Мизантропические заметки

 

"Они... они не дають мне быть добрым!" "Записки из подполья"

Литературный процесс в современной России не поддается рациональному осмыслению. Если верно старомодное представление о литературе как о форме общественного самосознания, то наше поколение предстанет читателям-потомкам колонией свифтовских гуманоидов, занимавшихся исключительно словесными игрищами и ездой в остров любви. Увы, действительность прямо противоположна.

Всяк современник и соотечественник сегодня в заботах о хлебе насущном, на филологические кроссворды у него не хватает ни времени, ни сил.

Дело, следовательно, не в "обществе", а в "ли-тературе", которая вдруг устремилась за утвержденные ей Гомером и Аристотелем пределы и очутилась в виртуальном, ею самой намороченном пространстве. Тот, кто десятилетие назад занимал очередь за новой книгой или номером толстого журнала, чтобы поучиться у инженеров человеческих душ уму-разуму, давно перестал покупать и то, и другое. Вызвало ли это тревогу в стане наших литературных новоязовцев? Ни малейшего! В том вывихнутом мире, который они для себя создали, читатель вообще непредусмотрен.

Ну, его, реалиста стоеросового, а заодно и всех сограждан-соплемен-ников, от них только помеха говорению и писанию слов. Чтобы получить приглашение на их суфические игры, нужно, как миминум, заявить о готовности утопить в ванной парализованную тещу, выбросить на улицу дрожащих от холода малюток, а затем, позавтракав собственными фекалиями, отправиться в контору "Нового Лесбиянина" за вожделенной контрамаркой. Еще вариант: отрастить на себе звероподобную растительность, выучить наизусть статью из "Молодой гвардии" и с криком "жидовин, не замай Россию!" устремиться на ближайший столик в Доме литераторов. В любом случае приглашение на литературный бал гарантировано.

Есть и другие, автоматно-ли-моновские возможности, но они не для хилых интеллектуалов столичной выпечки.

Так что помрачение умов, воцарившееся на сегодняшнем российском Парнасе, делает читательские прогулки по нему небезопасными. Как раз выскочит на тебя из-за угла какой-нибудь постсатанист и огреет по голове своим гинекологическим опусом. Тут требуется опытный проводник, и автор сего, вынужденный по роду профессиональных занятий постоянно общаться с современной русской литературой, рекомендовал бы любителю слова отнестись к новейшей породе сочинителей не как к писателям, но именно как к породе, как к некоторому антропологическому казусу. Тогда многое станет на свои места.

В любом человеческом поколении рождается определенный процент деструктивных особей, именуемых в народе "жертвами аборта". Горестны их детство, отрочество и юность, и кошмарным вспоминается это время их домочадцам. В школе они будили дружную неприязнь у педагогов, одноклассников и особенно одноклассниц своей способностью навести тоску и порчу на любое жизнерадостное начинание.

Турпоход, Новый год у Наташки на даче, битломания у Бенчика в квартире - везде они оказывались третьими лишними. "Снова этот приперся. Ой, мальчики, не открывайте! Его опять будет тошнить на балконе". "Печорина из себя строит. А у самого ширинка вечно расстегнута". В ответ Печорин окидывал физрука особенным взглядом, будя здоровое ржание в стане бенчиков-акселератов.

Короче говоря, решительная неадекватность поступков, мыслей, чувств и даже опорно-двигательного аппарата всему, вокруг происходящему - таковы знаковые приметы школьных лет нашего персонажа. В институте он обзавелся компанией таких же нелепых оригиналов и окончательно утвердился в мысли, что это вся рота шагает не в ногу, один он в ногу. На военкомовской медкомиссии получил, разумеется, единодушное "непригоден".

