Метафизика одиночества

05-11-2000

Victor Kagan

В общественно-политическом издании и одиночество, и метафизика выглядят случайно затесавшимися и раздражающими чужаками. Политика не живет по законам душевной жизни. Но делается она людьми, и душевная жизнь отдельного человека оказывается мощной преломляющей средой, небезраличной для политики. Много раз в работе с лидерами разного рода мне приходилось убеждаться в том, что отношения с собственным одиночеством ощутимо сказывются на принятии решений, затрагивающих интересы множества людей. Да и просто по-человечески это интересно. Никаких претензий на раскрытие тайн одиночества и расстановки точек над i у меня нет – это лишь попытка интерпретации, никоим образом не исключающая других попыток.

К одиночеству, взывая о помощи, лепятся эпитеты: беспомощный, несчастный, подавленный, безысходный, покинутый, отчаявшийся, отчужденный, затерянный, тревожный, ужасный, тоскливый, смертельный ... Если пошутить с этимологией, то одиночество - одноочество: один-ок - одно око: лишающий мир объемности взгляд на мир. И у Маяковского недаром же: "Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека" – одиночество одиноокого и в мире глядящих на мир двумя глазами и в мире слепых.

Одиночество в человеческой жизни присутствует всегда, но далеко не всегда принимается в его полноте и многогранности. О нём говорят как о причине психических нарушений и как об их следствии, как о внутреннем мотиваторе суицидального поведения, как о ядре экзистенции и т.д. Психолог, работая с чувством одиночества, делает это преимущественно в ключе его преодоления либо направляет свои усилия на совладание с состояниями, вызванными внезапным или хроническим одиночеством. В целом, одиночество и уединение противопоставляют как негативное и позитивное, травмирующее и успокаивающее, навязанное и свободное. Ресурсы одиночества при таком противопоставлении остаются не-увиденными, не-востребованными и, в конечном итоге, не-понятыми. Не в том смысле не-понятыми, что-де философы, психологи и психиатры не в состоянии или не дают себе труда понять его. Но в том смысле, что одиночество не-принято (как заметила М. Цветаева, принятие и есть понимание, и что не принято - то не понято).

Между тем, в одеждах одиночества («Одиночество – это когда человек переживает себя больше, чем окружающее» – И. Хакамада) всегда выступает Одиночество. О нём в «Затмении Бога» писал М. Бубер: «Всякая религиозная действительность начинается с того, что библейская религия называет Страх Божий, т.е. с того, что бытие от рождения до смерти делается непостижимым и тревожным, с поглощения таинственным всего казавшегося надёжным. Через эти тёмные врата ... верующий вступает в отныне освятившийся будний день как в пространство, в котором он будет сосуществовать с таинственным Тот, кто начинает с любви, не испытав сначала страха, любит кумира, которого сотворил себе сам, но не действительного Бога, который страшен и непостижим. То, что верующий, прошедший через врата страха, получает указания и руководство в отношении конкретной ситуационной связности своего бытия, означает именно следующее: что он перед лицом Бога выдерживает действительность своей проживаемой жизни ...». Совсем в другой системе мировоззрения, но по существу о том же говорит Дон Хуан, выводя Кастанеду на путь воина, пролегающий в безмолвии через принятие своего одиночества. Т.е., я вдруг открываю, что я перед бесконечной и непостижимой тайной один, когда даже те, кого я люблю, как говорят, больше себя, и в ком я «растворён» или с кем «сплавлен», не могут перед этой тайной встать рядом со мной, но каждый стоит в своём одиночестве перед ней. Это тяжкий путь от одиночества к Одиночеству, от порабощённости к свободе, которая суть личная, персональная, не-переложенная ни на кого и ни на что вне меня самого ответственность: « ... человек сам по себе, пользуясь своим разумом и умом, знает, что есть добро и что есть зло, и поступает как желает, и нет никого, кто может помешать ему», - писал М. Маймонид. Иными словами, за комплиментарными декларациями уникальности каждого человека скрывается его особость как об-особленность, единичность и единственность, его единение с миром как диалог одиночества с тайной, его совладание с жизнью как единоличная проблема. А без этого и свободы нет: «... свобода - это когда свобода одного упирается в свободу другого и имеет эт

