Друг мой, Ленька

Колеса поезда мерно стучали, отбивая будто на счетах новые и новые километры пути. Ровный, убаюкивающий перестук колес туманил голову, тяжелил веки, поднимал из далеких глубин подсознания липко-смутные тени и образы.

Перед глазами порхали злобные мужики с тяжелыми топорами, щедро осыпанные струпьями и бубонами нищие, с укоризною потрясающие укороченными конечностями инвалиды, бледнолицые, остроухие и бритоголовые фэзэушники с самодельными финками и заточками, шамкающие что-то недоброе грязно-серые старики и старухи, квадратные женщины с металлическими зубами и кудряшками цвета просроченной хны, запряженные цугом оборванные пионеры, истово волочащие в никуда искореженные куски исполинских металлоконструкций.

Когда товарняк резко дергало в сторону, видения расплывались, улетали куда-то вверх сальным обветшавшим занавесом, обнажая убогую мизансцену реальности: нервно подрагивающий, темный, вонючий товарный вагон с лохматой кипой прелой соломы в углу. Осторожно орудуя вилами или граблями, из самой сердцевины стожка можно было бы выковырять, при желании, схоронившийся там скромный источник описанных выше видений - долговязого угловатого юношу в изрядно потертой коричневой вельветовой куртке и черных сатиновых шароварах с круглыми брезентовыми заплатами на коленках.

Вагон сильно тряхнуло, залязгали буфера, в резвом аллегро ритмичного перестука наметились робкие признаки степенного модерато: приближалась станция. Ганька зевнул, помотал головой, стряхивая остатки болезненной дремы, затем разворошил солому и, распрямившись на длинных журавлиных ногах и нацепив на глаза очки в самодельной проволочной оправе, приник к небольшому оконцу под самым потолком вагона. В глаза нестерпимо больно ударило светом. Пообвыкнув, он различил медленно проплывавшее мимо бледно-желтое стандартное здание станции с черной надписью на забрызганном грязью кокошнике: "БУХАРИНО". Ухватив краем глаза расплывчатую фигуру в милицейской форме на дальнем краю платформы, Ганька отпрянул от оконца и проворно нырнул вглубь соломенного гнездовища, небольно ударившись лбом о гнилой деревянный настил. Там он достал из кармана облепленный крошкой махорки черный сухарь, принялся с остервенением его грызть, потом вдруг остыл, заежился, зазевал и через пару минут впал в привычное для него коматозно-дремотное состояние.

Очнулся Ганька от резкого удара в бок. Ганька затрепетал, засучил скоро-скоро переразвитыми конечностями, лицо его посерело, душа налилась неизбывной тоской, а сердце подернулось изморозью.

- Только пикни, паря, на месте пришпоню! - услыхал Ганька свистящий напористый шепот. Ганька хрипло дышал и таращил глаза из норы на нависающий сверху круглый мерцающий лик, буравящий его ледяными глазками-стеклорезами.

- Да не бойся ты, дурашка, не трону! - продолжал незнакомец пыхтящей скороговоркой. - Вылазь-ка лучше из норы, больно посмотреть на тебя хочется! Только, чур, не шуми, а то точно по сопатке схлопочешь.

Ганька выбрался из стожка на четвереньках и застыл в нелепой и неудобной позе, не смея даже чуточку пошевелиться. Вагон плавно раскачивался, колеса вновь барабанили единственную известную им песню. Видно, станцию давно уж проехали.

- Во чудак, ишь, как испугался! Говорю же - не трону. Давай-ка вставай, знакомиться будем.

Ганька медленно встал, поправил съехавшие на нос очки, собрал в ментальный кулак остатки воли и разума и, задыхаясь от собственной смелости, произнес чуть дрожащим от тайного ужаса голосом:

- С кем имею честь беседовать, сэр?

Вместо ответа сэр, а точнее плотнотелый вихрастый и русоволосый паренек в малиновой бархатной тюбетейке, синей фланелевой футболке и белых парусиновых штанах, растянул в нехорошем оскале тонкую прорезь рта и зашелся в стрекочущем, повизгивающем хохотке:

- Ты где это таких словес нахватался, друг?

- Я вам не друг. Я вас первый раз вижу.

Ганьку мутило от закипавшего в области солнечного сплетения нехорошего коктейля чувств.

- Сдружимся еще, дружба не любовь - дело наживное.