И вот уже он протестант, диссидент, ахматовская сирота, семидесятник, урожденный во самоиздате, в голове каша из "Мастера и Маргариты", песен Галича и американской конституции. Уже хрестоматийно известны его "Советы начинающему кочегару", "Как избежать запоров во время голодовки" и способность за пять минут до обыска съесть, не запивая водой, два машинописных экземпляра "Архипелага ГУЛАГа". Его жизнь исполнена высокого шиллеровского горения. Его бьют комсомольцы, дружинники, милиционеры, его знают в лицо нарсудьи всех городских районов, о нем шумят мордовски
е осины...

Проходят годы. Возникает новая реальность. Его одноклассники и однокурсники стали достойными обывателями, директорами, чиновниками, владельцами собственных квартир и дач. По-другому прошли эти годы для нашего знакомца. Он заматерел в своей жизненной ущербности. Он уже не диссидент-романтик. Он - циник, осквернитель гробов, Владимир Сорокин и постмодернист.

Он, наконец, вошел в настоящую, раскольниковскую компанию патентованных неудачников.

...Сделаем паузу и изменим формат нашего очерка, соблюдая, однако, его антропологическую оптику. Иное другое заведет нас в литературу, а мы договорились, что литература и В. Сорокин, Ю.Мамлеев, И.

Яркевич, Е. Радов, Вик.Ерофеев имеют между собой мало общего.

Обычно это бывает так. Где-то, на обочине культурно-политического пространства постепенно накапливается семя ущербных, одержимых наполеоновскими комплексами завоевателей, рвущихся в столичные эпицентры. Вскоре они обнаруживают, что там, за стенами сытого и благополучного дворянского Града, который они атакуют, есть своя, внутренняя оппозиция, чающая просвещенных перемен. "Мы с вами, мы за вас,- подзуживает она агрессивную окраину.- В случае чего мы согласны поддержать - и возглавить".

Ухмыляющаяся окраина, держа всех этих салонных декабристов за прекраснодушных дураков, лезет с ногами на их унверситетские кафедры и начинает поливать оттуда совсем уж краеугольные святыни и идолы. В стане цивилизованной оппозиции возникает некоторое замешательство. Но поскольку среди прекраснодушных всегда есть определенный процент особенно прекраснодушных, для которых их прогрессистские верования дороже всякого здравого смысла, тревога объявляется преждевременной. Выдвигается утопический тезис о том, что эта партизанская орда "обучаема". Следует только ее образовать, научить хорошим манерам - и начнется Век Просвещения.

Роковое заблуждение. Ни о каком просвещении лохматые пришельцы слушать вообще не хотят и никаких наставников они терпеть над собой не намерены. На увещевательные укоризны они отвечают хамским хохотом и намеками про размягчение мозгов. В стане прогрессистов возникает очередная паника - и далее по роману Достоевского "Бесы". Когда в России отменили цензуру (чего именно в этой стране делать не следовало бы из-за отсутствия у ее просвещенного слоя внутренних ограничителей и иммунитета перед любой духовной инфекцией) - интеллектуальная чернь принялась за своих наставников. Пока они токуют о свободе слова и правах личности - их выносят вместе с их столами и стульями на черный двор, где царят уже другие права и свободы.

Либеральная интеллигенция... Это тоже какой-то антропологический подвид, который будет упоенно глаголать, сидя в телегах, подвозящих ее к гильотинам.

Да будет она свята - но беги от нее всяк трезвомыслящий, потому что это при ее молчаливом попустительстве сооружались эти самые гильотины. Про гильотины, положим, слишком сильно сказано, однако же именно до них дошло в семнадцатом году, когда отцов мысли и гигантов демократии стали переселять из бельэтажей в подвалы и гонять на рытье окопов под Петроградом. Короток ум у российских либералов, и в который раз они наступают на грабли собственного прекраснодушия.

