История России еще длится

03-12-2000

Valery Lebedev

Как пройти отсюда направо ?
Сначала прямо, потом налево.
Из путеводителя по русской истории.

Прошлую статью я закончил так:

"Никаких отклонений ни в сторону плача по "России которую мы потеряли", ни в сторону поношения проклятого прошлого там (в романах Акунина) нет".

На самом деле не все так однозначно. Конечно, повести Акунина не социологический трактат, и не русский Борхес. Зато идея обустроить Россию прорезывается там и сям. Хорошо бы, читая Акунина, для начала выяснить, что именно ныне представляет Россия, дабы ведать, "от какого наследства мы отказываемся", и на какое стоило бы претендовать.

Я уже писал, что были критики Акунина, которые усматривали в нем великодержавного шовиниста, воспевающего государственность и все ее атрибуты, особенно жандармский корпус. Но так как мы имеем дело с художественным произведением, а там действуют десятки героев, со своей судьбой, взглядами и идеями, то можно налущить много разных точек зрения и потом одну из них приписать автору.

Ну вот скажем, в одном из наиболее идеологизированных романов "Алтын Толобас" отец правнука Эраста Петровича Фандорина, эндокринолог, баронет и без пяти минут нобелевский лауреат сэр Александер говорит своему сыну Николасу, историку, специализирующемуся как раз по 19 веку России, который все-таки хотел бы съездить на историческую родину: "Никакой России не существует. Понимаешь, Никол, есть географическое пространство, на котором прежде находилась страна с таким названием, но все ее население вымерло. Теперь на развалинах Колизея живут остготы. Жгут там костры и пасут коз. У остготов свои обычаи и нравы, свой язык. Нам, Фандориным, это видеть незачем. Читай старые романы, слушай музыку, листай альбомы. Это и есть наша с тобой Россия". 

И далее мудрый сэр Александер говорил: "Быстро меняться общество может только в худшую сторону -- это называется революция. А все благие изменения, именуемые эволюцией, происходят очень-очень медленно. Не верь новорусским разглагольствованиям о человеческих ценностях. Остготы себя еще покажут". 

Сам же автор пишет так: "Россия прошлого столетия, особенно второй его половины, смотрелась вполне пристойно. Разумеется, и тогда под сенью двуглавого орла творилось немало мерзостей, но это все были мерзости умеренные, вписывающиеся в рамки европейской истории и потому извинительные". 

Да и герой Николас не думает, что все так уж плохо: "В спорах с клеветниками России магистр не раз говорил: "Если русский улыбается, стало быть, ему на самом деле весело, или собеседник ему действительно нравится. А если улыбаемся мы с вами, это всего лишь означает, что мы не стесняемся своего дантиста".

Итак, получается, что согласно внуку Эраста Петровича, сэру Александеру Россия была при большевиках потеряна. Россия прошлого века. И начала ХХ. Конецпция известная: революция отбросила Россию к остготам, и они себя еще покажут.

Александер это говорил в перестройку, но еще при "большевиках". А его сын и правнук Эраста Петровича Николас Фандорин приехал в Россию уже при расцвете демократии, судя по некоторым деталям текста, в конце правления Ельцина.

Это одна линия романа. А вторая - самый первый приезд в Россию родоначальника русских Фандориных, немца из Швабии Корнелиуса фон Дорна произошел более чем на 300 лет ранее - во времена Алексея Михайловича Тишайшего (отец Петра Великого - от второго брака с Нарышкиной).

У Акунина нет ничего случайного. И он специально выстраивает совершенно изоморфный ряд событий. То есть, становится очевидным, что вот именно Россия за триста с лишним лет в своих глубинных основах не изменилась. Так сказать, все тот же архетип. Новый вариант песни Дунаевского "Каким бы ты был, таким и остался".

Все та же грязь, бедность, пьянство, взятки чиновников. Совпадают даже такие детали, как то, что Корнелиусу в первом же попавшемся селе, а через триста лет его далекому потомку Николасу на первой же станции сутенеры предлагают одинаковых худосочных 13-летних девочек.

Равно как совпадают и способы грабежа доверчивых иностранцев аборигенами-остготами. И даже способы возвращения похищенного после того, как гость-иностранец применяет привычные для аборигенов методы разговора по-русски.

Пример:

"Корнелиус взял из поленницы суковатое полено. Пропойцы (по-русски pjetsukhi) оглянулись на голого человека с интересом, но без большого удивления -- надо думать, видали тут и не такое. Двух прислужников, что кинулись вытолкнуть вошедшего, фон Дорн одарил: одного с размаху поленом по башке, другому въехал лбом в нос. Потом еще немного попинал их, лежащих, ногами -- для острастки прочим, а еще для справедливости. Не иначе как эти самые подлые мужики его, одурманенного да ограбленного, отсюда и выволакивали.

Кабатчик (по-русски tszelowalnik) ждал за прилавком с допотопной пистолью в руке. От выстрела капитан увернулся легко -- присел. После ухватил каналью за бороду и давай колотить жирной мордой об стойку. И в блюдо с грибами, и в черную размазню (это, как объяснили купцы, и была знаменитая осетровая икра), и в кислую капусту, и просто так -- о деревяшку".

Удары Корнелий фон Дорн считал по-немецки, но кабатчик все понимал без всякого перевода и с пятого счета тут же отдал награбленное.

После всяких приключений и притеснений начальник фон Дорна полковник Либенау дает своему протеже уроки русской жизни:

-- В шахматы играете? -- спросил Либенау.

-- Иногда. Не очень хорошо, но когда нужно скоротать зимний вечерок...

-- Запрещено, -- отрезал полковник. -- За эту богомерзкую забаву бьют кнутом... А табак нюхаете?

-- Нет, у меня от него слезы -- не остановишь.

-- А вы как-нибудь понюхайте прилюдно -- просто из интереса, — предложил коварный хозяин. -- Вам за это по закону нос отрежут, так-то! С собаками играть нельзя, на качелях качаться нельзя, смотреть на луну с начала ее первой четверти нельзя. Скоро начнется жара, духота, так вы, дружище, не вздумайте купаться в Яузе во время грозы. Это колдовство — донесут, на дыбе изломают.

Кроме того, по мере повествования выясняется, что нельзя слушать музыку на инструментах. Только на барабане. Нельзя проезжать через улицы, на которых стоят боярские дома - боярин не платит своей страже и она сама промышляет по прохожим-проезжим... Много чего нельзя или хотя бы не рекомендуется, что даже сильнее нельзя. Однако москвитяне, несмотря на это, все время что-то нарушают и как-то умудряются выживать. У них становится очень изощренный ум. Появляется невиданная для иноземцев сноровка. Корнелиус фон Дорн ее тоже приобрел. И стал совсем русским Корнеем Фондориным.

Но все-таки - раз триста лет назад Россия была дикая, голодная, беззаконная и жестокая, а сто лет назад она уже стала такой, что ее жалко терять, стало быть, все двести лет шел некий пользительный процесс очеловечивания? Стало быть, шел. Шел, но еще к финалу не пришел. И это хорошо, иначе бы история закончилась. Что возможно, по Гегелю, только когда абсолютная идея познает самое себя, освободится, сбросит всю телесность и вернется к себе умиротворенной от содеянного ранее. Антропологически это означало бы завершение человечества.

Но и в конце 19 века до конца истории было еще далеко.

В другом своем "идеологическом" романе, из новой серии "Пелагия и белый бульдог" духовный владыко Заволжска, умудренный архиепископ губернии Митрофаний (" Нет в святцах имени "Митрофаний" - а только Митрофанъ", - помаленьку злодействует в своей рецензии Анна Вербиева, а перед тем перечисляет еще: "не поют катавасию на литургии (а только на утрене), а на утрене не освящают плодов (только после литургии). Не совмещают, тем более в архиерейском храме и на большой праздник, утреню с литургией. И не позволяет монашеский устав есть ветчину в Преображение (а только рыбу, полный отказ от мясной пищи - один из монашеских обетов). Не имеет монахиня права благословлять (а только игуменья)". - но в целом дает роману очень высокую оценку).

Даже если такие мелкие блохи и есть, то они несущественны. Да и не блохи это вовсе. Мало ли чего не позволяет монашеский устав. Например, иметь плотские утехи. Тем не менее, в 17 веке монашки-урсулинки прорыли лаз в мужской доминиканский монастырь (те рыли навстречу) и случилось Божеское чудо - монашки стали дружно рожать. Дело дошло до папы римского, и он, будучи ближе к тайне чудес, не рискнул подтвердить факт массового непорочного зачатия.