- Так с кем же имею честь, сэр? - упрямо выдавил из себя Ганька.

- Опять ты за свое! – в кислой гримасе скорчил широкую физию странный вагонопришелец. - Коли ты мне не друг, то и я тебе не сэр, не пэр и не мэр. Понял? И нечего из себя образованного корчить. Видали мы таких образованных - в гостях у тети Клавы!

Напористая эта тирада, как ни странно, изрядно взбодрила Ганьку и почти возвратила его в привычное состояние вялого духа.

- Я, если хочешь знать, по-английски многое знаю, - напыжился Ганька, не заметив, что перешел с незнакомцем на "ты".

- А я - по-французски, - парировал язвительный владелец роскошной тюбетейки. - К тому же, если ты такой умный, то почему по товарнякам шастаешь?

- А ты почему? - не растерялся Ганька. Страх его совсем улетучился, исчезла и сосущая муть в эмпиреях желудка, осталось одно лишь сдержанное любопытство.

- Во-первых, я тебя первый спросил, а, во-вторых, я тебе с удовольствием на этот вопрос отвечу, только сначала не мешало бы познакомиться. Меня Ленчик зовут, а тебя как?

- Ганька.

- Странное какое-то имя. Татарин, что ли?

- Не-а, с Волобуя я.

- Откуда-откуда?

- С Волобуя. Да ты что - про город такой не знаешь?! - загорячился-заторопился Ганька. - И про монумент на Горбатом Кургане? Ха! Тускло, товарищ, живешь. Разве не сказывали тебе в четвертом классе историческую мистерию о славновещем ниспровергателе и иконоборце Амфиктионе Полесском и великанопламенной Серафиме-Кудеснице? Неужели и про великую битву на Лысой горе не помнишь? О, неуч! Ну, так слушай!

Ганька расправил сутулые плечи, сурово прищурил глаза и запыхтел заученно-тускло с самодеятельным поэтическим подвыванием:

- Когда стометровая волоокая дева Серафима-Кудесница, занеся беспощадную длань с диамантовым кладенцом над...

- Над поверженным семиглавым драконом Ю-Цзяо, - сухим дидактичным тоном стремительно подхватил Ленчик. - Да знаю я все прекрасно! Просто название города не расслышал. В общем, все понятно. Ты лучше вот что скажи: пожрать у тебя есть что?

- Сухарь один, - растерялся Ганька. - Бородинский.

- Гони. К вечеру, обещаю, от пуза нажремся. Со мной, брат, не пропадешь.

Ленчик стремительно сгрыз протянутый ему грязный слюнявый сухарь острыми как у акулы зубами и, довольно посапывая, откинулся на ворохе жухлой соломы:

- Уютно у тебя здесь. Чего стоишь? Садись. Я тебе про жизнь свою расскажу.

Ганька начал осторожно подтягивать к полу несуразное угловатое тело и чуть было не упал, когда вагон вдруг сильно тряхнуло. Ленька шумно пыхтел, возился в соломе, отыскивая положение поудобнее. Устроился наконец, погрузившись, как айсберг, на девять десятых обширного тела, в колючую плоть исполинского соломенного тюфяка.

- Да, а как ты в вагон попал? Он же снаружи запломбирован, - спохватился не к месту Ганька.

- Как и ты, наверное. Через люк. - Ленчик ткнул указательным пальцем в мерцающий на потолке квадрат, сочащийся по периметру полуденным солнцем. - Ты не смотри, что я с виду вроде как неуклюжий. Я страсть какой шустрый! До пятого класса в акробатической секции занимался. - Ленчик немного помолчал, попыхтел и многозначительно добавил:

- Разряд имею.

- А чего бросил-то?

- Французским увлекся. Когда про Гобсека прочитал. Матерый был человечище! Тоненькая такая книженция, с тетрадку за двадцать копеек, а проняла - как "Война и мир". Потом я на этой почве бухучетом заболел. Фигурально, конечно. Два года во время каникул бухгалтеру помогал отчеты для района составлять. Ой, да мало ли увлечений у меня было! В коряцкую лапту играл. По жести кернером чеканил.

- Чем-чем?

- Кернером. По жести. Частушки похабные сочинял. Десять копеек строчка. В живом уголке за нутриями ухаживал, шапки потом из них шил. Одно время зоотехником хотел стать. Как батя мой. У нас в семье вообще-то все зоотехники. Вплоть до женщин. Я ж со зверсовхоза. Слыхал про зверсовхоз-миллионер "Беловежская пуща"? Под Бобруйском?

