Геннадий Копылов. Нам не впервой. . .

04-04-2000

Gennadiy Kopylov

Лет восемь назад перестройку называли вторым Смутным временем. Для этого были все основания: и в конце 16-го, и в конце 20-го века в России расползалась самая ткань государства, уничтожались основы прежнего порядка, страна «приватизировалась» по частям. Когда это кончится? Сколько может длиться? Аналогия давала ответ: первое Смутное время продолжалось ни много ни мало сорок лет. Целое поколение должно вырасти, не видя ничего, кроме картин всеобщего разложения...

Однако, что ни говори, это сравнение уж очень отдаленное. Интереснее здесь другая аналогия, более близкая и сопоставимая: пореформенные годы в России - 1861-1881, последние 20 лет царствования Александра Второго.

Началось это время обширными преобразованиями: в 1860-1866 гг. были освобождены крестьяне, созданы гласные судебные учреждения и органы местного управления, начал формироваться фундамент для развития промышленности. Все это хорошо известно. Как можно сравнивать эти реформы с нашим глубоким кризисом?

Но вот что пишет году в 1874, через 13 лет после 1861 года, Салтыков-Щедрин. Возвращаясь из родового имения, он беседует на пароме через Волгу с кимрскими сапожниками (Кимры - районный центр Тверской области, место традиционного обувного промысла, тогда, по описанию Щедрина - «большое торговое село»):

«- Совсем сапог остановился... Сердитые времена настали. Смотри, сколько народу без хлеба осталось!

- Да что же такое случилось, что здешний сапог остановился? - любопытствую я.

- Аршавский сапог в ход пошел - вот что!

- Как будто это причина? Почему же варшавский сапог перебил дорогу вашему, а не ваш варшавскому?

- Пошел аршавский сапог в ход - вот и вся причина!

- Ловки уж очень они стали! [иронизирует кучер Салтыкова] …нынче и кардону жаль стало: думали, вовсе без подошвы сойдет! Ан и не угадали!

- Много ты смыслишь... Известно, от начальства поддержки не видим - вот и бедствуем!... Надо аршавский сапог запретить - вот что!

- Какие же такие права ты для этой выдумки отыскал?

- А такие права, что мы сапожники старинные, извечные. И отцы, и деды наши - ... никакого у них, кроме сапога, занятия не было. Стало быть, с голоду нам теперь помирать?

... Как я ни старался вникнуть в смысл этого сапожного кризиса, но... не мог извлечь никакого практического вывода, кроме того, что 'от начальства поддержки нет', что 'варшавский сапог истребить надо' и что 'старинным сапожникам следует предоставить вести заведенное колесо на всей их воле'» («Благонамеренные речи»)

Щедрин, конечно, бытописатель и сатирик, а не специалист по хозяйству. Но те беглые слова, которыми он характеризует хозяйственную ситуацию в губернии и в России, - до чего интересно! - оказываются для нас очень «говорящими». То, что было бы пропущено при чтении «Благонамеренных речей» в 60-70е годы, поневоле привлекает наше внимание сейчас. Со страниц великих книг, написанных в начале-середине семидесятых годов прошлого века, поднимается явственный для нас, так же «попавших», аромат кризиса, беды, распада, тления...

Оказывается, и тогда отечественный производитель оказался куда как неконкурентоспособным. И какие знакомые меры предлагаются: протекционизм и государственная поддержка! И какое, представьте себе, вечное идеологическое обоснование: недопущение социальной напряженности в депрессивном районе. И так же агрессивно с ходу отвергаются слабые намеки на негодное качество и невыдержанные технологии!

Но, может быть, это случайное совпадение и мы видим в этих текстах то, что хотим увидеть? Откроем тогда «Анну Каренину», написанную в те же годы - в 1873-1877. «Петербургские», «московские» главы... вот и «деревенские»: Константин Левин ведет свое хозяйство, спорит с помещиками-соседями, разговаривает с крестьянами, размышляет, мечется, пишет книгу об отношении работника к земле:

«Спустился весь уровень хозяйства. Земли заброшены, заросли полынями или розданы мужикам, и где производили миллион, производят сотни тысяч четвертей- общее богатство уменьшилось.» (ч.3)

«Банки не знаю кому полезны. Я по крайней мере на что не затрачивал деньги в хозяйстве, все с убытком: скотина [племенная] - убыток, ма
шина - убыток.» (ч.3)

И Лев Толстой о том же! Общий хозяйственный спад, кризис - вряд ли мы, живущие в подобной атмосфере, ошибемся в оценке происходящего в России в 70-е годы прошлого века.

