечно, ничего не могли поделать. Вспоминаю забавный эпизод. У нас висела картина с изображением спящей обнажённой женщины. Явно раздосадованный тем, что ничего существенного найти не удаётся, руководитель обыска сделал маме замечание, указав на картину: «Вот как вы плохо воспитываете сыновей». После обыска испуганная мама закрыла картину тряпкой.

Повторяю, обыск длился долго. В конце концов из библиотеки были изъяты 11 книг, о чём был составлен акт. Этот акт, точнее его копия, сохранился у меня до сего времени. Показательно, что среди изъятых книг находились (цитирую по акту):

1. Книга без переплёта под названием «Христос», автор Николай Морозов, изд.

1928 г.

2. Книга без переплёта под названием «Фрейд, его личность, учение и школа», изд. 1925 г.

3. Книга без переплёта под названием «Государственное хозяйство России», автор Милюков, изд. 1905 г.

4. Книга без переплёта под названием «Основы позитивной эстетики», автор Луначарский, изд. 1923 г.

5. Книга без переплёта под названием «Падение царского режима», под ред.

П.Е.

Щеголева, изд. 1926 г.

И так далее. Словом, улов был крайне скуден.

После обыска всё стало ясно: отец арестован. Мать пыталась узнать, где он находится. Она съездила в Таллин, к месту постоянной службы отца и в Москву, кажется, в Военную прокуратуру. Всюду ей говорили, что ничего не знают. Надо сказать, что в Москве это выглядело особенно издевательски, поскольку, как выяснилось позднее, отец находился в тюрьме, расположенной всего в нескольких километрах от здания прокуратуры.

По воспоминаниям периода 1937-1938 гг. ходить и узнавать об арестованных считалось делом небе
зопасным. Можно было войти в одно из этих учреждений и уже не выйти. Один из офицеров госбезопасности (не помню, в Таллине или в Москве) видимо, добрый человек – прямо посоветовал матери прекратить поиски и ждать развития событий у себя дома. Неожиданно мы узнали от нашей родственницы в Москве (дочери брата отца), что ей удалось каким-то образом передать отцу, находившемуся в Красноармейской тюрьме, 100 рублей.

Прежде, чем перейти к изложению воспоминаний отца об аресте и ходе следствия, хочу сообщить об одном странном эпизоде детективного характера. Однажды, когда наша мать была на дежурстве (она была по специальности медсестрой), мы с братом получили письмо. Оно было написано изменённым почерком, видимо, левой рукой. Содержание его было весьма интригующим. Вот его текст с пояснениями.

«Здравствуйте, Р.С. (Рахиль Соломоновна – имя матери – В.В.). Очень обеспокоен случившимся (видимо, арестом отца - В.В.). Только недавно об этом узнал. Сожалею, что не смог с Вами поговорить, когда Вы были здесь (когда мать приезжала в Таллин, в местное управление госбезопасности, чтобы узнать о судьбе отца – В.В.). Мне необходимо Вас видеть по вопросу, небезынтересному для Вас, но выбраться к Вам (в Ленинград – В.В.) никак не могу, хотя и пытался. Очень прошу Вас приехать сюда (в Таллин – В.В.) для переговоров и остановиться там же (на квартире, где отец снимал комнату – В.В), где и прошлый раз. Я уже договорился. Обратную дорогу я постараюсь обеспечить.

Меня не ищите (подчёркнуто автором – В.В.). Я сам зайду к ней (хозяйке квартиры В.В.) в 7 час. вечера и только в эти дни я приду, в другие же по служебным причинам зайти не могу. Если Вас в это время не будет, то буду считать, что Ваш приезд невозможен и буду продолжать попытки приехать, но последнее маловероятно. Я Вас жду и надеюсь на встречу. Здесь не ищите, а это уничтожьте. Привет ребятам (то есть мне и моему брату – В.В.). ТУРЕЦКИЙ».

В общем, нам (мне было 15 лет, а брату 20) пришлось столкнуться с совершенно необычной детективной проблемой. Возник вопрос, передать ли это письмо матери или нет. Как потом выяснилось, брат принял совершенно правильное решение - не передавать. Он верно рассудил: «наша мать настолько маленький человек, что от того, больше или меньше знает она о судьбе отца, ничего не изменится. А попасть в беду она сможет очень легко.» Поэтому было решено письмо ей не передавать, а спрятать где-нибудь вне квартиры. Мать так и не узнала о письме вплоть до возвращения отца. Как оказалось, это её спасло.