- Пуща? - озадаченно вскинул брови Ганька.

- Ну да, пуща. Пуща по-беловежски - это вроде как у вас в Волгобуе лес, только гораздо кудрявей и гуще.

- Да ты, может, и по-беловежски умеешь?! - изумился заранее Ганька.

Ленька помолчал, для весомости и солидности, а потом с достоинством подтвердил:

- И по-беловежски.

- Тогда скажи, как будет, к примеру, по-беловежски "шоколад"? - полюбопытствовал Ганька.

Беловежец прокашлялся, попыхтел и со смаком и расстановкою гордо продекламировал:

- Ша-ка-лад.

- Ух ты! - восхитился Ганька. – Вроде, похоже, но и как-то совсем по-другому. Ишь ты! Ша-ка-лад. Правильно я произношу?

- Ну, в принципе, поймут тебя, но произношение, честно говоря, у тебя неважнецкое.

- Значит, ты прямо полиглот. А чего же тогда с такими способностями в совхозе-то не остался? Небось, быстро бы в гору пошел. Подался бы, как отец, в зоотехники или на бухгалтера бы выучился.

- Так уж вышло. Во-первых, мечта у меня появилась, а, во-вторых, москали заели, - Ленчик тяжко вздохнул.

- Москали? - Ганька поправил паганелевским указательным пальцем съехавшие на нос очки.

- Ну да, москали, - не очень уверенно ответил Ленчик.

- А что это такое - москали?

- А черт его знает! Это присказка такая. Жалостливая. Что-то вроде "Э-хе-хе-хе-хе" или "Ой-йо, ой-йо" или "Нет в жизни счастья!" В общем, говорится так. Когда на сердце тяжесть и холодно в груди. То есть, когда жизнь не задается. Или задается, но в противоположном смысле. Батя мой часто эту присказку повторял. Да таких поговорок целая куча! "Взялся за гуж, а оказался не дюж". "Из огня да в полымя". "Через тернии в крапиву". Ты же не спрашиваешь, что такое "гуж", "полымя" или "тернии", верно?

- Верно, не спрашиваю, - быстро согласился Ганька.

- А еще батя мой говорил, что москали всю нашу бульбу съели, - с дрожью в голосе добавил Ленчик и отвернул круглое лицо к стене.

Ганька какое-то время крепился, а потом не выдержал и спросил:

- Извини, а что такое бульба?

- Бульба-то? Это, брат, овощ такой, вроде картошки, только гораздо крупнее и слаще.

Ленчик снова повеселел, залихватски сдвинул тюбетейку прямо на глаза и принялся вдохновенно что-то насвистывать: то ли "Славянский марш", то ли "Прощание турчанки". В тон ему весело и призывно завопил паровозный гудок, поддержанный через мгновенье сиплым и гулким ревом. В вагоне вдруг стало совсем темно, товарняк круто шарахнуло в сторону. Мимо пролетел короткий встречный состав, обдав путешественников чудовищным треском и грохотом.

- Куда нас мчит железный этот конь? - осведомился Ленчик, когда грохот наконец унесся прочь сорванной ветром шляпой.

- Не понял?

- Ну, куда путь держим?

- В общих чертах, в южном направлении.

- Эге! Значит, ошибочка вышла, - пригорюнился Ленчик. - Сколько раз себе говорил: не ходи на незнакомые танцплощадки, не знакомься с незнакомыми девушками, не садись в незнакомые товарняки... Кстати, а зачем тебе, если не секрет, южное направление понадобилось? К морю, что ли, двигаешь?

- Почти угадал, - расплылся в широкой улыбке Ганька и приготовился к обстоятельному рассказу. Он любил изливать душу перед случайными, чужими людьми, которым не было до него никакого дела, делясь с ними сокровенным и наболевшим. - В Одессу двигаю, в мореходку поступать. Путешествовать мечтаю. По разным странам. Как Америго Веспуччи, Кирейн Кройн, капитан Гатеррас, Розенкранц и Лисянский. Это же так здорово! Представляешь, сидишь себе эдак где-нибудь в Гибралтаре в шикарном ресторане, устрицу медленно так пережевываешь…

- Устрицу? – насторожился Ленчик.