Необходим противовес. Достоевский в конце своего романа пожалел Степана Петровича Верховенского, но до того и паралельно тому он многажды расписывался в антипатиях к либеральной интеллигенции, именно в ней увидев первопричину грядущих российских смут. Наши нынешние свободомыслы впадают при имени Достоевского в коленопреклоненный транс, забывая, какой публицистической оглоблей действовал этот человеколюбец на страницах "Времени", "Эпохи" и "Гражданина", когда задевалась его общественно-литературная репутация. Лев Толстой тоже не чурался дворянского "цыц!" в адрес "семинаристов" из второго эшелона "Современника". Потому что оба они были, так сказать, железными гуманистами, не чета нынешним отцам и дедам Арбата. Отнюдь не боясь быть зачисленными в ретрограды , скажем, что в России либерализм должен быть с кулаками, иначе - бироновщина, пугачевщина и прочие египетские напасти, хотя бы в виде национальной порнозвезды Вик. Ерофеева, открыто рифмующего себя с соответствующим женским органом.

Когда в одном из московских разговоров я назвал этот орган так, как его печатно именует Вик. Ерофеев, моя собеседница п

ришла в негодование и смущение.

"Ах, нет, Валерий Леонидович, как можно, они это "они", а мы это "мы", вы этого слова не произносили, а я его не слышала!" Нет, милая Рената Александровна, именно вы и мы, зациклившись на солженицынско-сахаровских разоблачениях, прозевали нового грядущего Хама, для которого что Солженицын, что Сахаров - ископаемые юрского периода.

И что особенно удручает, так это готовность заигрывать с необольшевистской фалангой и дальше, только бы удержаться в литературной обойме и звании вольнодумствующего писателя. Седовласые ветераны пера начали ругаться матом,

В.Астафьев пробует свои силы в "русском порно", А.Битов пытается прописаться на страницах "Плейбоя", Г.Сапгир и В.Войнович предаются срамным автобиографическим воспоминаниям, Н.Иванова (умница! Белинский в юбке!) славит тех, кого втайне терпеть не может - напрасные старания, невозможно удержаться в русской литературе, изменяя ее родовым, пушкинско-толстовским знаменателям.

Великие западные либералы Томас Манн и Лион Фехтвангер, Стефан Цвейг и Ромен Роллан, Альбер Камю и Сент-Экзюпери не уступили мюнхенскому авангарду ни единой пяди своего гуманистического пространства, ни единой запятой не изменили в угоду злобе дня и остались незапятнанными фигурами европейской культуры. А Жан-Поль Сартр, устремившись, задрав штаны и на старости лет, за постмодернистской ордой Латинского квартала, посадил жирную кляксу в конце своей достойной биографии.

Впрочем, для новейшего российского literaturishe psyhatorium эти европейские параллели слишком почетны. Тут свои раскладки и козыри, свое, азиопское представление о чести и достоинстве.

А дядя! что твой князь? что граф? Сурьезный взгляд, надменный нрав. Когда же надо подслужиться, И он сгибался вперегиб: На куртаге ему случилось обступиться; Упал, да так, что чуть затылка не пришиб; Старик заохал, голос хлипкой; Был высочайшею пожалован улыбкой; Изволили смеяться; как же он? Привстал, оправился, хотел отдать поклон, Упал вдругорядь - уж нарочно, А хохот пуще, он и в третий так же точно. А? как по-вашему? по-нашему - смышлен. Упал он больно, встал здорово. Зато, бывало, в вист кто чаще приглашен? Кто слышит при дворе приветственное слово? Максим Петрович...

Лучше Грибоедова не скажешь, да дело в том, что некоторые из литературных "отцов" стали путать дворцовую приемную с конторой "Нового Лесбианина", отнюдь не стяжая по этому адресу чаемых почестей и славы. Вернемся, однако, к "детям" и констатируем, что они-таки своего добились. Это просто поразительно, когда они успели впиться во все щели и поры газетно-жур-нального производства, утилизируя, перетирая в труху наследие классической культуры. Отправляешься высказать свое недоумение в редакцию убеленного сединами журнала - мать честная, они уже и там, в штате, верстают своих единоверцев, какого-нибудь Никифора Ляписа, выгнанного из "Независимой газеты" за непотребство, или Хину Члек из Екатеринбурга. Упомянутый В.Сорокин только что влачил положенное ему существование - бац! Уж он он обладатель собственного двутомника, выпущенного издательством "Ad Marginem" рецензируемого на страницах той же "Независимой газеты". Выдержка из рецензии:

"Его Собрание сочинений - парад литературных форм и приемов/.../. Но при всем концептуальном блеске письмо Сорокина остается (слушайте! слушайте!) добротной, стилистически выдержанной и сюжетной русской прозой, которая отличается от аналогических образцов приемом письма и тем фактом, что "в культуре для меня нет табу", если цитировать самого автора. Что собственно, всегда раздражало застрельщиков той "посконно-русской" романистики, где неряшливо гнусавят судьбах человечества и прикрывают, икнув, рот нечистой ладошкой" ("Независимая газета", 1998, декабрь, нр. 51(72)

То есть, если кому-то "нормананы" В.Сорокина не нравятся, он есть сам дурак, жертва аборта и козел, "неряшливо гнусавящий о судьбах человечества".

Писано Глебом Шульпяковым, скорее всего с подачи самого Сорокина - эти ребята большие мастаки по части саморекламы. Однако, здесь неувязка. Пишущему эти строки не нравится не то, что В.Сорокин - В.Сорокин (генетику не выбирают), а то, что он называет себя русским писателем. Он не писатель! Не русский, не белорусский не французский и вообще никакой не писатель. Педофильская "Лолита", или матерное "Это я, Эдичка!", или монструозная "Школа для дураков" С.Соколова - тем не менее настоящая литература, потому что там грешное и стыдное непостижимым образом претворено в некоторую эстетическую реальность. И даже после первого отторгающего порыва начинаешь понимать, что без "этого" не было бы и всего произведения с его тайнописной логикой, и уже прощаешь автору многое, если не все, потому что он так точно прядет свою рискованную порочную пряжу, и влечет в лужу ради отраженного в ней облака, и колдует, и морочит тебя своим многомерным глаголом - потому, короче говоря, что он Набоков, п и с а т е л ь.

А Сорокин, и Ерофеев, и Радов, и Яркевич, и иже с ними - н е п и с а т е л и.

Они могут сколько угодно называть себя ими, но во рту от этого слаще не станет. Ибо кто писатель?

Писатель - тот, кто ненавидит человечество, задыхаясь от сострадания к нему. Вот писатель.

Писатель - тот, кто способен передать в языке внеязыковое содержание мира. Вот писатель.

Русский писатель - тот, кто воспринимает людей, жизнь и мир в толстовско-пушкинско-"достоевском" диапазоне. Тогда это русский писатель.

Даже как-то неудобно стрелять из такой эстетической пушки по воробьям, но что делать, если более крупных птиц в зарослях российского парнаса не осталось.

Это, между прочим, драма настоящих мастеров критического пера, таких, например, как Самуил Лурье, Наталья Иванова, Лев Аннинский, Павел Басинский, Сергей Чупринин, Ирина Роднянская и др. В истории слова бывают периоды, когда критика глупее литературы; равна ей; и - редчайший случай - умнее ее.

Сегодняшняя литературная критика - это когда умный пишет о глупом, талантливый о бездарном, нормальный о ненормальном. Но при этом стремится зачем-то сохранять филологическое дженльтменство и искать художественного толку в том, что внехудожественно по определению (случай Н.Ивановой). Критик Белинский изменил в свое время литературное сознание целой эпохи. Сегодня же наоборот. Эрудиты и таланты пытаются переделаться в бекетовских носорогов.

Я тут недавно наткнулся на сайт Яркевича в Интернете. Писательский Интернет - рискованная самодиагностика. Здесь автор не скован никакими уложениямии, цензурой, цеховой зависисимостью и может явить себя в полный рост, во всем блеске и неповторимости своей писательской индивидуальности.

Каким же предстает на своих сайтах Яркевич? Послом Апокалипсиса? Открывателем экзистенциальных первосмыслов? Какое там... Скрижаль Сервера Яревич употребил на то, чтобы поведать миру, что Онегин с Ленским, Печорин с Грушницким, князь Мышкин с Рогожиным были на самом деле гомосексуалистами, а Ленина пора вынести из Мавзолея, потому что в "ленине" и "говне" одинаковое число букв. До того убого и не вкусно, что не хочется цитировать. Как говорил С.-Щедрин, "мы думали, он наш край блеском кровопролитиев воспрославит, а он, на тебе, чижика съел". Судя по тому тщанию, с которым Яркевич обустроил свою страницу в Интернете, он страстно отслеживает любое печатное упоминание о нем. Танцуй, Игорь. Тебя отметили.

Это трудно объяснить, но гуманистическая культура обладает рефлекторной способностью к самосохранению и самонастройке. Вот она, казалось бы, обетованная terra literae, но стоит чужаку вступить на нее, как она импульсивно сокращается, и изумленный завоеватель вновь созерцает вокруг себя пустырь, вытоптанный его же ногами. Как это, почему такое? Ведь его уже дважды показывали по телевидению, в "Коммерсанте" он сфотографирован рядом с Беллой Ахмадуллиной, и сам Борис Парамонов посвятил ему целый абзац в статье "Отмороженные". Вот именно настолько отпрянуло от него в этот момент неслышное тело культуры.

И если эти новые ахейцы совершат невозможное - полностью оккупируют Интер-нет и усядутся в кресла главных редакторов всего мира - они все равно останутся наедине с самими собою, а живая вода культуры перетечет мимо них в какие-то иные формы и резервуары, в форму культурной памяти, например. Сорокин заявляет, что в культуре для него нет табу, того не понимая, что культура - это в том числе система самоограничений, выработанных многими поколениями человечества. Цивилизациии не возникают там, где запрет не довлеет над вседозволенностью. Художественое творчество - это претворение энтропии и хаоса в гармонию и логос, художник добивается подлинной свободы только через жесточайшую эстетическую самодисциплину, а не наоборот. А если уж если ты настоящий сатанист, покинь сады изящной словесности, разбей вдребезги свою пишущую машинку и до конца дней запрись в гаражном подвале, пиша и чертая на его стенах единственное слово "ненавижу".

Не могут, а потому что слабаки.

И потому они они кощунствуют, а нам скучно. Они рвут страсти в клочья, а мы не верим. Они гримасничают, а нам не смешно. И, наконец, они печатаются, а их не читают. Вик.Ерофеев, уверяет, впрочем, что видел свою "Русскую красавицу" в руках и у водителя, и у академика. Но водитель или академик, читающие Ерофеева - это само по себе ерофеевшина, механический апельсин, глокая куздра.

- Но позвольте, не сами же они себя печатают. Вот и упомянутое вами издательство "Вагриус"...

На это возразим, что подобные издательские затеи к хорошему не приводят. Тот, кто знаком с ситуацией внутри "Вагриуса", может подтвердить это. Номенклатурные дилетанты, плохо разбираясь в реальном издательском бизнесе, но, почитая себя за новых Рябушинских и Мамонтовых, растринькали перепавший им от Госиздата капитал на светские рауты, презентации и снобистские капризы в роде сочинений Сорокина. В итоге - налоговая полиция, разборки между начальниками и конфликты с книготорговцами, типографиями, корректорами, знать не желающими ничего о храмовых успехах "другой прозы" кроме того, что им перестали платить зарплату. Но таков удел каждого, кто связывается с сорокиными. Эти дети шеола способны утянуть на дно каждого, кто с ними связывается.

Есть постмодернизм и постмодернизм. Например, повесть Ю.Малецкого "Я любью" тотально постмодернистична, начиная с названия. Однако, во-первых, ее постмодернистская структура выстроена чертовски талантливо.