Через месяц после первого, у нас состоялся второй обыск. Видимо, в изъятых книгах не оказалось компрометирующего материала. На этот раз, помнится , офицер, руководивший обыском, был более доброжелательным. Он сразу сказал не открывать дверь гостям, чтобы не было необходимости задерживать их. Обыск прошёл значительно быстрее. Акта изъятия книг не сохранилось, но потом на суде фигурировала книга известного монархиста Шульгина «Дни» о февральской революции 1917 года, изданная по рекомендации самого Ленина в начале 20-х годов. Мы считали её совершенно безобидной, поскольку автор никогда не скрывал своих взглядов и книга было снабжена соответствующим предисловием. Однако следователи, видимо, руководствовались правилом «на безрыбье и рак рыба».

Примерно через полгода мы, наконец, стали получать от отца письма. Он находился в исправительно-трудовом лагере сначала в Ярославле, потом в Угличе.

К счастью для него, в отличие от довоенного времени, при назначении наказания всё же как-то учитывалось состояние здоровья, и он не был сослан на каторжные работы, что дало ему возможность пережить три года заключения.

К сожалению, письма отца из заключения не сохранились. Помню только, что моя мать один раз ездила к отцу в Углич и виделась с ним. Но, как ни странно, у нас всё равно три года не было никакого официального уведомления того, что член нашей семьи арестован, осужден и отбывает наказание в каком-то месте лишения свободы. Так что я с полным основанием смог написать в анкете при поступлении в институт «сведений об отце не имею».

Теперь перехожу к рассказу отца о ходе следствия после ареста. Все это было изложено в жалобе отца с просьбой пересмотреть его дело Главному Военному Прокурору СССР. Судя по документам, жалоба была отправлена из лагерного подразделения 17.05.54 г., то есть почти через год после смерти Сталина.

По воспоминаниям от

ца, он ещё в поезде заметил двух мужчин, внимательно следивших за ним. По прибытии в Москву они подошли к нему на перроне и, предъявив документы сотрудников Министерства государственной безопасности (МГБ), препроводили его в Красноармейскую тюрьму и сразу же началось то, что тогда называлось «следствием».

Фамилию следователя я не помню, но ее, видимо, легко установить, подняв соответствующее дело в архиве бывшего МГБ. Как это известно из опыта других «подследственных», всё так называемое следствие проводилось по ночам и все допросы начинались с требования следователя ответить на вопросы типа: « Какому государству продался?» и «Ну, что, надумал?». Прямых избиений, правда, не было, но постоянно сыпались угрозы забить до смерти, вроде – «ты отсюда живым не выйдешь, если не подпишешь» и т.д. Постоянно сыпались оскорбления антисемитского характера типа «жид», «жидовская морда». Разумеется, всё время изрыгалась матерщина. Затем следователь начал действовать изощреннее. Он стал убеждать отца подписать состряпанные им же «показания», прибегая к новым «доводам»: «Если подпишешь материалы следствия, то дадим хорошую характеристику и отправим в лагерь с более сносными условиями, а не к белым медведям. Будем считать тебя «разоружившимся врагом». Кроме того, не тронем семью. В противном случае вышлем из Ленинграда жену и детей, а можем их и посадить».

Активно давал показания, даже на очной ставке, тот самый старший лейтенант Мендель Львович Турецкий, о котором говорилось ранее. Следует упомянуть, что, хотя, конечно, он был законченным мерзавцем, ему всё же, как выяснилось потом, угрожали переводом из Таллина в дальний северный гарнизон. Но, разумеется, от этого гнусность его поведения не исчезает. По рассказам отца, он вёл себя на следствии очень агрессивно, всё время заявлял: «Я как услышал это от Вихновича, так сразу же в МГБ».