Так было в католичестве с его целибатом и всякими прочими строгостями. Что и говорить тогда о православных монахах и попах, которые напивались вполне на законных основаниях. А после этого им ничего не стоило совместить и утреню с литургией, и закусывать ветчиной, а уж катавасию устраивать - это и вовсе плевое дело.

Так вот, владыко Митрофаний наставляет вновь назначенного губернатора фон Гаггенау на тему о том, как бы это продвинуть Россию по пути цивилизации.

Автор хитро уведомляет читателей, что следующую главку с этими поучениями в духе Солженицына можно без вреда для сюжета пропустить. Но вряд ли кто пропустит.

Главка состоит из трех частей: О чиновничьем сребролюбии; О законопослушании; О достоинстве.

Предисловие звучит так: "Люди бывают разные, есть и хорошие, и плохие, но по большей части они никакие, навроде лягушек, принимающих температуру окружающей среды. Тепло - теплые, холодно - холодные. Надобно сделать так, чтобы у нас в губернии климат потеплел, и тогда люди потеплее, получше станут. Вот в чем единственный долг власти - правильный климат создавать, а об остальном Господь позаботится, и сами люди не оплошают. …Законность, сытость, просвещение. И более ничего-с". 

Начинать надо, уверен Митрофаний, как будто он слушал марксистского агитатора, с сытости. А это вовсе и не марксизм, а здравый смысл. Накормите, и полюбите черненькими. А беленькими сами станут.

Получаются своего рода реформы сверху. Главный начальник имеет достоинство, само собой, сыт. Взяток не берет и закон исполняет. Под себя подбирает таких же заместителей. Они не потерпят, чтобы их подчиненные брали взятки и жили бы лучше их. Вот так вниз и пойдет оздоровление. Настанет торжество закона, благолепие и лепота. Рыба гниет с головы, оттуда же она и очищается. Если еще не вся сгнила.

Хотя есть незадача: самый большой начальник - император. Хозяин земли русской. Взяток уж точно, не берет. Наверняка сыт. И достоинство имеет. А вот поди ж ты...

"Беседы Митрофания с губернатором фон Гаггенау о том, "как обустроить Россию", - пишет Лев Лурье (обозреватель издательского дома "КоммерсантЪ"), - мировоззренчески близки взглядам либеральных западников и славянофилов, будущих октябристов. Митрофаний (как и автор романа) - сторонник медленной эволюции России к правовому государству, эволюции, основанной на развитии принципов обычного права, на распространении грамотности, трезвости, здравого смысла. Эта традиция, напоминающая публицистику "Вестника Европы" Константина Кавелина, Бориса Чичерина (Московский городской голова) Анатолия Кони, изрядно подзабыта, а потому неожиданно актуальна". 

Ну, если кем и подзабыта, так это уж точно новаторами-реформаторами гайдаро-чубайсовского разлива.

В романе "фандоринского цикла" "Статский советник", тоже "идеологического", глава корпуса жандармов ведет пользительную беседу с Эрастом Петровичем. Дело происходит примерно тогда же, когда и события в романе "Пелагия и белый бульдог" - в 90-х годах 19 века, ибо канвой этого романа служит мултанское дело (1892-1896 гг.), когда несколько крестьян-удмуртов из села Старый Мултан Вятской губернии в целях укрепления православия (идея оберпрокурора Победоносцева, именуемого в романе Побединым) были облыжно и предвзято обвинены жандармерией и полицией в совершении ритуальных языческих убийств ( суд присяжных при содействии писателя В. Г. Короленко и авторитетнейшего юриста А.Ф.Кони вынес оправдательный приговор).

Шеф жандармов доходчиво объясняет несколько чистоплюйскому Фандорину, что жандармы да полиция - единственная, притом очень тонкая плотина, отгораживающая тоже не толстый слой образованного и культурного населения, который вырос за последние сто лет, от огромного напора бушующего океана черни. И если прорвет - вам всем несдобровать. В романе "Статский советник"некто Грин, взявший себе псевдоним в честь Григория Гринберга (имеется, надо думать, в виду Григорий Гольденберг - агент 3-й, то есть самой высокой степени "Народной воли", попавший в руки полиции еще в 1880 г.) тоже имеет свою правду: он говорит о диких порядках на заводах и фабриках, о голоде крестьян (как раз в 1891 году был), о самоуправстве властей... Только террором против власть имущих можно сдвинуть такую махину.