Во-вторых, если постмодернист тоскует и плачет, а не сверкнословит и кривляется, я согласен признать в таком постмодернисте собрата. Размеры журнальной статьи не позволяют поговорить об этой повести, об этих, если угодно, постсоветских "Записках из подполья" подробно, ограничусь поэтому голословным утверждением: Ю.Малецкий - большой оригинал в лучшем смысле этого слова и, возможно, будущая "знаковая" фигура российской авангардной культуры. Что же касается Д.Галковского, до смерти избитого критикой, то он он предварил свой уход в самиздат великолепной главой из бесконечного "Бесконечного тупика" - за эту главу ему многое простится. Пишущему эти строки неудобно за то, что не зная о его прощальной "континентовской" публикации, он присоединился к в свое время к числу его ругателей. Ко всему же Галковский совершил героический жест, отказавшись (в его-то положении!) от многотысячной литературной премии. ("Народ голодает, а русский писатель будет жрать на приемах дармовую осетрину"). Вы, нынешние, ну-т-ка?

Кстати о премиях. Когда инженеры человеческих душ оказались наедине с постсоциалистическим Молохом, в их стане начались разнообразные брожения и конденсации. Кто подался в политику (и был оттуда за неспособностью выдворен), кто за границу (плотно усевшись на пособие по безработице),- но самые цепкие и профессионалные держались за свое ремесло в надежде на востребованность любой властью. Расчет оказался правильным. Утвердившись, новые хозяева возжелали иметь при себе собственных пиитов и аэдов. Взамен Ленинских и Государственных были учреждены букеровские, банковские, логовазовские премии, а продвинутый редактор "НГ".учредил "Антибукера". Всех превзошли толстосумы из Росбанка, которые в литературе не того, не очень, но слышали о существовании "Нового мира" и Солженицына. Воодушевленный назначенной суммой ($30.000), столичный литературно-критический синклит немедленно принялся за дело - и придумал премию им. Ап.Григорьева. Заметьте, не Белинского, и тем более не Чернышевского, а именно Ап.Григорьева. Кто такой Ап.-Григорьев, помнят сегодня только на литературоведческих кафедрах университетов, но здесь, сами понимаете, политес и либеральная интрига. Дальше больше. В число номинантов включается В.Астафьев, и без того огруженный всевозможными президентскими и березовскими милостями. Качество написанного в последнее время Астафьевым обратно пропорционально его количеству, да дело в том, что фундаторы заказывали непременно кого-нибудь попородистее,"из генералов", "типа Солженицына".

Тридцать тысяч долларов! Одна сотая этой суммы показалась бы спасением веч-но нищему Ап.Григорьеву, погибающему от болезней и голода в продутом степными ветрами Оренбурге. Какими все-таки бестактными выглядят иные инициативы нашей интеллигенции. Вот если бы эта премия предназначалась исключительно для таких же, как Ап.Григорьев, моральной цены ей бы не было. А так - сытая литературная тусовка, искательство у новых русских, "Всероссийская Пенкоснимательница"

Поменяем кулису еще раз и пригласим в свой обзор А.Мелихова и Ю.Буйду, этих неутомимых боборыкиных наших дней. Каждый из них обратился в в свое время в "Литературную газету" с жалобой на автора сего, обвинив его в туалетном критиканстве и (цитирую) неспособности "говорить от имени жизни, здоровья, истины, красоты". После чего А.Мелихов предложил увидеть здоровье и красоту в следующем:

"Мерзкая бабка-отравительница, дьявольски рациональные близнецы, хладнокровно приучающие себя к всевозможным издевательствам, сопливая, гноящаяся девчонка, предающаяся куннилингусу с дворовым псом, служанка, занимающаяся оральным сексом и мастурбацией, употребляя для этоя цели невозмутимых двойняшек, офицер, призывающий их стегать его хлыстами и мочиться ему в лицо".

