ПОСЛЕДНИЙ ВЗДОХ РУССКОЙ КЛАССИКИ

27-04-2001
Николай Яковлевич Мясковский (к 120-летию со дня рождения)

 

 

* * *

Мой дар убог, и голос мой негромок, Но я живу и на земле мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдёт далёкий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношеньи,
И как нашёл я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.

 

 

 

 

В 1907-м году 26-летний Мясковский издал своё сочинение, обозначенное "опус 1". Это был цикл романсов - «Семь размышлений» на стихи Евгения Баратынского: приведённое выше стихотворение открывает цикл. Это же стихотворение можно рассматривать и как эпиграф ко всему творчеству Николая Яковлевича Мясковского - одного из самых удивительных русских композиторов.

Здесь каждая строка - предсказание. "Мой дар убог, и голос мой негромок". Баратынский ясно понимал: оказавшись в поэтическом окружении Пушкина и Лермонтова, его голос, такой отчётливо непохожий на другие голоса той эпохи, вряд ли будет внятно расслышан и по достоинству оценён современниками. С Мясковским, увы, произойдёт то же самое: на фоне Прокофьева и Шостаковича, его дар действительно покажется (и многим кажется до сих пор) "убогим".

"Его найдёт далёкий мой потомок". Баратынский понимал также и то, что, хотя и не будучи "первым среди равных", его негромкий голос будет привлекать внимание благодарных потомков. То же произойдёт и с Мясковским. Его по-настоящему полюбят лишь подлинные ценители русской музыки, и вокруг его имени никогда не будет той низкой суеты, что до сих пор досадно омрачает имена двух его великих современников. Недостаточно широкая посмертная популярность Мясковского обернулась для него сегодня одним важным преимуществом: те, кому непонятна и неинтересна его музыка, ни за что не станут притворяться понимающими и заинтересованными. Здесь необходимо именно родство душ автора и его далёкого потомка - "душа моя окажется с душой его в сношеньи", и потому сегодня любовь к музыке Мясковского не омрачена ни глупо-никчемной модой, ни малейшим оттенком лицемерия. Потомки - немногие - действительно глубоко благодарны ему за это.

"И как нашёл я друга в поколеньи…" Всю жизнь самым близким другом Мясковского был Сергей Прокофьев. Трудно представить себе более глубоких творческих антиподов - но так же трудно представить себе людей, более близких духовно: их почти полувековая дружба окончилась 8 августа 1950 года - в день смерти Мясковского. И нельзя забыть, что именно Прокофьев - один из самых одарённых европейских музыкантов, беспощадный критик современной музыки (брюзжавший по поводу Стравинского и почти вообще не замечавший Шостаковича), - столь упорно искал расположения Мясковского, а затем всю жизнь был самым активным и преданным пропагандистом его музыки на Западе. Изданная четверть века тому назад переписка Мясковского и Прокофьева - одна из самых ярких страниц русской эпистолярики, блещущая пленительным юмором и утончённым интеллектом.

Мясковский - не просто один из русских композиторов (каких было очень много в то время). Он - неотъемлемая часть и, одновременно, достойнейший представитель той культурной среды, которая обусловила звёздный час всей русской культуры на рубеже прошлого и позапрошлого веков. Мясковский - эталон того, что именуется термином "школа" в его самом почётном толковании: школа - как синоним высочайшей дисциплины творческого труда. Мясковский принадлежал к поколению людей, которые, встречая и провожая гостя, подавали ему пальто, - без различия пола и возраста. (Композитор Моисей Вайнберг, юношей чудом спасшийся из польского гетто перед самой Войной, вспоминая свой первый визит на квартиру к Мясковскому, утверждал, что именно это потрясло его больше всего: "Вы представляете, он подал мне пальто! Мне, 20-летнему мальчишке!")