Хорошо известно, что с 1880-х годов в России начался промышленный подъем, бум, как сказали бы сейчас, равномерно продолжавшийся вплоть до войны. Но ничего не говорится о том, что было непосредственно до подъема. Наверное, не что иное, как спад или депрессия? Что-то мало об этом известно...

Может быть, именно спад запечатлен у Толстого, Щедрина, Достоевского? Мы привыкли считать, что они писали о том, как русские люди и русский народ выдерживали испытание капитализмом, первой промышленной революцией, экспансией западных политических, общественных и хозяйственных норм. О том, как разрушались сословия, патриархальные формы жизни. Но теперь понятно, что фон и атмосфера их произведений - не частные (ничего себе!) процессы демократизации или обеднения дворянства, а глубокая и всеобщая хозяйственная депрессия 70-х.

«Я с трудом узнаю родную окрестность... Безденежье, неумелость, неприготовленность, гнет старых привычек и приемов - все соединилось, чтобы поддерживать в помещиках стремление ликвидировать[хозяйства]... Как будто впервые всех поразила мысль, что существует какой-то процесс, без которого пашня не производит хлеба, луга - травы. Прежде все это производилось без всякого процесса, так как-то, само собой- теперь - нет.... В настоящее время все составляет бремя для помещика: и вода, и небо, и земля, и даже собственный... дом. Пашни лежат запустелые... луга заезжены и потравлены... вот здесь стояла сплошная стена леса- теперь по обеим сторонам дороги лежат необозримые пространства, покрытые пеньками. Помещик зря продал лес, купец зря срубил его, крестьянин зря выпустил на порубку стадо. Никому ничего не жалко- никто не заглядывает в будущее- всякий спешит сорвать то, что в данную минуту сорвать можно.»

Это опять Щедрин, а не «Советская Россия» за 1999 год, хотя и очень, к сожалению, похоже. Но чтобы было похоже еще больше, надо учесть, что аналогом сельского хозяйства в наше время является тяжелая промышленность: для 1870-х и 1990-х, соответственно, это - базисные отрасли хозяйствования, основа всего остального, становой хребет самого государства. Прекратилось помещичье землевладение, перестали дворяне владеть крестьянами - и оказалось, что новым формам хозяйствования взяться неоткуда, что их еще нужно формировать, а до той поры неизбежно общее оскудение: хлебный экспорт резко снизился (потому что товарное зерно было в основном помещичье), промыслы - загнулись, рынок сбыта для существующей тогда (легкой, в основном) промышленности - сузился (потому что все крестьяне теперь разом оказались в должниках у государства за выкупленную землю). Одно слово - сегодняшний «кризис неплатежей», когда любые поступления сразу же оказываются выведенными из оборота для оплаты долгов и покрытия недоимок!

И тогда, и теперь российское государство оказало базисным отраслям медвежью услугу, переоценив степень «рыночности», «финансовой самостоятельности» хозяйств (тогда) и предприятий (сейчас). В годы реформы 1861 года государство расплатилось с помещиками за отторгнутые земли и крестьянские души, переведя крестьянский долг на себя. Но эти выкупные платежи не стали капиталами, не явились основанием - за редкими исключениями - формирования новых, капиталистических, хозяйств. За 5-7 лет государственные гарантии были пропиты и прожиты, а тогдашние «новые русские» («homo novus'ы» - называет их Щедрин) еще не развернулись. В начале 1990-х была провозглашена экономическая самостоятельность предприятий и проведена приватизация - но, точно так же, эти «дурные доходы» впрок не пошли, потому что предприятия эти были не самостоятельными единицами, а частями народнохозяйственного комплекса. И опять это начинает проявляться через 5-7 лет после реформ, после того, как иссякают запасы.

Но и тогда, и теперь «архитекторы преобразований» без устали твердят об «общих экономических законах», а любые попытки принять во внимание системность хозяйства, влияние на него культурных норм и отношений, клеймятся как изначально порочные:

«- Ах, рента! - в ужасе воскликнул Левин. - Может быть, есть рента в Европе, где земля стала лучше от положенного на нее труда, но у нас вся земля становится хуже от положенного труда, то есть что ее выпашут, - стало быть, нет ренты
.

- Как нет ренты? Это закон.