Наиболее продвинутые жандармские начальники применили такой метод: захваченным террористам следователь говорил, что у властей и революционеров одна цель : улучшение положения в России. Пусть молодые жертвенные романтики поделятся планами, идеями, назовут товарищей, которым нет смысла погибать, да и других, многих невинных губить, и мы сообща, доведя разумные планы до начальства... Гольденберг, например, рассказал. А потом - Рысаков. Но уже после того, как бросил бомбу в карету Александра II. Гольденерг в результате этих рассказов повесился, Рысакова - повесили на Семеновском плацу (последняя в дореволюционной истории России публичная казнь). И подельники отказали ему в последнем поцелуе. Начал рассказывать и показывать друзей полковнику Судейкину и последний из агентов 3-й степени - Дегаев, но таки исхитрился и убил полковника чернильницей прямо в кабинете, выйдя из кабинета на волю в его одежде. Бежал в Америку, где его следы затерялись. Америка эволюционировала без благотворных идей террористов, да и Россия тоже продвигалась, уж не могу сказать точно, в какой степени под влиянием этих идей. Наверное, в 3-й.

Но вернемся к роману "Алтын толобас" и в наши дни. Через 300 лет далекого потомка Корнелия фон Дорна Николаса Фандорина (за сотню лет в фамилии буква о поменялась на а) грабят в купе фирменного поезда "Иван Грозный" (!) двое молодцов с применением нервно-паралитического газа (прогресс !). Проводник у них наводчиком, милиционер - прикрытием. Утонченный интеллектуал Николас заносит в свой альбомчик новорусские идиоматические выражения, ничуть не отличающиеся от воровского арго. И решает применить знания на практике:

"Николас положил неприятному человеку (проводнику - В.Л.) руку на плечо, сильно стиснул пальцы и произнес нараспев:

-- Борзеешь, вша поднарная? У папы крысячишь? Ну, смотри, тебе жить.

["Борзеть" = терять чувство меры, зарываться; "вша поднарная" (оскорб.) низшая иерархия тюремных заключенных; папа = уважаемый человек, вор в законе; "тебе жить" (угрож.) = тебе не жить. - здесь и ниже пояснения из блокнота Николаса]

Николас никогда не видел, чтобы человек моментально делался белым, как мел, -- он всегда полагал, что это выражение относится к области метафористики, однако же проводник действительно вдруг стал совсем белым, даже губы приобрели светло-серый оттенок, а глаза заморгали часто-часто.
-- Братан, братан... -- зашлепал он губами, и попытался встать, но Фандорин стиснул пальцы еще сильней. -- Я ж не знал... В натуре не знал! Я думал, лох заморский. Братан!
Тут вспомнилась еще парочка уместных терминов из блокнота, которые Николас с успехом и употребил:
-- Сыскан тебе братан, сучара. ["Сыскан" =сотрудник уголовного розыска).
-- Щас, щас, -- засуетился проводник и полез куда-то под матрас. -- Все целое, в лучшем виде...
Отдал, отдал все, похищенное из кейса: и документы, и портмоне, и ноутбук и, самое главное, бесценный конверт.
Профессор коллоквиальной лингвистики Розенбаум всегда говорил студентам, что точное знание идиоматики и прецизионное соблюдение нюансов речевого этикета применительно к окказионально-бытовой и сословно-поведенческой специфике конкретного социума способно творить чудеса. Поистине лингвистика -- королева гуманитарных дисциплин, а русский язык не имеет себе равных по лексическому богатству и многоцветию. "Ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий правдивый и свободный русский язык! -- думал Николас, возвращаясь в купе.

Эта опора не раз его выручала в новой демократической России. Вот его записка, написанная тоже новой знакомой, а потом, судя по всему, гораздо более, чем знакомой.