- Ну, да, устрицу. Я про устриц у Чехова и Гончарова читал. Значит, закусываешь ее, голубушку, ямайским или лучше кубинским ромом, из-за пальмы джаз-банд соловьем заливается, а тебе еще негр-официант прислуживает, павлиновым опахалом тебя обмахивает. Для этого я и английский язык выучил. В кружке три года занимался, да еще потом года два с преподавателем одним. Родители специально нанимали. Последние деньги со сберкнижки отдали.

- Родители-то кто у тебя?

- Врачи.

- Ясно. Эскулапы, значит. Как там у Гиппократа: "Хомо хомини люпус эст"?

- Примерно так, - уклончиво подтвердил Ганька.

- Значит, так. Слушай сюда, - запыхтел-занервничал энергичный Ленька. - Ерунда полная, эта твоя мореходка! Плюнь на нее, разотри и забудь. Во-первых, никакой мореходки в Одессе нет. Это все сказки для наивных простаков. Сразу видно, что ты "Судьбу барабанщика" не читал. А, во-вторых, ни в какую мореходку тебя не примут.

- Почему это? - набычился и посуровел Ганька, не желая расставаться с пригретой на сердце мечтой.

- Потому что все хотят в Занзибаре устриц бананами заедать. Это же непреложная истина. Категорический императив в квадрате. Чтобы в мореходку попасть, нужно огро-о-о-мный блат иметь. Есть он у тебя? Нет. То-то и оно. А знаешь ли ты, к примеру, что в новороссийской академии юных мичманов конкурс - сто человек на место? И все сто - из хороших семей, блатняки то есть: у них там папаши, мамаши, дядьки всякие перекрестные, в общем, сам понимаешь. Так что не надейся. Выбрось из головы эту дурь раз и навсегда. Послушайся умного человека.

Как бы в подтверждение своих слов Ленчик испустил короткую, рассыпающуюся сухим треском трель в качестве эдакой саркастическо-ядовитой констатации жестокости, продажности и несправедливости бренного мира. Вчистую раздавленный неумолимыми аргументами беловежца Ганька судорожно глотал воздух, бормотал что-то неразборчивое и нелепо размахивал крылообразными руками, будто квелый, норовящий взлететь журавль. Ленчик опасливо поглядывал на свежеиспеченного друга, время от времени по-боксерски ловко уходя от опасного сближения с беспорядочно колышушимися оглоблями. Дождавшись временного затишья, Ленчик продолжил решительным, безапелляционным тоном:

- Не-е-ет! Мы пойдем другим путем. - Он заложил руки за голову и мечтательно уставился на подрагивающий на потолке черный квадрат с золотистой каемочкой. - Я тебе про мою мечту расскажу. Про самую сокровенную. Есть одна удивительная страна, притаившаяся в самом сердце прекрасных, крутых неприступных гор. Называется Лолипопия. С древних времен на трех исполинских медведях стоит, всеми цветами радуги и побежалости переливается. Ты про нее вряд ли что слышал. У нас про нее все скрывают. Немногие до этой страны добредали, но еще меньшие из нее возвращались. – В маленьких глазках Ленчика вспыхнули голубенькие светлячки. - На огромных изумрудных лугах там пасутся тучные стада толстомясых молочных коров. Свисающие с их породистых вый колокольчики оглашают сладкозвучными трелями бирюзово-прозрачные дали. В едином и страстном порыве с усыпанных сахарным снегом гор несутся куда-то вниз, по направлению к пряничным ресторанам и барам, крепкозадые красномордые лыжники, которых приветствуют одобрительным улюлюканьем заводные окрестные пастухи в черных ермолках и расшитых узорами шортах. Жаждущие своей очереди новые партии лыжников ловко подвешиваются, как туши свиней и коров, на огромные мощные крючья и стремительно доставляются на кишащие человеческой плотью вершины. Вершины неброского, суконно-посконного человеческого счастья. По залитым полуденным солнцем, цветущим, ухоженным набережным вдоль лазурных хрустальных озер променадничают-прохаживаются стройные двухметровые горожане и горожанки в ласкающей взоры опрятной одежде с отрешенными тонкими лицами неземной красоты. На длинных раздвижных поводках у них - толстые разноцветные дети: подпрыгивают, перекатываются колобками по упругим зеленым лужайкам, гоняются за махаонами и стрекозами, ищут в густой траве сочных съедобных улиток и дождевых червей. А в лазурных хрустальных озерах, обрамленных припудренными леденечными напластованиями, плещутся жирные устрицы, караси и уклейки...