Было подчеркнуто, что речь идет о"всемирно знаменитой" "Толстой тетради" Аготы Кристофф, "недавно изданной и у нас в "Мастер-серии" петербургского издательства "Лимбус-пресс" после лауреата "Антибукера" Дм.Бакина". Я лично этого издательского подвига "Лимбус-пресс" в глаза не видел, но полагаю, что А.Мелихов переиначил зачем-то в "Аготу Кристофф" почтенную Агату Кристи. Зачем? А он и сам не знает; попутный розыгрыш, так сказать; хохма мастера, литературного профи . Далее А.Мелихов принялся защищать свой "Роман с простатитом" и нашел для этого совершенно убойный, как ему представилось, аргумент: роман опубликован тем же "Лимбус-Прессом", в той же "Мастер-серии", что и "Толстая тетрадь"Аготы Кристофф, следовательно, иначе, как шедевром, назван быть не может. О, santa simplicimus, вечно неуклюжая повадка литературных разночинцев!

И Буйда, и Мелихов, прежде чем стать профессиональными литераторами, прошли огонь, воду и медные трубы, набрались жизненного опыта, какого не снилось столичным интеллектуалам. Но не сам этот опыт, а головные штучки столичного бомонда показались им залогом литературного признания. В результате - французско-ниже-городские "Ермо", натужные мовизмы в роде "я был зачат через два презерватива", оригинальничание по поводу и без повода. В свое время Достоевский, Некрасов, Чернышевский отважно преодолели оранжерейные условности дворянского искусства, утвердив в духовном сознании современников новую культурную норму. Она была воспринята в штыки любителями тургеневско-гончаровской словесности, но поскольку за ней стояло не самоценное экспериментаторство, а кряжевое культурное право Базаровых-Разумихиных-Раскольниковых, она стала родовой составляющей русской литературы 19 века. В отличие от своих неуверенных потомков они не стыдились своего разночинного "я" и сделали его позицией и принципом. Не понимают Буйда, Мелихов и иже, какой литературной традицией они пренебрегли, пристроившись вместо того в кандидаты букеровского салона. Куда их все равно не пригласят, потому что нет в их жизненном веществе той аристократической гнильцы, что неуловимо присутствует у того же Сорокина. Упорно взрыхляющий пласты своего грубого прошлого обнаружит там в конце концов шиллеровскую поэзию и шекспировскую драму. Жертвующий же ими в пользу преходящего литературного "-изма" добьется лишь корейского ноутбука и снисходительного комплимента от Глеба Шульпякова,

А в семью не включат.

Путь в обетованную terra лежит через упорную эстетизацию своего, а не заимствованного жизненного знания и материала. Будь ты Сорокин или Буйда, пиши о своем, допишись до изнеможения, головных судорог, чтобы это "твое" ударило клаасовым пеплом в читательское сердце. Иначе ты останешься медью звенящей и кимвалом бряцающим, интеллектуальным пижоном, кривляющимся в пустом космополитическом пространстве.

Потешают в связи с этим многодумные критические опусы "по Ерофееву", начавшие появляться на страницах толстых журналов, особенно же "Дружбы народов". В оппоненты новому другу народов привлекаются Деррида, Бодийяр, прочие мэтры европейской альтернативы, как если бы наш Виктуар был причастен к духовным борениям высокой литературы. Власа Дорошевича - вот кого на таких нужно. Тот написал о них пару газетных фельетонов, и над ними начала хохотать вся Россия,

А Лев Толстой, как мы помним, своим диссертационным трактатом о "новом искусстве" не смог этого добиться.

Мы лично пытаемся здесь назвать вещи своими именами и призываем к тому же последних могикан здравого смысла. Невозможно дать сдачи литературному злодею, не извалявшись при этом вместе с ним в болоте сквернословия.

Существует только одно, мечтательное решение вопроса: вытеснить его с печатной поверхности лавиной нравственно здоровой и художественно совершенной литературы - совершенной настолько, чтобы в России снова появился читатель. Но для этого она сама должна очнуться от национального беспамятства, длящегося уже десятилетие. Возникает тоскливое подозрение, что дело должно дойти до нового крепостничества, махновщины, вымирания милионов, чтобы российские Иваны и Сидоры наконец возопили. Покамест же они созерцают в своих допотопных телеящиках "Санту-Барбару" потому что они , видите ли, нынче фермерами называются, тонкое понятие, само себя кормит. С.Яковлев объявил в своем "Письме из Солигалича в Оксфорд", что виноват не народ, а его правители...

Почему это? Это народ избрал нынешнюю власть, а она развалила великую страну, а потом смешила Европу, дико пьянствовала, чуть не умерла, а за это народ опять избрал ее, а она начала разваливать уже Россию, а потом проиграла все затеянные войны, а потом растранжирила государственную казну, народ же безмолствует, значит, не имеет ничего против. А если разъярится, что вряд ли, то бросится жечь не богомерзские книжицы, а усадьбы более удачливых соседей, в семнадцатом году он уже проходил такую науку. От такого народа, в его нынешнем состоянии невозможно произойти подлинной литературе, так что вытеснение Б.Екимовым сорокиных и приговых - прекраснодушное мечтание, беру свои слова обратно.

В "Письме из Солигалича" С.Яковлев обреченно констатировал, что возлюбленные россияне перестают быть таковыми и впадают в какое-то донациональное состояние. Они уже, как говорил тургеневский Базаров, "сами себя не понимают". Их города и веси погрузились в запустение и мглу, нивы и пастбища заросли чертополохом, их колотят кому не лень на пороге собственного дома, в котором они колотят друг друга сами на потеху окрестным племенам и народам, так что Россия вот-вот превратится из этничского в географическое понятие, в некую Великую пустошь, по которой бродит русскоговорящее нечто. Можно ли вообще ставить какие бы то ни было вопросы, тем более литературный, в эпоху всеобщего помрачения умов?

По мнению пишущего эти строки, только такой вопрос и нужно ставить.

У каждой нации рано или поздно появлятся свой художественный гений, устами которого она впервые заявляет о себе миру. Англичание не воспринимались бы настолько английскими, если бы не имели своего Байрона и Шекспира, испанцы - Сервантеса, французы - Бальзака, поляки - Мицкевича, украинцы - Шевченко, грузины - Шота Руставели, а русские - Пушкина. Литература - это самоидентификация нации, осознание ею своей "самости", ее духовный иероглиф.

Если он создан, ее физическое тело может рассыпаться в прах; в общечеловеческой памяти она останется навечно.

Итак, перефразируя древних, да погибнет нация, но сохранится ее литература, потому что - я сейчас запутаюсь - второе ценнее первого, и , может быть, первым-то и является.

Теперь спрашивается, есть ли у нынешних русских своя литература?

Увы, они уже вряд ли понимают смысл этого слова. Но что тогда делать в сбрендившей стране немногочисленным пистелям, не утратившим здравого смысла и чувства? Не сдаваться. Запереться в келиях своих домов, возжечь огни условного общения и стать хранителями национального культурного Завета. Мужественный опыт такого рода уже имеется: отечественная эмиграция. Ее единственной родиной стала русская литература. Бунин и Ходасевич, Осоргин и Шмелев, Алданов и Адамович, Набоков и Газданов унесли Россию на подошвах своих башмаков, и пока их оносорожившиеся соплеменники разоряли и жгли, они приумножали и строили, и это они, а не люмпенская шантрапа были тогда Россией. Так что мужайся, малое стадо! Продолжай творить и писать свою литературную молитву.

Сложите книжки кострами, Пляшите в их радостном свете, Творите мерзость во храме, Вы во всем неповинны, как дети А мы мудрецы и поэты, Хранители тайны и веры, Унесем зажженные светы В катакомбы, пустыни, пещеры.

(Из Брюсова. Справка для упомянутых в этом очерке персонажей.)