у последнюю своим условием» (М. Мамардашвили). Свобода одного возможна и вне свободы, но свобода без свободы одного невозможна. И эта свобода одного измеряется принятостью человеком своего Одиночества. Но принимать его - самая трудная в жизни работа. Куда как легче сбиться в компанию, группу, толпу и начать войну против "других": взглядов на искусство или способы планирования семьи, национальностей или рас, партий или религий - да всего, чего угодно, лишь бы без остатка растворить Страх Божий в тварном мирском единстве, а с чем и кем - не так уж важно. И здесь - в мире насилия, войн, ксенофобии - психология уже не властна, она рекрутируется в ряды воинства, ее одевают в "испанский сапог" идеологии или просто выхолащивают, что так трагически знакомо по еще, к сожалению, не миновавшей недавней российской истории.

Стало быть, мы можем говорить, как минимум, о двух одиночествах. Одиночество как переживание инсайта персональности своего диалога с тайной мира - диалога Твари и Творца, Абсолюта и преходящей Единичности. И одиночество как вынужденность, понуждённость в явном мире тварной жизни - прерывающее тварную соединённость с другими. Вот тут-то как раз - предельный выбор моей свободы выбирать. И либо объявлять одиночеству войну на уничтожение, стать победителем в которой шансов у человека практически нет, либо принять одиночество и вступить с ним в диалог, набравшись мужества вступить на путь воина, т.е. и совершать своё восхождение от одиночества к Одиночеству.

«Одиночество, - заметил Иосиф Бродский, - это человек в квадрате». Человек замкнутый и возведённый. Замкнутый в возведённость и возведённый в замкнутость. Но не выведенный из мира и не замкнувшийся в мирке. Напротив, одиночество в отличие от уединения наполнено страхом и ужасом необычайной и ничем уже не защищённой открытости одновременно вовне и внутрь себя - открытости тому, чему нет названия, что несказуемо, непредставимо, невообразимо и, вместе с тем, более реально, чем привычная реальность. Более чем условно можно сказать - открытости угадываемому за существованием бытию, в котором, собственно, никаких границ между внешним и внутренним, кроме тебя самого, не существует, ибо ты и есть эта самая граница.

Одиночество - тайна, к которой неудержимо тянет ..., пока в неё не попадаешь и не ощущаешь всем существом то, с чем вне её рассудок мирит магическими и непонятными словами-заклинаниями - универсум, бесконечность, вечность, бог, либидо, мортидо ... Но здесь, где ты и есть Богом сотворённое либидо, они не работают. Здесь ты так предельно не один, что твоё одиночество - единственный способ пережить свою растворённость и, стало быть, бесследную затерянность в мире. Здесь ты оказываешься один на один с тенью:

 

Та мысль, те образы, что отгоняем днём,
Приходят ночью к нам - и мы их узнаём
Переодетыми, в одеждах сна туманных,
По чёрной лестнице снуют, прокравшись в дом,
И Фрейда путают с Шекспиром, ищут в ванных,
В прихожих, скорчившись, - под шкафом, под столом.

Что нужно тень, тебе? Но тень не говорит.
То дверцей хлопает, то к полке приникает,
И в мыслях роется, храня невинный вид,
И сердце бедное, как ящик, выдвигает.

Весь, весь я выпотрошен.
Утром головы
Нет сил поднять к лучу, разбитость и усталость.
Стихов не надо мне, ни утра, ни листвы!
Смерть - это, может быть, подавленность и вялость?
А вы надеетесь и после смерти, вы
Жить собираетесь и там ... имейте жалость!
Александр Кушнер

      Эта мучительность одиночества открывает, дарует новые зрения и прозрения, если хватает мужества выдержать направленный на тебя взгляд. Но хватает или не хватает, оказаться под этим взглядом - значит испытать самую сердцевинную суть того, что Абрахам Маслоу назвал pick experience. Однако, что на тебя смотрит? Твоя тень, то есть сам же ты и смотришь ...

Было бы, мягко говоря, наивным открыть словарь психоаналитических символов и подставить их расшифровку в конкретный текст, будь этот текст словами пациента, картиной, музыкой, прозой, поэзией ... Такие игры в психоаналитические пазлы хороши разве что для вспомогательной школы, а за её стенами просто выхолащивают психоанализ, превращая его в своего рода пособие по психологической мастурбации. Но, если не оболванивать психоанализ, то он многое рассказывает о пиковом опыте одиночества.

