Последняя потерянная реальность

Греки называли этим словом весьма различные вещи. Например, это была половинка человека, но не просто половинка, а безнадежно потерянная, поиски которой и составляют суть любви. А еще этим словом прозаические и пронырливые в разные моря и страны греки называли документ, описывающий товар и делающий этот товар товаром, а не просто продуктом, сейчас бы мы сказали, что этот документ – виртуальный дубликат товара, по которому, внимание!, можно определить истинность реальной вещи, ее соответствие принятым стандартам и цене.

В отличие от знака, лишь замещающего собой (весьма условно!) вещь, это нечто не только давало достаточно полное описание обозначаемого, но и содержало в себе критерии оценки всякой реальности. Всякая вещь, следуя логике древних греков, есть лишь материальный дубликат идеи. И люди – это те, что стоят между тем и другим и в состоянии связать одно с другим. Так, по крайней мере, рассуждал Платон и в той же схеме работал много спустя Гегель, размещавший рефлексирующего человека между кортежем понятий-идей и бытием.

Символ появился гораздо раньше любых номинаций, условностей и знаковых маркировок.

Более того, символ, кажется, уже был до нас.

Символ – это язык, которым человечество пользуется, не вполне владея им, и который, повидимому, останется после нас для других пользователей.

Символично все. Символикой пропитано – от самого возвышенного до самого мерзкого.

Символичны слова и знаки, звуки и образы, символична бездонная глубина неба и серая грязь под ногами. Символичность придается, подозревается, инкриминируется, отыскивается всему и вся. Символизация есть универсальный способ осмысления, а, следовательно, одухотворения как материального, так и нематериального. Символ, следовательно, непрерывно и повсеместно поддерживает нас в нашем предназначении и стремлении противостоять материализации мира, его смерти в материи.

Символы – неважно, на чем они крепятся: на знаках, словах, или явлениях природы – носят вечный характер. Солнце символизирует жизнь и свет, энергию и радость, пожирающая себя змея бесконечность, крест – единство Бога и человека как противоположностей. Символ веры христианина "Аз есмь" столь же мощен по своей вечности, как и иудаисткое "Шма, Исроэл!"

И столь же, в сущности, для нас пуст.

Символ – это предвместилище всех значений и смыслов – бывших и утраченных, действующих и грядущих, и как предвместилище сам символ бесконечно пуст.

И потому у каждого символа – своя судьба, порой нелепая и трагическая, но, такова она, судьба, что роптания на нее тщетны и бессмысленны. Напрасно сожалеем мы о том, что благородная свастика стала политическим символом фашизма, а пятиконечную звезду облюбовали военные и воинствующие. История знает и другие пертурбации в судьбах символов.

16-ый век, пожалуй, самый свирепый век в европейской истории (да уж и в русской одного Ивана Грозного за глаза хватит любому народу на века), малое оледенение, чумные и холерные смерчи над городами и весями, ажиотаж открытия новых земель, богатств, расцвет каннибализма на материке и пиратства на морях и островах. Маяк, луч света во мраке ночи явный и всеочевидный символ надежды на спасение и укрытие – становится символом алчности и беспощадной жестокости. По скалам побережья Бискайского залива, вечно бушующего и штормящего, местные жители устанавливают то там, то сям, время от времени, фальшивые маяки, зовущие корабли не в тихие гавани, а на погибель – на отвесные утесы и подводные камни. Утром одичавшее человечество собирает остатки богатств и добра погибшего человечества, дерется за каждый кусок парусины и мелькнувший во влажном седом песке пиастр.

Так символ спасения превращается в зримый (увы!) символ смерти, мерцающий огонь.

Мерцание прочно соединяется со смертью, даже этимологически. В языке, далеком от Бискайского залива и вообще от морских побережий, – в русском. Так что же нам мерцает в переходе? -- Жизнь или смерть? И этот переход – он, что, в последний час? А, может быть, он дольше? А, может, жизнь – и есть наш переход? И, может, с самого рожденья иль зачатья мерцает нам надежда на исход из этой жизни? Может, не родиться – и есть предел надеждам и мечтам? – Не знаем мы… мы каждый раз стремимся и избегаем собственных себя. Мы тоже символы самих себя, быть может,… пустые символы

Почему?

&nbs
p;    В тщетных поисках пользы и выгоды (экие безделушки, однако!), мы проскакиваем мимо и сквозь очарование символики, мы теряем то, что не имеем, но что нам дано – дано с прозрачностью пустоты.

Зачем-то нас сделали прямоходящими, в отличии от остальных. Но мы продолжаем не замечать открытый нам вертикальный символ времени: земля с ее исподом – кошмарное прошлое, вода вечно текущее настоящее, а небо – никогда недостижимое будущее. Мы угрюмо, по-звериному, упираемся взглядом в землю, в свое прошлое, и не видим неба, и удивляемся своему непониманию и незнанию будущего, как удивляемся этому же знанию и пониманию мертвыми.

В потемках мы.

И на пути прогресса мы многое нашли: власть над вещами, средства, знания, удобства, компьютеры, бигмаги и даже туалетную бумагу для них. Мы привыкли измерять свой путь этими приобретениями. Но что мы потеряли по пути?

Любовь.

Не как одно из качеств отношений между людьми.

Любовь – это не любовь кого-то, а просто любовь. Любовь нас достигает только при потере объекта любви, только, когда остается одинокий субъект: последними, кто понял и сказал нам об этом, были Петрарка и Данте, познавшие любовь только с потерей Лауры и Беатриче. Любовь познание неизвестного себе себя -- через другую душу, познание собственного символа.

Знаем ли мы его и знаем ли мы, что он существует?

Совесть.

Как канал уединенного разговора с Богом. Мы используем этот канал формально, забивая его процедурой покаяния или процедурой молитвы. Но совесть не поддается операционализации, она непроцедурна. Это сложный, небиологический механизм, сделавший нас людьми, ведь человек произошел от совести. Церковь оказалась общественным заменителем совести, и мы хорами, гимнами и песнопениями заглушаем в себе тихий и слабый голос совести как толпа фанатов заглушает своим ревом голос артиста, неусиленный техникой.

Мы потеряли бывшее когда-то единство духа и души: для нас и ветер вообще был поименован, и в каждом отдельном ветерке мы ощущали его душу неистовую или трепетную, гневную или стыдливую.

Утеряна и духовность, населенность и заселенность окружающего и вмещающего нас, данного нам мира. Один из древнейших пантеонов, индийский насчитывал около тридцати миллионов богов. Античный мир был полон богами, нимфами и героями, зримыми и незримыми, доступными или зависшими над миром звездами.

У нас больше нет личного Бога – а не символ ли он каждого из нас? Мы, мера всему, – что есть наша мера? И кому мы мерим собою? Или – кто мерит нами остальное?

Бог, любовь, совесть, духовность душ – это потери по большому счету. О мелочах ли беспокоиться? Но если сравнить приобретенное на пути с потерянным по пути, то – за электричество мы действительно платим многовато.

Мы движемся по смыслам символов – то накапливая их и добавляя новые, порой мало совместимые с прежними (так случилось с крестом), то кружась в единственном. Символы обрастают многочисленными интерпретациями и версиями – и чем больше их, тем, нам кажется, реалистичней сам символ, тем больше он объясняет нам. Порой (и нередко) мы прибегаем к символу как к последней реальности, доступной нам: боярыня Морозова черной вороной взлетает к своей пытке и казни, воздев к небу символ своей веры – двоеперстие единства Бога и человека, а ведь этот же символ – древняя свастика.

Символ креста в круге – один из самых древних и самых распространенных: от австралийских аборигенов до Большеземельских и Вайгачских ненцев. Не он ли и научил нас гончарному кругу и колесу, которое возникло, как предполагают, из широких и толстых спиц, составлявших крест, стиравшихся, по мере пользования, до окружья?

Наша хозяйственная практика следовала за священной символикой и врядли наоборот. Крест в круге – это и мальтийский крест и графическое изображение священной молитвы ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ в тибетской "Книге мертвых".

Последний раз мне встретился этот символ в генеральном плане Москвы Шестакова начала 20-х годов прошлого столетия.

Этот символ впечатан в геометрию многих городов (радиально-кольцевая система русских, европейских и многих азиатских городов). И в благодарность за это мы почти забыли и потеряли сам символ.

Один из самых интересных символов – имя.

В русском языке "имя", н
аряду с другими существительными этого грамматического ряда (племя, семя, дитя и т.п.) – из числа древнейших слов. Русские дохристианские имена, подобно самому слову "имя", обычно оканчивались на "я" и не имели принадлежности к полу, они были нейтральны, среднего пола. В утерянном и забытом ныне звательном падеже имена приобретали привычное для современного среднего рода окончание "е" или "о": "Боже", "отче", "братие", "Ивашко", "Сашко", "Ладо".

Христианизация принесла новые имена греческие, иудейские, латинские. Сопротивляясь насильственной христианизации, люди подделывали короткие формы имен под новые чужеродные и пользовались полными именами только в официальной, вынужденной обстановке, оставаясь среднего рода среди своих и в обращении, в отношениях друг с другом.

Многое забылось и выветрилось, потеряно и забыто, но наше "я" – дитя среднего рода (по-немецки – das Madchen ("а" с умляутом) девочка, das Kind – дитя, ребенок). Наше имя как символ – неизменно бесполо. Не мы, но наши "я", наши души – дитяти и чьи-то дети.

В скрежете металла и металлического рока, в невнятице и скороговорке лживого косноязычия, в лязгающих красках глохнут, немеют гармонии символов. Они удаляются. Они покидают нас или это мы сами теряем их?

Уставшее и продрогшее, присядет у последнего костра утлое человечество нашего светлого будущего, будет долго всматриваться в безнадежные и мрачные сполохи пламенеющего вечера своего существования, зябко ежась под порывами ветра, пригибающего колючие языки огня, не различая никаких символов и в покорном предчувствии подступающей смерти. Оно раглядит, наконец, в горизонте символ вычитания себя из этой жизни и покорится ему.

И тогда символы последней потерянной для нас реальности встанут, неумолимые, суровые, оскорбленные нашим затянувшимся непониманием, и застынут в ожидании иных существ, иного разума.