Цыпка, отоспался и ухожу.
Спасибо, что приютила. Ты, даже не представляешь, как вовремя ты вчера подрулила на своей тачке. За это -- особенная благодарность и лишние полсотни плюс к той сотне. И спасибо, что не задавала лишних вопросов. За это еще полсотни.
А перепихон был классный.
Целую, Коля

Эта знакомая - русская татарка Алтын (золото) говорит на понятном Николасу языке. Она журналистка из "фешенебельного" глянцевого журнала "Телескопъ", нечто вроде журналов "Медведь" или "Караван".

Вот ее разговор с начинающим русеть англичанином:

-- Coco Габуния, -- продолжала нести околесицу невежливая барышня. — Вижу по выпученным фарам, что холодно... "Евродебетбанк"?... Холодно. "Вестсибойл"?... Опять холодно. Тогда в чем фишка? Не въезжаю... Не в боярине же Матфееве?
... Ладно, это тебе по барабану. Я же сказала: лови ухом и не чирикай. 

Нет, право, русские говорят на языке, непонятном не только триста лет назад, но даже и тридцать.

В машине по сотовому говорит новый русский Владик Соловьев, спаситель (и главный преследователь) Николаса. Сначала - корректный деловой разговор с чиновником высокого ранга.

-- Мало ли что Черномор (Черномырдин - В.Л,) сказал. Вы, Леонид Робертович, лицензию обещали? Обещали. Бабки скушали? Скушали. Отвечайте за базар, или же, выражаясь интеллигентно, исполняйте взятые на себя обязательства... Вот это другой разговор... Значит, завтра коллегия министерства? Ну, буду ждать. И учтите, это ваша заморочка, не моя. 

И тут же - разговор с коллегой по бизнесу.

-- Ты че, Толян, с клубники упал, как Мичурин?... Ага, щас. Нашел терпилу... Какие, блин, реутовские? Че ты мне гонишь?... Рамсы развести (выяснить отношения) проблем нет, только не плачь потом... Ладно, Толян, забили. 

Спрашивается, можно ли считать общество, в котором элита говорит таким языком, несколько криминальным? Общество, в котором к власти пришел уголовный элемент? А если даже и не был таковым, то стал, придя?
Судя по многим перехваченным телефонным разговорам (что само по себе было уголовным деяниям), распечатанным в МК через Минкина, словесность российских реальных начальников сильно превосходила вышеприведенные литературные примеры. Хотя бы и изобретательным матом. Только и слышалось: стрелка, Толян, наезд, сходняк, Колян, общак, крыша (мат опускаю)... Так говорили прокуроры Степанков, Ильюшенко (потом сам сидел 2 года), Чубайс, Илюшин (помощник Ельцина), Березовский... Да и депутаты думы применяли все эти крыши и наезды. Разве что без мата.

Интересно, стоял ли такой мат в эпоху Тишайшего? Вряд ли. В людном месте за такое полагались батоги. А если высказывалось как-то применительно к царю или боярину из Близкой думы, то и головы не сносить. Акунин должен знать.

Он вот что пишет :

"В ругательстве, не в пример прочим умениям, московиты оказались изобретательны и тонки. Причина тому, по разумению Корнелиуса, опять была в чрезмерной строгости законов. За матерный лай власть карала сурово. По торжищам и площадям ходили особые потайные люди из числа полицейских, по-русски — земских ярыжек, держали ухо востро. Как заслышат где недозволенную брань, кто про кровосмесительное подло кричит, ярыжки такого сразу хватают и тащат на расправу. Только эта мера плохо помогает -- от нее ругаются еще витиеватей и злее". 

В деловых же разговорах, тем более бумагах, блюли словесный чин. Кто-то составил Акунину записку 17 века, именно ту, которая является пружиной всего действия романа - ее и половину и разыскивает Николас.

Память сия для сынка микиты егда въ розумении будетъ а меня гсподь, приберетъ а пути на москву не покажетъ а ежели умомъ не дойдешь как тог из ыскати на то воля Бжья паки соблазнъ диаволский не завладелъ а какъ изыщеш и хрста ради бери токмо ливерею что понизу въ алтынъ толобас а замолея подъ рогожею не имай души спасения ради...
А какъ в подклеть сойдеш и на северъ иди да на востокъ иди въ уголъ а въ углу плита каменая да узкая и ты ту плиту съверни а под плитою чепь железная да колцо кованое и ты его наддай а сойдешь оттуда в тайник где полъ земляной а передъ темъ как сойдеш помолися гсподу ншему иссу xpсту а костей мертвыхъ не пужайся да любопытства свого не пытай хрста гспда ради и нипочему замолея того не нмай не гневи моей отцовой воли дабы не собе не роду члвеческому худа не сотворити Отрин ту книгу и ....... такъ найдеш иванову либерею Хрстосъ тебя блгослови писан на кромешникахъ лета 190го майя въ 3 дн корней фондорн руку приложилъ 

"Записка, - пишет архивист Василий Пригодич, - блестяще стилизует вербальную "повадку" (скажем так) и скоропись XVII века ( в книге воспроизводится факсимильный вариант скорописи 17 века - В.Л.). Я специально консультировался по этому поводу со старшим научным сотрудником Древлехранилища Пушкинского Дома, уникальным специалистом-палеографом, знатоком древнерусской скорописи Г.В.Маркеловым. Записка составлена практически безупречно. Кто создал оную для Бориса Акунина - ведомо только ему самому. Таких специалистов в мире - на пальцах одной руки пересчитать можно. Вот так работают серьезные творцы "развлечений". 

И закачивает архивист и почитатель таланта Акунина Василий Пригодич так:
"Господь милостив, все будет путем на родине нашей, ежели создаются и читаются взахлеб такие увлекательные (светлоумные) романы". 

А что, пожалуй.

ПРИЛОЖЕНИЕ 

Рассуждение архиепископа Митрофания о сроке человеческой жизни (из романа "Пелагия и белый бульдог). 

— Вот часто услышать можно, как говорят, в том числе и люди не слепо, а зряче верующие, что жизнь — дар от Господа драгоценный. А мне представляется, что и не дар это вовсе, ибо дар предполагает одно только душе и телу приятствие, в жизни же смертных человеков приятности немного. Терзания телесные и духовные, грехи с пороками, утрата близких — вот наша жизнь. Хорош дар, а? Посему думается мне, что жизнь не как дар понимать нужно, а как некое послушание вроде тех, что монахам дают, и непременно каждому человеку свое — по пределу сил его, не больше, но и не меньше. Сила души у всех нас разная, оттого и тяжесть послушания тоже разная. Также и срок всякому назначен свой. Кого пожалеет Господь, того в младенчестве приберет. Иному средний срок назначит, а кого более всего испытать захочет — отяготит долголетием. Дар, он потом, после жизни будет. Мы, грешники неразумные, его страшимся и смертью называем, а смерть эта — долгожданная встреча с Всемилостивым Отцом нашим. Господь испытывает каждого на свой лад и никогда в бесконечной изобретательности Своей не повторится, однако большущий грех и большое расстройство для Родителя, если кто вздумает самочинно сокращать назначенный срок послушания. Не человек назначает сию встречу, а едино лишь Бог. Потому церковь так непреклонна к самоубийству, почитая его худшим из грехов. Плохо тебе, больно тебе, горько тебе, а ты терпи. Господь знает, у кого в душе сколько крепости, и лишнего груза на чадо Свое не возложит. Претерпеть надо, вынести.

Тому, кому Господь дает долгую жизнь, труднее всего, потому что испытание их очень уж длинное. Но зато и награда им особенная. Чем дольше я на свете живу, тем более мне кажется, что дряхлая старость — даже и не испытание, а как бы некая от Бога милость. Вот уж воистину дар так дар. Лишь в глубокой и мудрой старости избавляется человек от страха смертныя. Увядание плоти и самое угасание ума — благое предуготовление к иной жизни. Смерть не срезает тебя косой под ноги, а медленно входит, по капле, что, пожалуй, и не лишено сладости. Недаром многие старцы из числа великосхимников, кто дожил до древних лет, пребывают на склоне дней не столько здесь, сколько там, в райском блаженстве. Бывает, самая плоть их по смерти делается нетленной, что поражает людей. Да что говорить про святых старцев. У любого очень старого человека все знакомцы — кого любил, кого ненавидел — уже там, ждут его, он один позади задержался, и оттого не страшно ему. Доподлинно известно ему, что всякие — и умнее его, и глупее, и злее, и добрее, и смелее, и трусливее, — все, кого знал он, преодолели этот страшный порог, и ничего. А значит, не такой уж он и страшный...

Комментарии

Добавить изображение