Я хочу обратиться к очень близко стоящим стихотворениям двух очень разных поэтов - Николая Рубцова и Олега Чухонцева. Оба стихотворения - части небольших триптихов, у Рубцова объединённых названием «Осенние этюды», у Чухонцева - «Superego».

И вот среди осеннего безлюдья
Раздался бодрый голос человека:
- Как много нынче клюквы на болоте!
- Как много нынче клюквы на болоте! -
Во всех домах тотчас отозвалось ...

От всех чудес всемирного потопа
Досталось нам безбрежное болото,
На сотни вёрст усыпанное клюквой,
Овеянное сказками и былью
Прошедших здесь крестьянских поколений ...
Зовёшь, зовёшь ... Никто не отзовётся ...
И вдруг уснёт могучее сознанье,
И вдруг уснут мучительные страсти,
Исчезнет даже память о тебе.
И в этом сне картины нашей жизни,
Одна другой туманнее, толпятся,
Покрытые миражной поволокой
Безбрежной тишины и забытья.
Лишь глухо стонет дерево сухое ...

«Как хорошо! - я думал. - Как прекрасно!»
И вздрогнул вдруг, как будто пробудился,
Услышав странный посторонний звук.

Змея! Да, да! Болотная гадюка
За мной всё это время наблюдала
И всё ждала, шипя и извиваясь ...
Мираж пропал. Я весь похолодел.
И прочь пошёл, дрожа от омерзенья ...
Но в этот миг, как туча, над болотом
Взлетели с криком яростные птицы,
Они так низко начали кружиться
Над головой моею одинокой,
Что стало мне опять не по себе ...
«С чего бы это птицы взбеленились? -
Подумал я, всё больше беспокоясь. -
С чего бы змеи принялись шипеть?»

И понял я, что это не случайно,
Что весь на свете ужас и отрава
Тебя тотчас открыто окружают,
Когда увидят вдруг, что ты один.
Я понял это как предупрежденье, -
Мол, хватит, хватит, шляться по болоту!
Да, да, я понял их предупрежденье, -
Один за клюквой больше не пойду.
Н. Рубцов, 1965

      Стихотворение так густо насыщено символикой, что переведи его на язык символов - и получишь протокол психоаналитического вскрытия. Но вслушаться в звучащую под живым текстом символику всё же можно. Голоса людей не нарушают безлюдья: людей нет, их голоса звучат в безлюдье. Бодрые голоса безлюдья звучат - из-за фасадов. Звучат как голоса уже не просто человеческие, но как голоса вложенности клинков в ножны, голоса свершившегося акта вложенности в ушах не вложенного - голоса из иного мира. Они покойны, но и опасны. Они не согревают. Их бодрость - энергия холодного блеска. Что-то брейгелевское в этом сюжете ... Клюква - лишь повод, искушающий зов. Не в том дело, что на сотни вёрст - клюква: она - фасад, за которым и пропасть можно. Дело в болоте - этой зыбкой, угрожающей поглощением ипостаси праженственности. Болото, замечу, осталось не от «ужасов», но от «чудес» всемирного потопа. Снова сплавленность либидо и мортидо. Болото безбрежно, оно овеяно духом поглощённых им поколений. Здесь зови-не зови, никто и не может отозваться. Здесь - посмертный покой, удовлетворённое мортидо. Строфа обрамлена «безбрежностью», повторенной дважды. Здесь покой смерти, баюкающей забывающееся сознание вместо сказки глухим стоном сухого дерева. Здесь ты, наконец, действительно один - не одинок, но один. Это сон о смерти ... Но - только сон, мираж. Потому что ты - не один, а стало быть - трагически одинок перед чужим взглядом. Но в отличие от Кушнера - это взгляд не Тени, но змеи. Болотная гадюка - существо антропное, хтоническое, прачеловек, клинок и ножны одновременно, но ни клинок, ни ножны – то ли андрогин, то ли гермафродит. Это - омерзительно, но при попытке уйти появляются «яростные птицы». Не просто готовые душу унести, но и жаждущие взять её. Тут два древнейших архетипа - в заговоре против человека. Они предупреждают... пока только предупреждают. Но пройдёт время - и предупреждение сбудется: поэт погибнет от руки любимой им женщины.

В совершенно иной драматургии жизни и стиха тема встречи с одиночеством предстаёт у Чухонцева: 1.

... и тогда я увидел: распята луна
бледным призраком на крестовине окна.
Тень распятья чернела на белом полу.
Было тихо, но перед иконой в углу,
издавая какой-то воинственный звук,
на невидимой нитке спускался паук.

«Это он, - я весь похолодел, - это он!»
Ужас крови моей - трилобитный дракон!
Гад, который почувствовал временный сдвиг,
из безвременья как привиденье возник
и, быть может, предчувствуя сдвиг временной,
из прапамяти хищно навис надо мной.

Что он думал, убивец? Глазаст и землист,
я лежал, трепеща как осиновый лист.
Я лежал у стены и, прижатый к стене,
знать не знал, что проклятье лежало на мне.
И, как жар из печи, как зола из огня,
я смотрел на него - он смотрел на меня!

Я не смерти боялся, но больше всего -
бесконечности небытия своего.
Я не к жизни тянулся, но всем существом
я хотел утвердиться в бессмертье своём.
Но мучительно мучимый смертной тоской,
я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Я лишь пальцем попробовал пошевелить,
как почувствовал: дёрнулась ловчая нить,
и к губам протянулись четыре сосца,
и подобье усмешки подобье лица
исказила, и судорогою свело
студенисто-трясучее тело его.
Я отпрянул - хоть некуда! - и в тот же миг
он неслышно ко мне прикоснулся - и крик
омерзенья потряс меня, словно разряд.
И ударило где-то три раза подряд.
Я очнулся - и долго в холодном поту
с колотящимся сердцем смотрел в темноту ...

2. Било три. Ночь была на ущербе. В окне
неизбежность стояла стоймя как конвойный.
Что за мысль тяготилась собою во мне,
я не знал и пугался догадки невольной.
... Да и вся моя жизнь, ненавистная мне,
так, казалось, чужда была, как сновиденье:
я лежал у стены и, прижатый к стене,
кожей чувствовал жаркий озноб отчужденья.

... 3. Нету выбора! О, как душа одинока!

1967

      Здесь уже совсем иная сцена - всё происходит внутри, во сне. Не мираж наяву, не фигурально уснувшее, как в строках Рубцова, сознание, но сон или просоночное состояние с бодрствующим где-то между своими измерениями сознанием. Здесь уже точно указан адрес во времени - порядка 500-570 миллионов лет: действительно - безвременье, прапамять, сохраняющие в живущей крови кембрийского трилобита. Здесь - извержение архетипического вулкана. Здесь - уже не гадюка, не птицы как архетипические символы. Здесь - сам архетип! И ты оказываешься под его взглядом, в пространстве его охоты - твоей охоты на себя самого. Он - Змей, Дракон. И он - «студенисто-трясучее тело» - болото. Как и у Рубцова: ни нож, ни ножны, но нож-ножны, ни гермафродит, ни андрогин, а нечто антропное, прачеловеческое, прапамятное. Безвыходная скованность одиночеством, прерываемая боем часов, однако, лишь для того, чтобы вместо трилобита на тебя глядела «конвойный - неизбежность стоймя» (фаллическая женственность), не оставляя выбора душе и оставляя её в одиночестве.

Буквально и почти дословно совпадающие переживания: «Я весь похолодел. И прочь пошёл, дрожа от омерзенья» у Рубцова и «…крик омерзенья потряс меня ... и долго в холодном поту» у Чухонцева - поражают. Но чем, собственно? Вероятностно-случайной схожестью? И ответ лишь один - нет. Поражают реальностью архетипа, неизмеримо более определённой и могущественной, чем открывающаяся обыденному сознанию реальность предметов. Поражает властностью «тяготящейся собою во мне» неосознанной - под- или бессознательной - мысли или прамысли. Не удивительно, что ни один из цитированных поэтов даже не пытается обратиться к цвету: тень - то единственное, что есть между чёрным и белым в графичных сценах встречи с архетипом.

Сопротивление властности этой прамысли диктует уход сознания от её осознавания. И недаром, вероятно, Рубцов из предупреждения «хватит шляться по болоту» делает относящийся лишь к атрибуту болота, лишь к формальному искушению вывод: «Один за клюквой больше не пойду», проснувшемуся Чухонцеву: «... делалось ясно: моё тело - безвольное - не было мной, и душа - малодушная - мне не причастна», а сбалансированно-гармоничный Кушнер после встречи с тенью чувствует себя настолько «выпотрошенным», что восклицая в ответ на идею бессмертия «Имейте жалость!», похоже, переживает страх не смерти, но, говоря словами Чухонцева, страх «бесконечности небытия» в состоянии «подавленности и вялости».

Психиатр и психолог, видящие в человеке "носителя мозга, психики или черт характера" легко транскрибируют всё сказанное в свои понятия и термины. Такую транскрипцию - я воспользуюсь формулировкой М. С. Кагана - можно отвергнуть, но опровергнуть невозможно. Да и надо ли? В конечном итоге, к встрече с Одиночеством можно придти разными путями, в том числе и через переживания болезненные - как в смысле причиняемой ими душевной боли, так и в смысле их природы.. Но путь, каков бы он ни был, еще не сама встреча. По нему даже толпой можно двинуться. Но в момент встречи человек предельно одинок или ... встреча не состоялась. Собственно говоря, одиночество - не факт, но переживание - оказывается единственно надёжным знаком приближающейся или происходящей встречи человека с фундаментальными и универсальными архетипами, во время которой происходит - или не происходит - инсайт индивидуации, самоопределения, обретания самости, которая не даётся раз и навсегда обретением как приобретением.

И тогда прежде, чем я стану собеседником для другого человека, прежде, чем он сможет стать собеседником для меня, и для того, чтобы беседа наша состоялась как диалог, а не два переплетающихся или параллельных монолога, я должен принять его одиночество - это экзистенциальное Alter Ego его идентичности. Но для этого я должен уметь принимать своё одиночество. И здесь важно моё внутреннее творчество в мастерской одиночества.

На одиночестве, я уже говорил в начале, и в обыденном, и в психологическом сознании стоит печать негативности. Печать столь же незаслуженная, сколь подталкивающая вместо помощи в интеграции архетипа как «матрицы порядка» [К. Юнг] и личностной индивидуации как результата момента интеграции к борьбе с этой интеграцией. И тогда я или мой собеседник так и останемся обречёнными на вечную борьбу с масками одиночества, с призраками одиночества вместо конструктивного диалога с самим одиночеством. Ибо, по моему глубочайшему убеждению, душа взывает о помощи лишь тогда, когда она одинока - перед лицом переживания, проблемы, симптома, тайны мира ..., и степень этого одиночества становится непереносимой. Но помощь - не удаление опухоли одиночества. Помощь нужна для принятия одиночество и открытия в себе сил и способности к продуктивному диалогу с ним.

Не знаю - умышленно ли, но очень точно это передал Е. Евтушенко: " В человека вгрызлась боль, раздирает коготками, разъедает, будто соль, где-то между позвонками. Исповедаться жене? Боль ей будет непонятна. Исповедаться стране? До испуга необъятна. И приходит психиатр с мушкетерскою бородкой - тепловато-суховат, чуть попахивая водкой. И хоть рвите волоса, ваши горечь и досаду будет слушать два часа и всего-то за десятку. А потом идет пешком переулком грязноватым, и лежит под языком у него транквилизатор. Есть внимательность, как трюк, никакой в ней нет заслуги. И мечтает сам о друге психиатр - наемный друг" (цитирую по памяти). Если встречаются два не-принятых одиночества, костер встречи не разгорается. Встреча происходит лишь там, тогда и в той мере, где, когда и в какой мере один человек принимает собственное одиночество и оттачивает свою способность обращаться к его ресурсам. Тогда встреча с ним другого человека может стать тем фоном, из которого вырастает фигура встречи этого другого с собой. В этом смысле интересен феномен «гостевых книг» в интернете, где диалог в смысле «диа + логос (слово)» происходит, но в смысле «диа+ логос (смысл)», как правило, не состоится, а участники в лучшем случае остаются «при своих», а значительно чаще в усугубляющем одиночество конфликте.

"Метафизика" - фыркнет читатель, ориентированный лишь на то, что можно руками потрогать или «алгеброй поверить». Ему я напомню слова великого физика: "Когда мы объясним все, останется некий метафизический остаток, который на самом деле все и объясняет". «Эклектика» – буркнет другой. Но все существующие теории – лишь попытки понимания мира, не исключая и появляющихся в последнее время «общих теорий всего». А одиночество – остается. Оно может настигнуть «средь шумного бала» и отступить в камере-одиночке. Оно не следует теориям, но вызывает на диалог. Принять этот вызов или нет – уже совсем другой вопрос.

Комментарии

Добавить изображение