Не поминай всуе

20-05-2001


Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно
Исход, 20.7

      На запах креветок, хорошего пива и водки на чесноке слетелись друзья – поболтать. Не выпить же собрались, а поболтать. А потому, как всегда, и не заметили за разговорами, как нализались. Впрочем, вполне благопристойно, хотя и не без головной боли.

И начали очень чинно, в старинных, еще брежневских традициях:

- старик, ты, что, женился?

- с чего ты взял?

- чистота в доме – я такой всю жизнь добиться не могу от своей.

- да нет, это мексиканская гаврила два раза в месяц приходит.

- и дорого?

- 60 в месяц.

- Господи, как все просто и дешево решается! Все развожусь!

- и я!

- тогда за наших баб, настоящих и будущих бывших!

- ведь не хотел же пить сегодня, Бог свидетель!

- а кто тут хотел? Немного поболтаем – и спать!

Когда женская тема иссякает, мы переходим, как обычно, на собственные болезни. Это происходит по-разному – у кого после пятидесяти, у кого сразу после полуночи.

- однажды мне делали операцию в Первой Градской под общим наркозом. Смотрю – вся бригада собралась: хирург, его ассистент, хирургическая сестра, анестезиолог с маской

- …паталого-анатом с лопатой

- ты смеешься, а я чуть Богу душу не отдал за две штуки баксами.

- да за такие деньги не то, что операцию на сердце -- можно вставить себе полную челюсть зубов и целую неделю потом будешь улыбаться и есть мясо.

- я лучше подарю эти деньги тебе: купишь, наконец, настоящую машину, совершенно новую, с гарантией на сто тысяч миль – и будешь ехать на ней далеко-далеко, до самого первого полицейского, который лишит тебя пожизненных прав за вождение в непотребно пьяном виде.

О чем мы еще говорили оставшиеся до рассвета четыре часа, я теперь, конечно, не помню, да это и неважно – ну, не договорили, так в следующий раз договорим.

На том мы и расходимся по спальным местам, оставив за собой лишь свечовые тени на стенах, дабы принять с утра пораньше первый субботний пар в еще пустынной и безлюдной парилке. Только туго набитый дурак будет спать беспробудно до субботнего полудня, чтобы тем проспать Царствие небесное.

Еще так свежо, так остро свежо океаном и эвкалиптами и жадно ловишь эти запахи, как собака на тургеневской охоте на наивных и чистых девушек и самому хочется вновь стать свежим и молодым, здоровым и хоть совсем немного курчавым от счастья. И мчим мы дрожащим от рассвета хайвэем, взлетаем на лесистый, в исчезнувших до будущего сезона дождей маслятах, холм, юлим по кривулям тенистого серпантина, паркуемся под соснами в канифольной истоме, расписываемся в каких-то ведомостях, получаем казенные от частых стирок полотенчики – и рассаживаемся, нагие неубогие, по чистым, еще не принявшим вонючий спортивный, найковый и риббоковый, пот полкам просторной сауны.

Обильный, как слезы провинциальной дурочки с филологическим уклоном в психике, пот катится по нашим нестареющим душам и шлепает мелкой летней моросью на решетчатые полы.

- ну, кого первого?

Тело растягивается на полке, руки держат шалашиком края простыни, я делаю над телом широкие энергичные взмахи простыней, обжигающие его горячими приливами, как когда-то обжигали наше романтическое сухопутное воображение алые паруса с нежными асолями на каждом берегу и в каждом порту, под каждой опрокинутою лодкой.

Распаренное и алое, тело еле встает и передвигается из сауны под душ. А уже другое распласталось и натягивает край простыни на уши

На мягких и легких, почти безгрешных лапах мы вываливаемся на яркий Божий свет, взбираемся на возвышенный лобок с видом на Тихий океан и его американские окрестности, на приветливый солнцепек.

И так вкрадчиво идет к этому виду доброе местное пиво, и так лоснятся на блюдечке с каемочкой из горизонта безголово бесшабашные креветки, так ностальгически хрустят малосольные и так уместно среди всего этого бананья увесистое сало.

А потом мы летим с горы под пасхально радостные блики на дороге, возбужденные и пьяные блистательной юностью нашей старости. И дорога са
ма выбрасывает нас на пляжный берег моей квартиры. Мы возвращаемся к потерянной ночью теме.

- что мы чаще всего говорим? -- Ничего. Что мы чаще всего делаем? -- Ничего. Ничего значимого и значащего. Все более или менее существенное, значительное, заметное лежит за пределами повседневности и обыденности. Мы не оскорбляем значимое своими частыми визитами, никакое значимое, кроме Бога. А ведь Он настоятельно просит нас не делать этого.

- ну, полегче! Что-то серьезное мы все же говорим.

Вот, к примеру, вчера. Не помню, о чем, но ведь по сути

- вот первые шестнадцать слов, самых частотных в американской устной речи: "I've", "maybe", "God", "did", "much", "could", "cannot", "being", "myself", "guess", "even", "too", "any", "little", "alwais", "back" -- и это без междометий и восклицаний! Все какие-то вспомогательные глаголы, ничего не значащие наречия, и среди всего этого мусора такой же мусор "Бог". Если вы думаете, что это только в английском, что в русском что-нибудь принципиально другое, то глубоко… если не считать "блин", играющий со своими вариациями роль и "О.К.", и "Боже!", и "так", и все остальное прочее, то набор будет примерно таким же глупым и бессмысленным.

- а то с ним, блин, все осмысленней.

- да, Василий Иванович, нескладно получается. Я бы предложил поспать по этому поводу.

Нас как-то разом всех троих сморило, и мы замираем в полдневной истоме перепарившегося, безмятежного счастья ни о чем и без всяких видимых поводов.

Своим дыханием океан шевелит мохнатые зонты кипарисов в моем дворе. Непомерный рыжий кастрат, владелец местного мышиного гарема, жирно разлегся на разогретой крыше соседнего барака. Это последнее, что гаснет на моем мониторе, и я валюсь, уже не чувствуя траектории падения и силы удара головы об подушку.

… Поскольку поэзия живет на низкочастотной лексике, первыми всполошились и зашевелились поэты, жалкое и невзрачное племя высоких мансард и низких доходов. Они потеряли и не могли найти нужные им и только им редкие, диковинные и вычеркнутые слова, а без них стихи становились плоскими, как армейская шутка, и грубыми, как она же.

Это шевеление никто бы не заметил и на него никто бы не обратил внимания, кабы не один, почти уже затертый льдами прожитых лет философ.

Если верить его невнятным размышлениям, теряющие употребление слова куда-то исчезают, деваются, западают и пропадают.

Так как философам обсуждать, строго говоря, уже давно нечего, они, как всегда, ухватились за эту никчемную тему. И сразу появились некие никудисты, учившие, что слова возвращаются туда, откуда они пришли, то есть из никуда в никуда.

Покудисты возражали никудистам – слова никуда не исчезают, а, в силу сохранения всего на свете, просто на время прячутся и, если их востребовать, возникают вновь, может быть, с другим значением, но те же самые.

Никудистов и покудистов стали опровергать инобытийцы, быстро ставшие новомодными и утверждавшие, что существует некое инобытие, устроенное так, что все когда-либо созданное и сотворенное, но неиспользуемое, приобретает самостоятельность жизни и бытия, независимое от человека, создателя или иного другого творца, и что слова живут в этом инобытии, но по законам инобытия, и не в той функции и роли, как в нормальном для нас бытии, например, что они пользуются людьми как средствами коммуникации, а вовсе не наоборот, как это принято у нас, в бытии.

Разумеется, тут же появились неоинобытийцы, младоинобытийцы, постинобытийцы и антиинобытийцы – каждые со своими прибамбасами и вывертами изощренного ума.

Все они давно бы перешли к решительным диспутам и взаимному самоистреблению, но слов не стало хватать, их становилось все меньше и меньше, а, стало быть, спорить, доказывать и убеждать становилось все труднее.

Беда заключалась еще и в том, что пропадали лишь редко употребляемые слова, а высокочастотные оставались в неизменном количестве. Простые люди избиратели, налогоплательщики, спортивные и музыкальные фанатики, подсудимые, осужденные и осуждающие не замечали этих уменьшений и сокращений, зато искренне радовались, что все вокруг становится понятней и понятней, ясней и ясней, проще и проще.

Больше всех радовались, конечно, студенты и школьники, Они стали выходить на улицы и митинги с плакатами и другими наглядными пособиями их мнения, требуя с
ократить число занятий и снизить экзаменационные требования. "Долой раритеты!" стало лозунгом дня и знамением времени, потому что политики, потирая свои потные от ванья и демагогии руки, сделали эти слова учащейся поросли и плесени основой политических и социальных реформ.

Когда инженеры подняли тревогу о том, что слова не только исчезают, но и не образуются, а, следовательно, они, инженеры и техники, изобретатели и рационализаторы, не могут придумать ничего нового, потому что не могут это никак назвать, было уже поздно. Прогресс остановился и только по ему одному ведомым законам покатился вспять с оглушающим ускорением.

Со словами же дело обстояло совсем плохо. Когда их осталось всего двадцать тысяч на все про все, языки стали сливаться и смешиваться. Недостаток слов породил чудовищно корявую и неуклюжую грамматику, стремительно терявшую связи с логикой и превращавшуюся в груду управляющих друг другом механизмов и ничему неподчиняющихся исключений.

И всплыли затопленные боги, забытые святыни заговорили свои немые вопросы. Спасая положение, политики предложили строить огромную башню до неба, полили кромешные дожди, а в подспудах и глубинах заговорили о проекте первородного греха и какого-то, непонятно какого и зачем дерева.

С тем я и проснулся и встал и вышел в прихожую гостиную, где вповалку лежали мои гости. И было видно – по ним еще бродил оставивший меня сон.

Комментарии

Добавить изображение