РОМАН ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ (память сердца)

     ...Примерно за год до своей смерти, на свадьбе сына в Америке в присутствии более ста пятидесяти человек мой муж неожиданно и трогательно признался мне в нерушимости своих чувств.

Доказывая "теорему" о существовании любви, он сказал: "36 лет назад я встретил прекрасную девушку, и она ответила мне: "Да". Я до сих пор не могу понять, почему она так поступила, но я и сейчас обожаю её. А это значит, что любовь существует.
Действительно на протяжении многих лет Саша неоднократно спрашивал меня, почему я выбрала именно его, отнюдь не самого видного и яркого из моих тогдашних ухажёров. Недоумевали родственники, друзья, знакомые...
К тому времени, как Саша появился на моём горизонте, у меня был с десяток претендентов на "руку и сердце".

Я была недурна собой, спортивна, начитана и, как выразился Сашин товарищ, заводная - так что от поклонников отбоя не было.
Но как я интуитивно чувствовала тогда и как хорошо понимаю сейчас, все эти молодые (и не очень) люди, хоть и были влюблены в меня, но заботились только о себе самих, миленьких и хорошеньких. Все хотели верности и преданности им, любимым. Ни один из них не думал о том, что ОН сделает для своей избранницы, как будет заботиться о НЕЙ. Один только Саша был абсолютно искренен и бескорыстен.

Он ничего от меня не хотел, кроме одного: быть вместе.
Своё отношение к семейной жизни, к любимой женщине он сформулировал много лет спустя, когда, узнав, что его друг собрался жениться в третий раз, с тихим изумлением почти прошептал - как будто говорил сам с собой: "Как он может надеяться сделать счастливой эту женщину, если с двумя другими ему это не удалось?!" "Сделать женщину счастливой"... Кто из мужчин даже мысленно так ставит вопрос? Очень редкие экземпляры, я думаю...
Что же касается нас, то против нашего союза говорило многое: в частности, тот факт, что мы пришли из совершенно разных миров - национальных и социальных.
Но всё это оказалось совершенно неважным для нас. Главным было другое - общность жизненных позиций и моральных принципов (тот идеал добра, правды и красоты, который, по словам Тургенева, есть у каждого человека - сознаёт он это или нет), а также то, без чего брак не может быть счастливым: эмоциональное и физическое совпадение.

Мне очень трудно передать словами весь тот сложный сплав чувств, который вызывал у меня самый главный человек в моей жизни, потому что он был всем и во всём, чем я жила и дышала, что меня радовало и волновало, что наполняло мою жизнь смыслом.
С одной стороны, мне казалось, что от него исходит какой-то свет, чуть ли не сияние, и я готова была обожествлять его-
С другой - поскольку я поддержала его, помогла раскрыться, реализоваться, подняла и утвердила на пьедестале - я ощущала себя в некотором роде творцом, кем-то вроде Пигмалиона, создавшего Галатею и влюбившегося в неё.
Иной раз я была его матерью - когда нужно было успокоить и утешить, и в то же время - его ребёнком, о котором он так нежно и преданно заботился.
Мы были надёжными партнёрами в упряжке судьбы, когда надо было создавать дом и растить детей.
Мы были, за редким и незначительным исключением, единомышленниками всегда и во всём.
И, конечно, мы были возлюбленными друг для друга, которым никогда не надоедало быть вместе и которым не надо было поэтому ничего искать на стороне. Да и как можно интересоваться побрякушками, когда владеешь сокровищем? Как можно рисковать отношениями, разрыв которых смерти подобен?
А может быть, нам просто повезло в жизни?

То, что многие вынуждены по частям брать у разных людей: у одного - понимание и сочувствие, у другого - нежность и страсть, у третьего - возможность обсудить какие-то волнующие их вопросы и т.д., мы могли получить непосредственно друг от друга.
Все, кто знал Сашу, замечал, что при всей лёгкости общения, он был человеком очень непростым и очень закрытым.

Я бы даже сказала ещё и хитромудрым, т.е. умеющим, в отличие от меня, продумывать
ходы на пять шагов вперёд, чтобы исключить малейшую возможность "подставиться".
Со мной он, как правило, был другим.

Ему не надо было закрываться от меня, не надо было бояться, что я что-то не так пойму или не так приму. Он знал, что любящая душа не воспользуется минутной слабостью, растерянностью или ещё чем-нибудь, чтобы унизить, сделать больно, заставить страдать.
В любви он был распахнутым, бесхитростным - не признавал никаких уловок "науки страсти нежной" с её пошлостями типа: "Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей". Напротив, снова и снова я получала доказательства самой преданной, самой горячей любви, готовности к полной самоотдаче. "О тебе, о тебе, о тебе, // Ничего, ничего о себе", - эти слова Николая Гумилёва очень точно передают Сашино отношение ко мне в течение всей нашей совместной жизни.
Мне всегда было хорошо с моим чудесным спутником жизни. Саша был таким разносторонним и глубоким человеком, таким прекрасным собеседником, что общаться с ним было огромным удовольствием и счастьем. К тому же, он живо интересовался всем, что касалось меня.

Я могла обсуждать с ним свои методические и педагогические проблемы- я пересказывала ему прочитанные книги, главным образом, культурологического плана (на чтение которых у него не хватало времени) и потом мы обсуждали идеи, высказанные в них-
Я могла говорить с ним о своих женских проблемах - он был моей лучшей подружкой-
Когда я болела, он был моим внимательным и заботливым доктором, медсестрой, сиделкой, нянькой. Ничем не брезговал, ничем не гнушался. Я несколько раз была на грани смерти, и он выхаживал меня.
Есть фотография, где мы сняты в нашей квартире в Строгино. Я только что вернулась домой после долгой и тяжёлой болезни. С какой радостью и гордостью обнимает меня Саша: ведь это он, как говорил, вымолил меня у Бога...
...Всё время идя навстречу друг другу - не борясь, а уступая- проявляя взаимное внимание и заботу- живя друг другом (детей и внучек мы воспринимали как часть себя)- абсолютно, безоговорочно доверяя партнёру, чувствуя его боль и страдание чуть ли не сильнее своих собственных, - мы постепенно как бы слились в одно целое, и, когда моего дорогого, бесконечно любимого мужа не стало, я, как ни странно, не сразу почувствовала это: у меня как будто оставался ещё какой-то "запас" его, и я не так остро ощущала его отсутствие. К тому же со мной около двух месяцев был сын, и это, конечно, очень помогло мне.
Казалось, Саша куда-то уехал, а я занимаюсь делами, о которых мы договорились (а мы действительно обсудили и договорились заранее, что делать, если одного из нас не станет). Я заставила себя задвинуть в самый дальний угол души свои чувства, запретила себе плакать, то есть жалеть себя, пока не закончу всё намеченное.
Я считала, что должна устоять, как того хотел Саша, не поддаться обстоятельствам... Я не хотела быть кому-то обузой, боялась поставить кого-то в трудное положение - вынудить заботиться обо мне, утешать, говорить все те банальности, которые говорятся в таких случаях...
Мне казалось: надо всё разумно и чётко организовать, немного потерпеть, а потом... потом уже не важно, что будет... Может быть, лучше всего уйти к Саше...
Но спустя какое-то время я осознала, что не могу повесить на детей такую ношу - сознание того, что не уберегли мать. Они этого не заслуживают... И, кроме того, я не могу позволить себе внести в семью такой прецедент.
...Когда я сделала всё, что считала необходимым, то почувствовала оглушающую пустоту. И произошло это спустя примерно год, как его не стало, - именно тогда, когда, как говорят, становится легче, мне стало труднее...
Очень помогали мне встречи с любимыми Сашиными друзьями: мы много раз встречались и говорили, говорили, говорили о нём...
Сын, утешая меня, сказал, что, "конечно, очень горько, что папа ушёл так рано, но, если кому-то из вас суждено было уйти первым, то лучше, что ушёл он, потому что он всё равно не смог бы жить без тебя". Это говорил мне всегда и сам Саша.
Дети хорошо помнили, что было с отцом, когда в 1990 году я уехала работать в Америку. Он сам помог мне вс организовать, радовался за меня, а примерно через месяц впал в жуткую депрессию, так что с ним стало трудно общаться (я была вынуждена задержаться, а он почему-

то решил, что я не вернусь к нему, и, как он выразился, "внутренне умер"). По словам знакомых, Саша весь почернел, у него случился сердечный приступ в метро... Он почти не виделся даже с дочкой и внучкой.
Моё пребывание в Америке пришлось, в частности, на наш тридцатилетний юбилей, и было очень обидно впервые за всё время отмечать наш праздник по отдельности. Мой бедный муж воспринял это как-то очень мистически, а тут ещё дочь, поздравляя, преподнесла ему цветы, один из которых сломался, так что их стало чётное число. "Это цветы на похороны моей семейной жизни", - мрачно пошутил расстроившийся отец.
Когда я вернулась, он сразу ожил и, как мне кажется, стал ещё нежней и заботливей относиться ко мне.
...Саша был очень домашним, очень привязанным к семье человеком, поэтому не любил расставаться с нами и старался не ездить в командировки, по крайней мере, в длительные. Он, с его трагическим мироощущением, всегда склонен был ожидать самое катастрофическое развитие событий. Не будучи суеверным, он как будто боялся, что стоит нам оторваться друг от друга, как произойдёт что-то непоправимое, ужасное. "Зачем искушать судьбу?" - повторял он.
Когда мы жили в Корее, где он год работал по контракту, Саша не ходил ни на какие мероприятия, если там требовалось быть без жены, как это принято на Востоке (жену там называют "домашним человеком"); по десять раз на дню звонил с работы, чтобы просто услышать голос или перекинуться парой слов.
Он как будто предчувствовал, что нам осталось не так много быть вместе, и ценил каждое мгновение. С молодости он не раз мне говорил, что уйдёт из жизни рано, поэтому надо всегда, каждую минуту помнить о том, какое это счастье, что мы нашли друг друга, чтобы это чувство не расплескалось, не потерялось в повседневной текучке; чтобы не пришлось потом сожалеть: мол, не сознавали, не ценили, не давали себе отчёт, как это было прекрасно. И надо сказать, мы всю жизнь дорожили нашими отношениями, а в последнее время, когда дети разлетелись, - особенно.
Именно в последние годы, месяцы и дни своей жизни Саша особенно часто говорил мне, как ему хорошо, спокойно и надёжно со мной, как ему повезло в жизни, как он счастлив, что встретил меня...
Счастлив... А ведь мы с детства, не рассуждая, на веру приняли как в бронзу отлитое: "На свете счастья нет"... И дальше неслись по тексту скороговоркой, не пытаясь вникнуть в мысль, потому что уже не важно, что имеется что-то взамен или в противоположность ("покой и воля"), потому что мы уже совершенно оглушены безысходностью вывода, воспринимаего нами как последнее откровение великого поэта:

"С Ч А С Т Ь Я - Н Е Т!"

А если вдуматься в эти строки, то становится ясно, что никакого противопоставления здесь быть не должно. "Воля" - как внутренняя свобода и "покой" - как результат жизни в согласии с самим с собой, когда ум с сердцем в ладу, - что это, как не человеческое счастье, по крайней мере, его основа? Чтобы получилась всеобъемлющая формула счастья, по мне, нужно добавить самую малость - "привязанность, влеченье, прелесть" (Б. Пастернак). Но это немногое на самом деле есть то, что преображает человека и весь мир вокруг него, что даёт возможность почувствовать "всё, что есть в мире прекрасного" (М. Волошин).
Видимо, Пушкин, когда писал эти строки, которые как заклинание, как оправдание своей несчастной судьбы уже более полутораста лет повторяет за ним вся Россия, не был ни в кого влюблён или ему не отвечали взаимностью...
Вот Борис Пастернак явно хорошо знал это состояние и лучше всех сумел, как мне кажется, его передать. Это связано, я думаю, с тем, что Пастернак к поэтическому привлёк ещё одно искусство: его стихи, как говорит М. Гаспаров, написаны по законам музыки. Вы только вслушайтесь:

Невольно представляешь себе кого-то, кто в упоении счастливой влюблённости и страсти не может устоять на месте: ему хочется прыгать, кричать, смеяться и говорить глупости - и всё это сразу, одновременно. Мелодика и ритм этих строк так хорошо передают лёгкость и окрылённость, надежду и наслаждение, что мы невольно заражаемся этими чувствами. Кажется, нет необходимости даже знать русский язык, чтобы почувствовать страсть, которую вложил в них автор...
Нам с Сашей тоже прекрасно было известно это ни с чем не сравнимое состояние, в том числе и радость свершения открытий - как в любви, так и в работе, тем более, что творческий восторг и восторг любви в чём-то очень схожи.
Но проявлялось это у каждого из нас по-своему. В молодости мой нежный друг, бывало, огорчался, что я не люблю его так сильно, как он меня. А в последнее время стал высказывать сожаление и даже сочувствие, что мне не дано в такой степени, как ему, испытывать столь яркие и сильные чувства.
Не знаю, может быть, особая сила и острота его чувств были связаны с его очень богатым воображением, с его постоянным тревожным ожиданием и страхом конца - то ли отношений, то ли жизни - и поэтому каждая встреча воспринималась им чуть ли не как последняя.
А может быть, он был прав, и мне действительно не дано познать такую глубокую, самозабвенную привязанность, которая забирает человека целиком. Для этого нужно быть начисто лишённым эгоизма, а я наблюдала это у очень немногих людей - Саша и его мама были среди них.
Если говорить о моём чувстве к Саше, то вначале это было скорее восхищение им как личностью. Когда мы встретились, а спустя несколько месяцев и поженились, ему было только двадцать, но и тогда он был незаурядным человеком (хотя, кроме меня, никто этого, кажется, в ту пору ещё не замечал).
У него уже тогда проявился талант, быть может, самый главный среди многих отпущенных ему Богом: всё, к чему он - словом ли, делом ли - прикасался, преображалось: становилось выше, достойней, значительней. Он умел взглянуть на проблему, ситуацию не с привычно-банальной, а с какой-то неожиданной (порой - парадоксальной) точки зрения и повернуть, показать их так, что все с удивлением обнаруживали смысл и глубину там, где и не подозревали, и наоборот - пустоту там, где предполагали увидеть что-то значительное.
И делал он это так интеллектуально и нравственно красиво, что доставлял истинное наслаждение тем, кто способен был это оценить.
Позже, когда он стал тем, кем стал, - в его более зрелые годы - почти каждый, кто попадал в круг его притяжения, чувствовал высокую мудрость его сердца и невольно тянулся к нему.
...Возвращаясь к истории своей любви, хочу сказать, что, хотя я и влюбилась, что называется, ушами, Сашино мужское обаяние не оставило меня равнодушной. Несмотря на кажущуюся хрупкость, в нём всегда ощущалась сила, и не только внутренняя - характер, но и физическая. Он был пропорционально, гармонично сложен (особенно красивой лепки были руки и ноги - его кисти и ступне могла бы позавидовать женщина); хороша была и осанка - занятия гимнастикой не пропали даром. Так что заметила и выделила его я сразу. Настоящая же любовь пришла ко мне позднее и, как у Саши, навсегда.
Мне в моём милом нравилось всё: лёгкая, стремительная походка, весь облик устремлённого вперёд человека; радостная, ласковая улыбка, которая озаряла его лицо, когда он открывал мне дверь или сам входил в дом; заразительный смех в ответ на удачную шутку или забавную ситуацию (я вообще больше помню его смеющимся - он так хорошо улыбался и смеялся!).
Мне нравилось, как он слушает меня, заинтересованно вникая в детали. С ним замечательно можно было молчать - это совсем не было тягостно - и вслушиваться в тишину, которая не вызывала напряжения, а, наоборот, дарила спокойствие и умиротворение.
Я любила с ним сообща что-то делать (не важно что!), и работа спорилась, потому что мы без слов понимали друг друга.
Любила встречаться где-то в городе (эти свидания волновали и спустя годы - дарили ощущение молодости), чтобы вместе затем отправиться в гости, на выставку, в театр.
Мне нравилось ездить с ним и детьми отдыхать куда-нибудь дикарём (особенно, когда появилась машина), а позже сопровождать его в поездках в разные страны на конференции, где к нему всегда относились с большим, я бы сказала, даже не уважением, а почтением, и нередко из желающих поговорить с ним выстраивалась целая очередь.
Я любила наблюдать, как он занимается с нашими детьми, а потом с внучками (он ведь был замечательным отцом и дедом); как играет в теннис или катается на горных лыжах; как ведёт машину, приговаривая: "Ну что, дундук на колёсах, так мы будем ехать или мы не будем ехать?"; как ремонтирует что-то в доме - а он умел всё, и не надо было по любому поводу, как теперь, звать "мастеров". И всё у него получалось исключительно красиво и ловко.
Я любила смотреть и слушать, как он выступает перед аудиторией. Обычно он говорил медленно, тщательно подбирая единственно правильные, точные слова. Даже говоря на серьёзные темы, любил и умел пошутить, бывал ироничен, но, главное, с иронией относился к самому себе. Любил удивить неожиданным поворотом, замечанием и, лукаво улыбаясь, наслаждался произведённым эффектом. Всё это он делал удивительно мягко, тактично, не обидно.
Мне нравилось, как он смотрел на меня, когда я демонстрировала ему обновы или просто примеряла что-то, дефилируя перед ним походкой модели на подиуме, а он "компетентно" оценивал мой выбор и вкус.
Как он умел находить слова, говоря о своих чувствах и ощущениях, как он выдохнул тогда: "Я обожаю тебя!" (Господи, это было совсем недавно, в девяносто пятом, когда мы ездили в Карловы Вары...). Как он чувствовал каждое слово, оттенок интонации, движение души!
Да, видит Бог, моё сердце целиком принадлежало им предназначенному мне супругу, и расстаться с ним для меня было всё равно, что живой лечь в гроб, но: каждому отпущено по силам его. И в любви Саша был велик и находился на недосягаемой для меня высоте.
Я, собственно, и выбрала его за искренность, чистоту и силу чувства ко мне и, к счастью, не обманулась: он пронёс их до конца, ни разу в жизни не дав мне повода усомниться в этом.
Его верность и преданность, его нежность и страстность, его внимательность и заботливость были залогом долговечности наших отношений. Я могла поступиться очень многим, могла отказаться от жизненных удобств и благ, например, но малейшей небрежности к себе как женщине принять не смогла бы никогда.
Говорят, всегда выбирает женщина, и от неё зависит, каким будет роман. Чтобы роман был красивым и счастливым (а этого хотят все), женщине нужно чувствовать, что в глазах своего спутника жизни, партнёра она - королева. Иначе условия жизни, в которых, по крайней мере, в нашей стране раньше находились женщины, согнут её. А согнутого человека трудно любить - его можно только жалеть. Из жалости же красивый роман не получится - он рождается и живёт совсем другими чувствами: восхищением, восторгом, упоением...
Но разве можно передать это словами? Тут нужен музыкант, художник... Человеческие слова бессильны, беспомощны: они только называют, но не передают ощущений, чувств, настроения...
А я так ярко и живо всё помню!
Вот мы с детьми и друзьями на озере Смалвос в Литве... Вечер. Все куда-то разбрелись - кажется, пошли за парным молоком в деревню. Мы одни в лагере. Наша жёлтая палатка в лучах заходящего солнца кажется золотой... Какие прекрасные декорации для нашей любви!
А теперь мы в Крыму... Дети спят. Луна смотрит в окно. Тихо и торжественно... Мы не можем уснуть: ведь мы не виделись целых две недели!
Или вечер в Мюнхене. Мы у себя в номере гостиницы. Мягко звучит музыка. Вдруг мы замечаем, что это ритм нашей любви...
Сколько было таких прекрасных мгновений! Мы помнили их цвет, звук и даже запах, как тот запах свежескошенного сена на лугу под Можайском, куда мы забрели, вместо того, чтобы вместе со всеми собирать грибы...
Это были наши сокровища, и мы дорожили ими - перебирали, любовались: "А помнишь?" Жаль, что теперь они только мои. Тут как раз тот редкий случай, когда, вопреки законам математики, если делишь, получаешь больше...
Словом, всё или почти всё, что мой любимый говорил и делал, - всё, что исходило из его светлой души, представлялось мне абсолютно прекрасным и замечательным и находило живейший отклик в моём сердце.
Я, конечно, знала его слабости, видела недостатки, не всегда и не во всём была согласна с ним, но это было так незначительно, так ничтожно мало по сравнению со всем остальным, что не имело для меня никакого принципиального значения, - это лишь удивляло и несколько отрезвляло: значит, Саша при всём своём совершенстве всё-таки не Бог, а только человек, а человеку свойственно ошибаться. Но он ни разу не разочаровал меня серьёзным образом, а вот радовал и восхищал постоянно.
Это своё непреходящее восхищение, свой восторг от встречи с чудом - встречи с необыкновенным человеком и необыкновенной любовью - я и пытаюсь передать в своих воспоминаниях. Передать ощущение полного, безграничного, невероятного счастья, какой была вся моя жизнь с Сашей...
...Но сколько бы я ни говорила об этом, сколько бы ни рассказывала о нём и о том, что делало нас такими счастливыми, всё же что-то остаётся недосказанным, недообъяснённым, что-то всё время ускользает и не поддаётся определению. Есть во всём этом какое-то таинство, очарование, колдовство...
К тому же, по-видимому, никакой, даже самый подробный рецепт счастливого брака не сможет никому помочь. Если роман длится всю жизнь, если двое не могут надышаться, нарадоваться, наговориться друг с другом, если есть ещё многое-многое другое, что связывает этих двоих невидимой, но нерасторжимой цепью, то, наверное, это судьба. А судьба, по определению, не может быть у всех одинаковой.
Говорят, Боги завидуют счастливым парам и разлучают их. В любом случае, чудо не может длиться вечно. Оно продолжалось тридцать семь лет, и теперь уже навсегда останется со мной, что бы ни ждало меня в будущем. Я не хочу помнить, что Саши больше нет. Я буду стараться радоваться тому, что он был и что я была с ним.

P.S. Может, Боги для того и оставили мне жизнь, чтобы я могла рассказать о нём?