Мясковский - сын своей эпохи - композитор глубоко трагический. В Галиции ему довелось пройти фронт Первой Мировой войны поручиком сапёрного батальона (по настоянию отца, генерала русской армии, он получил образование военного инженера в кадетском корпусе). Человек, столько раз видевший вокруг себя жуткую смерть, - когда от людей оставались лишь клочья кровавого мяса, притом смерть совершенно ничем не оправданную, - наверное, и к жизни начинает относиться по-другому. Вероятно, именно поэтому Мясковский никогда не боялся репрессий. Поэтому же Союз композиторов, когда в 1948-м году проводил кампанию беспрецедентной травли самых талантливых советских музыкантов, так и не дождался от Мясковского ни одного покаянного письма (их написали тогда все ведущие композиторы, кроме него одного), - да и вообще не дождался от него ни единого слова жалобы.

Мясковский относился именно к тому духовному типу русских людей, о котором с трагической точностью сказала Ахматова:

 

Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, -
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.

Эмиграция была внутренне исключена для Мясковского - решительно и навсегда. Прокофьев, не называя своего друга по имени, напишет о нём в дневнике: "Напрасно один мудрый человек говорил: «Не убегайте от событий, события не простят вам этого: когда вы вернётесь, вас не будут понимать». Я не внял его словам".

Всю жизнь Мясковский был замкнутым, погружённым в себя человеком. В девять лет он потерял мать - её портрет висел над столом у него в кабинете до последнего дня. Личная жизнь Мясковского не сложилась - женат он не был ни разу. Тщательно сторонившийся шумной советской композиторской тусовки, он жил особняком, полностью сосредоточенный на преподавании и творчестве.

Мясковский - автор двадцати семи симфоний: случай уникальный со времён Гайдна. Двадцать семь симфоний - двадцать семь жизней; все они прожиты Мясковским абсолютно честно - так же, как прожил он свою "внешнюю" жизнь. Среди всех его симфоний особое место занимает Шестая - звёздный час композитора и, одновременно, первый настоящий триумф русской музыки после революции. В 1923-м году именно Шестая симфония принесла Мясковскому мировую славу.

Это был единственный период, когда Мясковский как бы "вышел из тени". В юности его заслонял гений Скрябина (у которого он очень многому научился). Когда Мясковский стал молодым человеком, вперёд уверенно вышел Стравинский. Не успел Стравинский покинуть Россию, как о себе громогласно заявил Прокофьев. И вот настали 20-е годы: Стравинский в эмиграции, Прокофьев в "продолжительной творческой командировке" (выражение наркома Луначарского), а Шостакович - пока ещё только талантливый подросток. Мясковский находится в зените творческой зрелости: ему исполнилось сорок, и в русской музыке на родине именно он - самый крупный композитор, самая авторитетная музыкально-общественная фигура.

20-е годы - историческая концовка Русской Революции, эпоха её выстраданного осознания. Шестая симфония Мясковского - это симфония о революции, о любой Революции вообще. В этом музыкальном произведении диалектика Революции явлена гораздо глубже и откровеннее, чем в ином историческом или философском романе. Всё своё глубочайшее понимание Революции Мясковский безошибочно вложил в обобщённые музыкальные символы. Грандиозный финал симфонии открывается темами весёлых уличных песен Французской революции - знаменитых в то время "Карманьолы" и "Ccedila ira". Сначала их мелодии исполняются попеременно, затем накладываются друг на друга, всё быстрее закручиваясь в безумном вихре. Но в какой-то момент они уже перестают звучать как песни: начинается дикая вакханалия - вакханалия Революции, - от которой становится по-настоящему страшно… и которая закономерно сменяется средневековой секвенцией "Dies irae" - традиционным лейтмотивом смерти в европейской музыке.

Среди всех вокальных жанров Мясковский предпочитал романс: при такой замкнутости и самоуглублённости композитора, хоровая музыка была для него чересчурпублична. Финал Шестой симфонии - единственное исключение: после темы "Dies irae" Мясковский вводит архаический заупокойный раскольничий стих «О расставании души с телом», который звучит в исполнении хора низких голосов. Именно этот скорбный текст завершает самую трагическую русскую симфонию ХХ-го века:

 

Что мы видели?
Диву дивную,
Диву дивную
Телу мёртвую.
Как душа-то с телом
Расставалася,
Расставалася
Да прощалася.
Как тебе-то, душа,
На суд Божий идить
А тебе-то, тело,
Во сыру мать землю.