- Уклейки? - насторожился завороженный Ганька.

- Да-да, уклейки, анчоусы и лангусты, - подтвердил мимоходом Ленька и светлым молитвенным голосом продолжал:

- Смачно попахивающие крепким крестьянским потом и забористым коровьим навозом жители цветочно-пряничных деревень свозят на местные ярмарки на огромных пряженых волами возах удивительные плоды своего трудолюбия, ревносердия и мастерства, заклейменные краткой, но гордой пометою "Сделано в Лолипопии": пахучие окорока и сыры, фаршированные колбасы, губчато-пористый шоколад, вяленый виноград, маринованное повидло, сухие и мокрые вина, засахаренные в кленовом соку каштаны, сушеный маис, конопляный кунжут, сыромятные шкуры вепрей и единорогов, инкрустированные речным перламутром шкатулки, столезвенные перочинные ножики, медные чайники и кастрюли с тройным непригорающим дном, ходики и брегеты с боем, кукушкой и музыкой, пышные караваи и неповторимо сдобные булочки, а равно и прочие товары первой, второй и двадцатой необходимости, - вещал все более замогильным и гулким голосом впавший в какой-то транс беловежец. - А в бесконечно глубоких таинственных подземельях в кованых сундуках и ларцах вечным огнем сияют алмазы, топазы, рубины и золотые коронки… Дремлющие в малахитовых инкубаторах-казематах мириады трехглавых гомункулотелых особей, обретя абсолютную власть через коллективное космическое совокупление с предбожественной ипостасью нерожденного вечного Ю и вспьяненные неразбавленным попурри из амриты и сомы, вспенивают, эманируют и выплескивают из склизко-холодных глубин свой низкий неправедный гнев на безвинных и безутешных уродцев И-Теку...

- Эй-эй! - забеспокоился Ганька и ткнул беловежца острым локтем в пухлый мягкий живот. Ленчик встрепенулся, утробно икнул и как ни в чем ни бывало продолжил:

- Они там с ранней зари до глубокого вечера в ресторанах, бистро и кафе вкусные кушанья кушают. В уютных, просторных домах и квартирах утопают ночами в пуховых перинах, укрытые одеялами с электрическим подогревом. Они там улицы с мылом и с мочалкой драют. Воду в озерах каждые три недели меняют. И все вежливые такие, до оторопи и конфуза. Друг другу на улице улыбаются-кланяются. Колокольчиками на шляпах позвякивают. Ботинками рандонерскими на рифленой подошве расшаркиваются. Ты, скажем, кому-нибудь в рожу плюнешь по причине скверного настроения, а в ответ тебе улыбчивое "гран мерси" или сладчайшее "бон апре-миди" - мол, нижайше желаю вам скоротать в удовольствии и приятстве начинающийся остаток дня.

- Они что, толстовцы что ли?

- Не-а. Вольтерьянцы. И еще вдобавок - как это? А, вспомнил, - шальвинисты!

- Кто-кто?

- Да был у них когда-то пахан такой - Шальвином звали. По кличке Железный Канцлер. Он их к порядку и приучил. Гадом, говорил, буду, а к порядку и дисциплине вас приучу. Я, говорил, ужо, вас научу бога любить! Ну, пришлось ему, конечно, сотню-другую отпетых лентяев и баламутов повесить, без этого - как обойдешься. Зато на вечные веки сковал триединое общество железным обручем добронравия и послушания. А назвал все это дело «Прямой лолипопией.». Заковыристое, однако, имечко выдумал, верно?

- Верно-верно, - быстро согласился Ганька.

- Ну, с лолипопией, все ясно, конечно. Так?

- Угу, - буркнул Ганька.

- А вот почему она «прямая», а, скажем, не вертикально-ступенчатая или пирамидообразная, а? Не докумекал? Сейчас объясню. Дело в том, что у них все на сходке всеобщей решается. Судят-рядят, шепчутся-перемигиваются, а потом вердикты выносят. Ну, сам понимаешь. Типа: "Пахан говорит надо, братва отвечает - есть!"

- Да врешь ты все! - взорвался вдруг Ганька. - Нет такой страны! Такие страны только в сказках бывают. Ха! Утопия это какая-то. