Поэты лунного света

 

Большинство авторов этого сборника никогда не публиковалось на страницах печатных изданий. Более того, абсолютное их большинство никогда не делало малейших попыток в этом направлении. Перед нами прецедент абсолютного, герметичного поэтического андерграунда, избравшего местом своего обитания Интернет.

В русском литературном мире Интернет по сей день воспринимается экзотическим капризом. Российский литератор никогда не отличался, прости господи, инженерными талантами. Освоению новых культурных технологий он традиционно предпочитает сидение за столиком ЦДЛ в компании таких же, как он, звездочетов. Результаты удручающи. Русская литература прекратит течение свое не потому, что она художественно беспомощна, но скорее потому, что не готова к техническому вызову двадцать первого века - в отличие от рациональной, картезианской, технократически ориентированной культуры Запада. "Что для немца здорово, то для русского смерть".

Но русский литературный Интернет все-таки состоялся. Увы, первые опыты общения с ним способны повергнуть в смятение. "Пидарасы!" – закричал Хрущев, попав на Манежную выставку абстракционистов. Попади он в сегодняшний Интернет, он решил бы, что вообще сошел с ума. Здесь дико кощунствуют, каждый снимает со своей души последние трусы и являет себя миру во всей первозданности и наготе. По воздуху со свистом проносятся пенисы и клиторы, никто не именует себя христианским именем, но какими-то Шмубзиками, Фуфлунсами, Антивосьмитами и даже каким-то Полупомидором с хреном. Загадочная Фемъ бродит по всем сайтам с криком "он обозвал меня б…ью!", а за нею следует покорный муж, тоже наряженный ради каприза честолюбивой супруги в шутовскую кличку. Мадам Жмотюк предлагает всем желающим бросить их через бедро, а некая (некий?) Fenya цитирует рецепты галюциногенных грибных отваров. Мат стоит такой, что хоть вешай топор.

Но автор сего не сдавался и, опустив ноги в таз с холодной водой, выпив бутыль валерьянки и обвязав голову мокрым полотенцем, принялся за исследование этого бесовского пространства. И постепенно сквозь морок и мглу стали проступать осмысленные одухотворенные лица, зазвучали внятные речи. То, что воспринималось вначале электронным Брокеном, постепенно структурировалось, обретало логос и топос, обнаруживало жизнеспособные литературные острова.

Один из них – ЛИМБ, населенный исключительно любителями поэзии. Это само по себе удивительно: поэзия сегодня и в оффлайне-то[1] не в почете, тем более поразительно ее присутствие в в циничном, пролетарском Интернете.

Тем не менее ЛИМБ существует и пользуется среди сетевой аудитории возрастающей популярностью. Зачем же гордые сыны эфира решили отступить в оффлайновое пространство и вернуться вспять, к Гутенбергу?

Но обратим внимание: ни одна запятая в представленных в сборнике стихотворениях не изменена в угоду оффлайновским вкусам и правилам литературного поведения. Насколько мне известно, присутствие в альманахе составителя и редактора было минимальным: каждый автор представил в сборник то и в таком виде, в каком он считал нужным.

Таким образом, мы имеем cумму поэтических текстов, не подчиненных никакому идейно-эстетическому apriori. Они связаны друг с другом только пребыванием под одной обложкой.

Тем не менее единство имеется. Но оно лежит совсем не в тематике или в поэтической стилистике. Оно - во времени; в том, что французы называют "воздухом эпохи". Попытаемся объясниться.

Все авторы сборника – "продукты" национально-исторического вакуума, наступившего после распада СССР. Коллективный лирический герой ЛИМБА – "пропащий", бастард, не помнящий своего родства. Это поэзия последних слов; она не аранжирована никаким гражданским, национальным, патриотическим чувством. О ней можно было бы сказать словами Лермонтова:

Люблю отчизну я, но странною любовью! Не победит ее рассудок мой. Ни слава, купленная кровью, Ни полный гордого доверия покой, Н темной старины заветные преданья Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Или словами Шевченко:

Мне, право, все равно, я буду На Украине жить иль нет. Забудут или не забудут Меня в далекой стороне – До этого нет дела мне.

Оба стихотворения, впрочем, заканчиваются патриотическими признаниями, но это не те слова, которые готов был бы повторить лирический герой ЛИМБА; он слишком равнодушен к каким бы то ни было святыням и гробам.

Поэт всегда только поэт. Он есть медь звенящая и кивмал бряцающий, эхо основных инстинктов и умонастроений эпохи. Это ему только кажется, что он говорит исключительно о своем и о себе. Он сын своего времени и своего поколения, он болеет его болезнями и страдает его комплексами. Франц Кафка, трагический интроверт, чье окружение исчерпывалась семьей, канцелярской конторой, Максом Бродом и Миленой, выразил социальный невроз целого исторического слоя, а именно восточноевропейского еврейства начала столетия. Николай Островский, сочинский отшельник и живой труп, писавший "Как закалялась сталь" азбукой Брайля, передал доминиканскую святость "божьих псов" революции. Творчество Эрнста Хемингуэя, потенциального самоубийцы и запойного пьяницы, стало манифестом "потерянного" поколения Америки и Европы. Мы привели крайние случаи, не называя тех, кто призывался читательскими массами в вероучители, пророки, президенты.

Но спрашивается, какие поколенческие ценности может отражать и каким богам долслужить поэт, когда "распалась связь времен" и его окружение впало в состояние анабиоза, тотального равнодушия ко всему, что не есть индивидуальное психофизическое существование? Ничто не свято: гражданские добродетели объявлены предрассудками, политику вершат бездарные авантюристы, науки и искусства влачат жалкое существование, в храмах торгуют, всюду торжествует грубый материализм – вот и получается, что поэты ЛИМБА озвучивают психологическое состояние своего поколения – потерянного поколения, точнее Хемингуэя не скажешь.

Это состояние вполне безрадостно. Покинем на время литературные сады и углубимся в их необозримые окрестности. У-у, какие пространства открываются изумленному столичному оку в этих далях, какая terra incognita и какая бесчисленность человеческих существований! Коловращение горизонтов, лесные чащобы и обнаженные равнины, Уральские горы, лабиринты водных потоков, путаница дорог, занесенные снегами и продутые ветрами города и селения, и всюду роятся, разообразно перемещаются и исчезают за поворотом мириады соплеменников. Но чем заняты эти людские множества, каковы их труды и дни и вообще, "куда ж несешься ты, Русь? дай ответ."

"Не дает ответа". И вообще никуда не несется и даже не тащится. Мы взяли не тот тон. Всюду запустение и разор. Всяк, кому не лень, колотит сегодня россиян на пороге их собственного дома, в котором они колотят друг друга сами на потеху окрестным племенам и народам. Освободившийся неизвестно от чего народ оказался аморфным образованием, именно "множеством", неспособным ни к какому созидательному усилию, забывшим своих богов, равнодушным к прошлому и будущему и тупо созерцающим в своих допотопных телеящиках "Угадай мелодию" и "Про это". "Во, бля, она сверху, третий смотрит, а четвертая научно объясняет".

Это никакая не карикатура и не преувеличение. "Вони ничого не роблять, а тильки дивляться в свои телевизори" - изумлялись мои соседи по поезду "Москва-Львов", возвра-щавшиеся с какого-то строительства в тюменских глубинах России. Просто поразительно, с какой легкостью выпал в антропологический осадок громадный цивилизованный этнос, вчера еще гордившийся поголовной грамотностью, разветвленной сетью культурных институтов, космонавтами, учеными, диссидентами, писателями, художниками, композиторами, обучавший в своих академиях студентов со всех концов мира, а ныне превратившийся в русскоязычное нечто, не помнящее собственного родства.. Возникает тоскливое подозрение, что это не сами россияне создавали свою цивилизацию, но их заставляли делать это. За всю свою историю Россия лишь трижды оказывалась конкурентоспособной в сравнении со странами Запада - при Иване Грозном, Петре Первом и Сталине. Но уходили жестокие прорабы, и горе-строители вновь разбредались в привычные нищенские пределы, отвинчивая по дороге железнодорожные гайки для ловли шилишпера.

Теперь спрашивается, какая у такого народа, в теперешнем его состоянии может быть литература и поэзия? Только такая, какая представлена на страницах этого сборника: поэзия экзистенциального отчаяния, одиночества; стихи, писанные Посторонним, Человеком без свойств.

Однажды нечто подобное уже переживалось:

Я ненавижу человечество, Я от него бегу спеша, Мое единое отечество – Моя пустынная душа.------------------- Победа, слава, подвиг – бледные Слова, затерянные ныне. ------------------------ Я слабый сын больного поколенья, Я не пойду искать увядших роз… ----------------------- Я действительности нашей не вижу, Я не знаю вашего века, Родину я ненавижу, Где идеал человека?

Это поэты серебряного века: Соллогуб, Бальмонт, Гумилев. Тогда тоже рушилась империя, распадалась связь времен и терялась построяющая идея жизни. Поэзия регистрировала мировоззренческую пустоту. Из воспоминаний Александра Блока:

"…Когда мы вышли, оказалось, что таксомотор уже реквизирован где-то в далеких сугробах и всем нам придется возвращаться пешком. Нам с молодым человеком было не по пути, но он пошел провожать меня с тем, чтобы рассказать мне таким же простым и спокойным языком следующее:

      - Все мы – дрянь, кость от кости, плоть от плоти буржуазии.

      Во мне дрогнул ответ, но я промолчал.

      Он продолжал равнодушно:

      - Я слишком образован, чтобы не понимать, что так дальше продолжаться не может и что буржуазия будет уничтожена. Но если осуществится социализм, нам останется только умереть; пока мы не имеем понятия о деньгах; мы все обеспечены и совершенно не приспособлены к тому, чтобы добывать что-нибудь трудом. Все мы – наркоманы, опиисты; женщины наши – нимфоманки. Нас – меньшинство, но пока мы распоряжаемся среди молодежи: мы высмеиваем тех, кто интересуется социализмом, работой, революцией. Мы живем только стихами; в последние пять лет я не пропустил ни одного сборника. Мы знаем всех наизусть – Соллогуба, Бальмонта, Игоря Северянина, Маяковского, но все это уже пресно; но все это кончено; теперь, кажется, будет мода на Эренбурга.

      Молодой человек стал читать наизусть десятки стихов современных поэтов. Дул сильный ветер, был мороз, не было ни одного фонаря. Мне было холодно, я ускорил шаги, он также ускорил; на быстром шагу против ветра он все так же ровно читал стихи, ничем друг с другом не связанные, кроме той страшной, опустошающей душу эпохи, в которую они были сложены.

      - Неужели вас не интересует ничего, кроме стихов? – почти непроизвольно спросил, наконец, я.

      Молодой человек откликнулся, как эхо:

      - Нас ничего не интересует, кроме стихов. Ведь мы – пустые, совершенно пустые.

      Я бы мог ответить ему, что если все они пусты, то не все стихи пусты, но я не мог так сказать, потому что за его словами была несомненная искренность и какая-то своя правда."[2]

Никто, как Блок сумел выразить это тотальное неверие поэтов серебряного века во все и вся.

Возможно, участникам сборника эти параллели покажутся слишком высоколобыми и академичными. Они так сложно себя не мыслят. Они всего лишь дилетанты, "пишущий пролетариат". Говоря словами Тургенева, "они сами себя не понимают". Но это их проблемы. Предисловия пишутся не для авторов, а для читателей. Вооружившись таковым тезисом, рискнем утверждать, что именно духовный опыт серебряного века инстинктивно воспроизводится в лирических медитациях ЛИМБа.

Щёлочь сверху, горсть соли вынесена приливом, камни. Щиплет кожу. Окалиной скрашен пустынный снег. Дорога домой. Без блеска - чужая луна. Плоский лес на откате немо отброшенных комьев: времени, парящего неба, бездушного тела, воспоминаний не о том. Кислым обмороком, шоком, одинокой слюной вяжет, мучит слово – оно искажается. Дорога не к себе. Ни о чём. Осадок. Снег.Анна ГлазоваЯ потерян, как пудель на перроне, выброшен, как помеха, наружу выть. Или, может быть, среди боли и смеха, среди всех богов, которым вы верите и которых вы видите в мечтах, как за окружностью невидимая черта... Я – потерян! К. С. Фарай Я пассажир "Титаника", едущий в третьем классе, Знающий все про айсберг задолго до катастрофы, Надо бы сдать билеты, но нам не пробиться к кассе, Вот и стоишь, как четки перебирая строфы. Впрочем, причем тут четки? Одна только мысль о боге Есть оскорбленье разума, равно как и свободы. Некого умолять, и, по-видимому, в итоге С точностью до минуты над нами сомкнутся воды. И виноваты в этом не айсберги и вулканы - Просто закон Истории в действии. Semper idem. Что ж, господа атланты, наполним свои стаканы, Выпьем за дальний берег, которого не увидим. Юрий Нестеренко

Цитацию можно бы продолжить, но это выльется в цитирование всего сборника. Да, именно таково душевное состояние сегодняшнего современника и соотечественника. Еще десять лет назад подобные признания показались бы невозможными, Сегодня же они определяют тон целого поэтического поколения.

Сказать ли, что их поэзия формально безупречна? Нет, этого не скажешь. Им недостает профессионализма. Это, вот именно поэзия талантливых дилетантов. Строгий ценитель найдет в ней массу стилистических огрехов, смысловых сбоев, произвольных рифм. Но этот тот недостаток, который является продолжением достоинств. Перед нами голос разночинного поэтического "множества", получившего благодаря Интернету возможность высказаться от первого лица, безо всяких профессиональных полпредов и посредников. Над ним не тяготеют никакие правила хорошего литературного тона (они в них просто не осведомлены), ни условности оффлайновского политеса (они его презирают), ни гонорарные соблазны. Они пишут, как дышат.

Бессменным руководителем и, так сказать, идеологом ЛИМБа является Константин Шаповалов. Че Геварою русского Интернета назвал его один из сетевых обозревателей, и точнее не скажешь.

Нету в Сети человека отчаяннее, чем Костя Шаповалов. Для этого человека ничто не свято. Обзовет, например, известного столичного журналиста "продажным дерьмом" - тот в крик и требования сатисфакции, но получает в ответ такую свирепую головомойку, что с тех пор предпочитает появляться в интернетовских гостиных, не иначе как убедившись, что где-то рядом не бродит его неистовый разоблачитель.

По всему этому появление Константина в приличном литературном обществе исключено полностью. Издав собственным коштом какой-то приключенческий роман (не читал, но говорят, что талантливый), он полностью ушел в интернетовские леса и объявил "оффлайновским" литераторам беспощадную герилью. Желающему вступить с ним в дискуссию нужно напрочь забыть правила хорошего тона, собственное достоинство и репутацию - а результат все равно окажется проблематичным, потому что этот злодей обладает поразительной способностью двинуть своего оппонента в такое постыдное место, о котором тот сам предпочитает не догадываться. Вот уже полгода длится дуэль Константина Шаповалова с Леонидом Делицыным, одним из капитанов русского Интернета. Делицын проигрывает по всем статьям, и единственное, что исполняет к нему симпатии, так это то, что он позволяет избивать себя на собственных сайтах.

Откуда взялся этот русский Че в расчисленном кругу светил, какие демоны его мучают и вообще, зачем ему это все? Он бродит по Интернету, как одинокий неприкаянный волк, всеми ненавидимый, но никем (так мне показалось) не презираемый. Потому что в его избиениях литературных мэтров не ощущается никакой личной корысти. Вот, например, Дмитрий Быков, павший очередной жертвой нашего терминатора. Умница, поэтический талант, желанный гость "Пресс-клуба". А все-таки с "Костей" я не рекомендовал бы ему связываться. Потому что если первый все-таки дитя гонорарной соросовской тусовки, "человек свиты" , то второй - отмороженный забияка, новый Базаров, который, кося всех налево и направо, согласен и самого себя махнуть косой под колени.

Таковы же и остальные ЛИМБовцы. В их творчестве есть некая общая струна. Назовем ее "мужеством отчаяния". И завершим наше короткое предисловие строками из Шаповалова.

И вот остался я один - кругом колодец, Здесь сверху видно только слизь, но взглядам встречным Открыто как сияет высь в молчанье вечном.

------------------------------------------

[1] Специфический сетевой термин, обозначающий традиционную, "бумажную" литературу.

[2] А. Б л о к , "Русские денди". – А. Б л о к , Собр. соч. в 8-ми тт., М.-Л., т. 2, 1955, с. 260-261.