Ни до, ни после Мясковского ни один русский композитор не посвящал Революции столь эпохального и безысходно трагического полотна. И, конечно же, кроме Мясковского, ни один советский композитор никогда не осмелился бы ввести в свою симфонию тему заупокойного католического песнопения одновременно с темами уличных революционных песен…

Счастье, что Мясковский успел обнародовать свою симфонию в первой половине 20-х годов, - иначе не сносить бы ему головы! Это инакомыслие ему припомнили лишь четверть века спустя, в 1948-м: по мнению руководства Союза советских композиторов, Мясковский "в своём симфоническом творчестве уделял недостаточное внимание русской народной песне"(!)… У Мясковского, смертельно больного раком, уже не было сил реагировать на эту Пошлость - и он просто погрузился в молчание. А тогда, в 1923-м, на премьере Шестой симфонии московская публика провожала её стоя. Четверть часа Мясковского вызывали кланяться, но вышел он нехотя, всего один раз. (Он всю жизнь стеснялся поклонов и оваций.)

…Писать о Мясковском сегодня - неблагодарный труд: у нынешнего поколения "модных" композиторов и критиков его имя вызывает почему-то лишь небрежную ухмылку. Кроме того, никакие слова всё равно не способны передать того удивительного ощущения, которое неизменно сопровождает каждый личный контакт вдумчивого, обладающего вкусом слушателя с музыкой Мясковского. И в том, как именно располагал он звуки в каждом своём аккорде, и в том, как он, 60-летний профессор Московской консерватории, подавал пальто своим 20-летним студентам, - с равною силой просвечивает один и тот же внутренний аристократизм, недолговечный и хрупкий в любой культуре. Всё, к чему прикасался Мясковский, неизменно обретало самые благородные черты: даже поверхностная советская лирика Степана Щипачёва выглядит в романсах Мясковского изящной классической поэзией.

Мясковский - это, в сущности, и есть Россия, которую мы потеряли. Она, конечно, продолжает существовать рядом с нами, но, увы, только "виртуально". 20 апреля 2001 года Мясковскому исполнилось 120 лет - но Московская консерватория, где он преподавал долгие годы, не сумела запланировать ни одного концерта, посвящённого этой дате. И только Евгений Фёдорович Светланов, заплатив свои собственные деньги, надеется, наконец, выпустить хотя бы несколько комплектов записей всех симфоний Мясковского (шестнадцать компакт-дисков): он начал записывать их ещё в СССР, но они не успели выйти - слишком быстро всё развалилось. И эти несколько комплектов наверняка станут раритетом (дай только бог Светланову здоровья и душевных сил)!..

* * *

      У Баратынского есть небольшое стихотворение о собственном творчестве - оно тоже входит в цикл романсов Мясковского "опус 1". Чем больше вчитываешься в это стихотворение, тем больше кажется, что и оно тоже написано о Мясковском - как если бы словами Баратынского Мясковский попытался дать оценку своего собственного творчества. И тем больше начинает казаться, что подлинное место Мясковского в музыке относительно Прокофьева и Шостаковича в точности сопоставимо с местом Баратынского в поэзии - относительно Пушкина и Лермонтова. Место это не самое видное и выгодное - но зато совершенно уникальное: занять его в русской культуре больше некому.

Прочтём же теперь стихотворение Евгения Абрамовича Баратынского с особенным вниманием - и помянем Николая Яковлевича Мясковского. Он, ей-богу, это заслужил!

 

Не ослеплён я Музою моею:
Красавицей её не назовут,
И юноши, узрев её, за нею
Влюблённою толпой не побегут.
Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором
Ни склонности у ней, ни дара нет;
Но поражён бывает мельком свет
Её лица необщим выраженьем,
Её речей спокойной простотой;
И он, скорей чем едким осужденьем,
Её почтит небрежной похвалой.

* * *

Комментарии

Добавить изображение