Надо сказать, что весь ход дела, стремление приписать отцу «клевету» на национальную политику и советскую демократию, а также явно антисемитский уклон «следствия» показывают, что отец был маленькой пешкой в ходе подготовки будущего «дела врачей». Поскольку пост отца был довольно заметен – начальник отделения Технического управления Военно-морского флота, инженер-капитан I ранга – то, видимо, тогда уже у органов МГБ существовал план «разоблачения» врагов народа - евреев по национальности, которых они старались выискивать во всех социальных слоях советского общества, в том числе и в вооруженных силах.

Поняв, куда он попал и беспокоясь о семье, то есть о нас, отец подписал самооговор, имея в виду выступить с разоблачениями следствия на суде. В этом смысле ему «повезло». Его брата – москвича по доносу осудила пресловутая «тройка». Брату просто предложили подписать бумажку с информацией, что он получил десять лет заключения за «антисоветскую деятельность».

После завершения таким образом «следствия» отцом перестали интересоваться, он дожидался своей очереди на суд в общей камере. Надо сказать, что по воспоминаниям отца, в тюрьме была великолепная тюремная библиотека, а среди сокамерников были очень интересные люди.

Наконец, наступил день суда. Судя по имеющейся в моём распоряжении копии приговора, это было закрытое заседание Военного трибунала Московского военного округа. Оно состоялось 6 мая 1952 года.

Суд проходил без участия защиты, даже формальной. Обвинения в антисоветской агитации и пропаганде, в том числе клевете на руководителей Коммунистической партии и Советского государства, клевете на национальную политику и демократию в СССР, рассказывании антисоветских анекдотов опирались на показания одного свидетеля – того же Турецкого, с которым отец был знаком по службе в течении только двух лет. Обвиняя отца в хранении и распространении антисоветской литературы, суд в приговоре даже не привёл название книги, фигурировавшей в качестве вещественного доказательства. Даже в те дни понимали абсурдность этого, поскольку книга В.В. Шульгина «Дни» была издана в 1925 году в Москве её можно было встретить в букинистических магазинах.

Однако, следователь всё же явно перестарался. Печально знаменитая статья 58 п. 10 Уголовного кодекса, каравшая за антисоветскую пропаганду, имела 2 пункта I и II. Пункт I относился к мирному времени, а пункт II – к военному. «Расценки» тоже были разные. По I предусматривалось 10 лет заключения, а по II – 25. В материалах следствия значились обвинения по обоим пунктам. Однако, свидетелей военного времени у следователя не нашлось. Воспользовавшись этим, отец отказался от показаний, данных на следствии, что он якобы вел антисоветскую агитацию в военное время. Председатель суда полковник юстиции Агеев несколько наивно спросил отца: «Почему же вы подписали следственное дело?» Отец ответил на это: «Если бы со мной на следствии обращались как на суде, то и всего дела не было. Но лучше быть обвинённым в чём угодно, чем снова возвращаться в следственную тюрьму!» Офицеры Трибунала, видимо, всё поняли и, освободив отца от обвинения по п. II, осудили его по п. I.

Большего они сделать не могли. По действовавшему тогда законодательству суд не мог оправдать обвиняемого по политическим статьям, в его компетенции было только вернуть дело на доследование. Все хорошо понимали тогда, чту это значило для обвиняемого. Поэтому Военный Трибунал осудил отца по возможному тогда минимуму – «всего лишь» на 10 лет исправительно-трудовых лагерей и 5 лет поражения в правах. Тогда меньше по этой статье не предусматривалось. После приговора отец был этапирован сначала в лагерь, расположенный в Ярославле, а потом в Угличе. До смерти Сталина оставалось меньше года. Возможно, это и спасло его. Однако, и ему пришлось пережить многое. Самым ужасным было совместное содержание на этапах политических и уголовников. «Бывало, в вагоне, – вспоминал отец, – спросишь у кого-нибудь, за что посадили? А он отвечает совершенно спокойно, что сидит по «мокрому» делу, то есть за убийство.» Правда, специальных преследований антисемитского характера со стороны заключённых не было.

В самих лагерях уголовников отделяли от политических. Тогда уголовники обзывали осуждённых по статье 58 «фашистами», а последние именовали уголовников «борцами за мир». В странном мире лагерного барака встречались самые различные люди. По рассказам отца, он встретил там и бывшего генерала командира корпуса Иванова, и бывшего узника немецкого лагеря Бухенвальд. Но основную массу заключённых составляли простые, часто даже неграмотные люди, среди которых было много крестьян. Главным образом, это были люди, находившиеся на территории, занятой во время войны немецкими войсками и осуждённые якобы за сотрудничество с оккупантами. Чаще всего, немцы, заняв деревню, тут же указывали на кого-то: «ты будешь староста», после чего уходили дальше. И, независимо от поведения, человеку была гарантирована после изгнания оккупантов та же 58 статья. Помню, отец вспоминал, что среди заключённых был даже 14-летний мальчик. Он неосторожно что-то написал или сказал и был осуждён на те же 10 лет лагерей. Отец с ужасом думал о том, что и мы с братом можем попасть в те же лапы МГБ. Но, повторяю, ему повезло, он был в лагере для больных (у него тогда было сильная гипертония и приступы стенокардии).

Следует отметить, что в 50-е годы в отличие от 30-х такие лагеря существовали. После смерти Сталина 5 марта 1953 года пошли слухи об амнистии. Начали приезжать различные комиссии по пересмотру дел. Однако, видимо, заключённых было так много, что рассмотрение дел затягивалось. 17.05.54 г. отец написал первую жалобу из лагерного подразделения г. Углича в адрес председателя Военной коллегии Верховного суда СССР. Письмом от 29.06.54 г. Верховный суд сообщил ему, что жалоба была передана в Главную Военную прокуратуру для проверки. В свою очередь Главная Военная прокуратура сообщила, что жалоба получена и результаты проверки будут сообщены дополнительно. Проверка продолжалась довольно долго. Во всяком случае, письмо Прокуратуры от 11.11.54 г. сообщало, что жалоба проверкой не закончена. Наконец, определением Ярославского областного суда от 17.12.54 г. отец был освобожден из-под стражи по состоянию здоровья.

В феврале 1955 г. он добрался до Ленинграда, и я снова увидел его. Он был в лагерной одежде и выглядел крайне истощённым . Представление о его облике может дать только его фотография, присланная нам из блокадного Ленинграда. После первых радостей начались суровые будни. Прежде всего, амнистия – это не реабилитация, и права на проживание в Ленинграде отец не имел. Начались усиленные хлопоты о прописке и повторные обращения в Главную военную прокуратуру. И тут я хотел бы отметить светлое пятно во всей этой драме. Военный прокурор Главной военной прокуратуры старший лейтенант юстиции Терехов (к сожалению, не сохранились инициалы этого порядочного человека) предложил отцу предоставить отзывы о нём его сослуживцев. Причём они не должны были опровергать выдвинутые против него обвинения, а высказывать только свое мнение об отце.

Надо было знать страшное время Большого террора, чтобы оценить мужество людей, положительно отзывавшихся об осуждённом карательными органами. Эти люди рисковали не только служебным положением, но и личной свободой. Конечно, после смерти Сталина повеяло новым духом, но ведь ХХ съезд был ещё впереди и не было твердой уверенности в необратимости перемен.

Не все оказались способны на это, но тем более хотелось бы, чтобы имена 7 мужественных людей сохранились как пример достойного поведения. Вот они:

1. Рамазанов И.Р., член КПСС с 1925 г. Инженер-капитан I ранга.

2. Кетов И.И., член КПСС с 1925 г. Инженер-капитан I ранга.

3. Беликов С.П., беспартийный (удивительное исключение, поскольку для офицеров членство в партии было почти обязательным). Инженер-капитан I ранга.

4. Коноплёв А.П., член КПСС с 1946 г. Полковник в отставке.

5. Буйволов Н.Ф., член КПСС с 1939 г. Инженер-капитан 2 ранга.

6. Кучин А.И., член КПСС с 1919 г. Батальонный комиссар в отставке.

7. Соломоник А.Г., член КПСС с 1932 г. Подполковник, офицер запаса.

 

Привожу текст одной характеристики: «Тов. Вихновича Льва Яковлевича я отлично знаю с 1939 г. как по совместной службе в Техническом Управлении Балтфлота, так и по семейно-бытовой жизни вплоть до начала 1952 года. Тов. Вихнович всегда отличался своим исключительно добросовестным отношением к работе, дисциплинированностью и трудолюбием. Я перенес с ним все ужасы и лишения блокады Ленинграда и всегда считал Вихновича Льва Яковлевича достойным офицером и сознательным членом партии, беззаветно преданным делу коммунизма. Пользовался авторитетом среди офицеров Технического Управления, а также среди офицеров соединения подводного плавания, где он по роду своей службы проводил большую работу в период Великой Отечественной войны, обеспечивая их боевую готовность. Принимал активное участие в партийной и общественной жизни. Считаю, что выдвинутое против него обвинение относится к явным недоразумениям, так как не допускаю даже мысли о возможности действий со стороны Вихновича Л.Я., предусмотренных в статье 58-10 УК РСФСР. Настоящий выдан по просьбе Вихновича Л.Я. для представления в Главную военную прокуратуру. Инженер-капитан I ранга Кетов Иван Иванович, член КПСС с 1925 года, партбилет № 1344208, г. Ленинград, Турбинная ул., 5, кв. 36».

Наконец, летом 1955 г. мы получили долгожданную справку, которую тогда получили многие советские граждане. Справка была на бланке Главной Военной прокуратуры и датирована 22 июня 1955 г. № 3868-52. Текст её гласил:

«Гор. Ленинград, ул. Коломенская, 38, кв. 5а, Вихновичу Льву Яковлевичу. Сообщаю, что дело, по которому Вы были осуждены в 1952 году определением Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР от 22.6.55 года прекращено за отсутствием в Ваших действиях состава преступления. Военный Прокурор отдела ГВП ст. лейтенант юстиции (Терехов)

Сегодня этот текст кажется слишком сухим. Нет даже извинения перед невинно осуждённым человеком. Но тогда никто на это не обращал внимания. Мы были счастливы безмерно. Отец снова надел мундир и отправился к месту службы в тот же Таллин. Коллеги встретили его крайне доброжелательно. Никто не знал о предательстве продолжавшего служить Турецкого. Отец, конечно, рассказал о нём. Более того, однажды он заметил, что Турецкий идёт за ним по узкой улочке старого города, не имея возможности свернуть в сторону. Отец остановился и взглянул на него. Турецкий тоже остановился, побледнев, как только что побелённая стена. Дальнейшая судьба предателя неизвестна, но уверен, что продолжать службу в Таллине ему было невозможно.

Вскоре стало ясно, что по состоянию здоровья отец не может продолжать службу Он собирался демобилизоваться, но дни, точнее, месяцы его были сочтены, и осенью 1955 года он скончался (21.11.55 г.), застав только начало хрущёвской оттепели.

Следует только добавить, что отец, вопреки уставу КПСС после ареста был автоматически вычеркнут из рядов членов партии без всяких формальностей. Поэтому ему даже не пришлось подавать официальное ходатайство о восстановлении в рядах партии, поскольку он формально не был из неё исключён.

На фоне того, что стало позднее известно об эпохе Большого террора судьба нашей семьи не покажется самой трагичной. Но у каждого своя боль и поэтому нельзя не сказать, как арест отца отразился на жизни нашей семьи. Прежде всего, нас, конечно, беспокоила возможность остаться без квартиры и средств к существованию. Это вполне соответствовало нравам 30-х годов. Мы срочно обменяли квартиру на две комнаты в коммунальной квартире и продали многие вещи. К счастью, власти нас больше не беспокоили. Брат продолжал учиться в Горном институте, а мать работала медицинской сестрой. Честно говоря, о «высоких материях» старались не думать, поскольку боялись ещё больших несчастий.

После начала переписки матери с отцом, они, помню, серьёзно обсуждали вопрос о целесообразности формального развода. Имелось в виду защитить детей (меня брата) от возможных бедствий в будущем. Сегодня это может показаться странным, но, несмотря на постигшее нас бедствие, нам не представлялась жизнь страны без Сталина. Более того, мы искренне считали, что все зло идет от чиновников, в тайне от Сталина делающих свои неблаговидные дела. Кстати, слухов о якобы готовящейся депортации евреев я не помню. То, что отец понимал, он никогда не обсуждал до ареста в семье. Мы, как и большинство считали, что, слава Богу, дела обстоят именно так, а не хуже.

Самое страшное для нас время началось в феврале 1953 года, когда в газетах было объявлено об аресте группы кремлёвских врачей. В газетах сразу же началась хорошо срежиссированная антиеврейская кампания. До сих пор мне почему-то запомнилось начало статьи известного тогда писателя Грибачёва:

«Стон стоит на реках Вавилонских, главная из которых Гудзон!» Во всех печатных изданиях стали появляться фельетоны и критические статьи, где осуждались лица разных профессий, но обязательно с еврейскими фамилиями. Опять-таки, не понимаю почему, мне запомнился заголовок одного фельетона «Самокат системы Либермана».

В накалённой тогда до истерики общественной обстановке рождались самые невероятные слухи. Один инвалид кричал в аптеке, где работала мама, что в таблетке обнаружилась блоха и он так дело не оставит. В городском транспорте можно было услышать от подвыпивших личностей, кстати, часто обращённые к абсолютно русским людям слова: «Еврей! Твоё место на виселице!» Начались увольнения евреев из разных учреждений и организаций, особенно медицинских. Маме также пришлось уйти из аптеки, и с большим трудом ей удалось поступить прачечную приемщицей грязного белья.

Однако, сразу же должен сказать, что в то время достаточно было людей принципиальных и мужественных, причём даже среди руководящих работников. На неофициальное давление сверху об увольнении евреев с работы, они отвечали отказом, или требовали письменного приказа. Это срабатывало, поскольку никаких письменных официальных директив на этот счёт ни по партийной, ни по государственной линии не издавалось. Вообще надо указать, что в довоенный и военный периоды антисемитизм, особенно государственный, в Ленинграде не проявлялся. Евреи – жители Ленинграда – ориентировались на русско-советскую культуру. Мои родители, выходцы из Белоруссии, свободно говорили на идише, но сознательно нас этому языку не учили. Я не помню среди евреев старшего и младшего поколения националистических настроений. Более того, в самые трудные моменты мама, исходя из своего опыта жизни в белорусском местечке, с большим недоверием относилась к еврейским богачам. Ну а про отца и говорить нечего – он был убеждённым интернационалистом. О наличии эмигрантских настроений речи быть не могло и не потому, что тогда это было практически неосуществимо. Смерть Сталина мы встретили с большим беспокойством. Почему-то боялись худшего. Я вспоминаю как сам 15-летним школьником стоял у его бюста с траурным знаменем. Директор школы, кстати очень порядочный человек, его фамилия была Грищенко, построил нас и категорически запретил отъезд в Москву на похороны вождя. Тем самым он спас жизни многих учеников от участи погибших тогда в давке в Москве.

Затем последовала реабилитация арестованных кремлёвских врачей. Удивительно, но один ученик из нашего класса с жаром доказывал, что они всё равно виноваты и должны быть расстреляны. При этом он не был ни антисемитом, ни злым человеком. Просто тогда все были ориентированы на разоблачения «врагов народа». Помню, я пытался разубедить его весьма странным с сегодняшней точки зрения доводом: «Ну, пойми, ведь Берия – старый большевик, он во всём разобрался.»

После возвращения отца кое-что для нас стало проясняться. Остается сожалеть, что отец не дожил до ХХ съезда партии. Помню только его рассказ о том, как по его мнению хохочут руководители западных разведслужб, когда на процессах в СССР разоблачали их агентов. Правда, мать так до конца не доверяла никаким «оттепелям» и всё время подозревала, что всё это организовано в целях выявления недовольных.

На этом мои воспоминания о в общем рядовом судебном деле конца правления Сталина заканчиваются. Я тщательно старался представить события и умонастроения того периода возможно точно, избегая непроизвольного стремления модернизировать прошлое. Говоря словами старинного немецкого изречения, может быть всё было не так, но именно так мне виделось и запомнилось.

Прилагаю две фотографии отца. Одна в полный рост относится к 1940 году, ко времени окончания финской кампании, другая представляет собой почтовую карточку, полученную нами из блокадного Ленинграда.

 Статьи Вихновича в "Лебеде" поготовлены при активном участии Aлександра Готхарта gotkhart@yahoo.com