- То мы вне закона: рента ничего для нас не объяснит, а, напротив, запутает.» («Анна Каренина», ч.3)

«- Крепостное право уничтожилось и остался только свободный труд, и формы его определены и готовы, и надо только брать их. Батрак, поденный, фермер - и из этого вы не выйдете.

- Но Европа недовольна этими формами.

- Недовольна и ищет новых. И найдет, вероятно.

- Я про то только и говорю, - отвечал Левин. - Почему же нам не искать с своей стороны?

- Потому что это все равно, что придумывать вновь приемы для постройки железных дорог. Они готовы, придуманы.

- Но если они нам не приходятся, если они глупы? - сказал Левин.

И опять он заметил выражение испуга в глазах Свияжского.

- Да, это: мы шапками закидаем, мы нашли то, чего ищет Европа!» («Анна Каренина», ч.3)

Такое впечатление, что шапками закидывать и отрицать применимость закона ренты в России считалось и считается большим пороком, чем резать народное хозяйство по живому. (Так что, может быть, не стоит так уж иронизировать над протекционистскими призывами кимрских сапожников.) Становой хребет хозяйства был переломан и в 1861, и в 1991 - разумеется, с расчетом на то, что энергия высвобождения даст возможность построиться чему-то иному, новому, позволяющему государству быть конкурентоспособным. А пока этого не произошло, 10-15-20 лет после реформ приходится жить в условиях жестокого системного кризиса:

«В настоящее время этого рода способы передвижения [на лошадях], сохранив за собой прежние неудобства, значительно изменились к худшему. Прежде вы одинаковым способом, то есть на лошадях, передвигались с места до места и сообразно с этим устраивали известные приспособления: обряжали экипаж, запасались провизией, брали погребок с посудой, походную кровать и проч. Нынче везде по вашему пути врезалась железная дорога и нигде до «вашего места» не доехала. Железные дороги сделали прежние приспособления немыслимыми, а между тем большинству смертных приходится сворачивать на сторону и ехать более или менее значительное расстояние на лошадях.... Нынче о постоялых дворах и в помине нигде нет, а место их заняли... на скорую руку выстроенные трактиры.

Вы оставили блестящий, быстро мчащийся железнодорожный поезд и сразу окунулись в самую глубину мерзости запустения.... вас обступает стая ямщиков, которые, «глядя по пассажиру», устанавливают на вас цену и мечут об вас жребий.» (Щедрин, «Благонамеренные речи»)

«Он [Левин] писал, что бедности России... содействовали в последнее время ненормально привитая России внешняя цивилизация, в особенности пути сообщения, железные дороги, повлекшие за собою централизацию в городах, развитие роскоши и вследствие того, в ущерб земледелию, развитие фабричной промышленности, кредита и его спутника - биржевой игры. Он писал... что богатство страны должно расти равномерно и в особенности так, чтобы другие отрасли богатства не опережали земледелия... железные дороги, вызванные не экономическою, а политическою необходимостью, были преждевременны, и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие промышленности и кредита, остановили его.» («Анна Каренина», ч.5)

Опять-таки, как похоже: взрывное развитие банковской и вообще финансовой сферы, новых отраслей хозяйства, строящихся больше с расчетом на будущее, чем вызванных сегодняшней необходимостью и пока недоделанных, но уже создающих неудобства- политическая инициация такого явно непропорционального развития (аналог - Чубайсовская приватизация!)- отток средств и энергии от традиционных отраслей (тогда - сельского хозяйства, сейчас - тяжелой промышленности).

Одним словом, стоит только начать сравнивать, и сходство сегодняшней ситуации и картины 1870-х годов начинает поражать даже в мелочах.

И первоначальный энтузиазм освобождения, на основе которого начали быстро прирастать капиталы:

«Он [некий Алешка] разом смекнул, что упразднение крепостного права ... должно создать совершенно новое положение, в котором свежему и алчному человеку следует только не зевать, чтобы приобрести сокровище. Арена промышленной деятельности несомненно расширилась: не одним мес
тным толстосумам понадобились подручные люди, свободно продающие за грош свою душу, но и другим всякого звания шлющимся людям, вдруг вспомнившим изречение «земля наша велика и обильна» - и на этом шатком основании вознамерившимся воздвигнуть храм будущей славы и благополучия. Во множестве появились неведомые люди... с острым и развитым обонянием и с непоколебимою решимостью в Тетюшах открыть Америку.» (Щедрин, «Благонамеренные речи»)

И отношение к этим новым русским со стороны «трудового дворянства»:

«- Неужели тебе не противна именно эта роскошь?... Только что успели уничтожить откупа, как явились железные дороги, банки: тоже нажива без труда.» («Анна Каренина», ч. 6)

И пугающая современников всепоглощающая страсть тогдашней молодежи к оперетке-буфф, этому синтезу попсы и стриптиз-шоу 19-го века, с потерей интереса к «высокому искусству». И нежелание подчиниться «духу современности», стремление сохранить свои ценности и свои занятия, пусть в ущерб себе, как мы сейчас это видим у ученых или рабочих:

«- Так мы без расчета и живем, точно приставлены мы, как весталки древние, блюсти огонь какой-то... Но для чего мы не делаем как купцы? На лубок не срубаем сад?

- Не дворянское дело. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно.» («Анна Каренина», ч. 6)

И то, что у помещиков в 70-е годы неожиданно образовались новые статьи дохода (новые ресурсы, сказали бы мы теперь): леса, которые нашли спрос в промышленности и средство доставки в новопроложенных железных дорогах (вспомните - леса продают и Облонский у Толстого, и герой Щедрина- а через десять-пятнадцать лет Чехов уже призывает украшать землю, сажать сады и леса. Стал бы он так писать, если бы до него не загадили и не вырубили все, что только можно!). Сегодня таким «внезапным ресурсом» становится территория и инфраструктура промзон, - а также долги.

И уж совсем сближает нас с тем временем то, что для покрытия бюджетного дефицита и долговых обязательств перед дворянством правительству пришлось пойти на нарушение территориальной целостности государства и продать Америке Аляску (1872).

Что же, выходит, нам уже приходилось проживать такую эпоху: глубокого и многолетнего системного кризиса, дикой депрессии с голодом (1873) и бунтами, формированием целого класса новых людей. Но одновременно это была и эпоха резкого становления новых хозяйственных и деловых сфер, которые превращаются - конечно, не сразу, - в новые базисные структуры (а пока воспринимаются как чужеродные элементы и едва ли не причина кризиса). Конечно, сегодняшний кризис поглубже: «системность», жесткость, взаимосвязанность советского хозяйственного организма значительно превышает то, что было в дореформенной России, и его разрушение приводит к огромным проблемам. Но и тогдашний был настолько обширен, что, фактически, содержанием всей общественной мысли 1860-1880 гг. были поиски самых разнообразных вариантов выхода из него (включая радикально-террористические).

А из этого следует два вывода. Во-первых, мы здесь уже были (где «здесь» - не уточняю). Были - и оттуда выбрались. Потому что оскудение помещичьих хозяйств шло параллельно с обогащением местных фермеров, заводчиков, акционеров железных дорог, банкиров. За двадцать лет Россия «проросла сквозь» себя дореформенную, и начала новый рост - инженерный и промышленный. Правда, тогда не было вывоза капиталов... и следующий шаг хозяйственного развития был ясен... но неужели не будет греть нам душу сознание, что такое с нами - не в первый раз?

И во-вторых. Заметьте: Щедрин и Толстой говорят слова об общем кризисе, о депрессии очень и очень робко. Это для них - последний градус обобщения, страшный и, скорее всего, сомнительный вывод. Кризис тогда не осознавался, современники обсуждали текущие насущные проблемы: наступление политических контрреформ, местные выборы, земские проблемы, женское образование, борьба с голодом и т.д. У нас же сейчас «кризис», «депрессия», «общий упадок» - это не последние и бесстрашные, а первые и расхожие объяснения. (То ли марксизм так вошел в нашу кровь, что экономически-хозяйственные процессы для нас теперь навеки базисные, то ли так проявляется глобализация и системность современной жизни).

Но может быть, отсутствие «глубины» (в кавычках!) и «глобальности» видения ситуации как раз и составляли преимущество тех, живших в 1870-е ? Конкр
етная беда или проблема соразмерна человеку или «коллективу», он с ней может попытаться справиться - а что нам делать с «общим упадком»? Быть может, то, что масштаб бедствия тогда не осознавался, послужило в 1870-х ко благу?

А может, и нам пора кончать твердить о глобальном упадке и наполняемости бюджета - и начать решать «ближние» проблемы, которых накопилось уж совсем невпроворотно много? И в частности - начать обсуждать то, что было более-менее очевидно тогда - следующий шаг. Что же должно сформироваться и прорасти в России для хозяйственного рывка в 2011 году?

Но тут классики уже не помогут. Придется думать и делать самим.

Комментарии

Добавить изображение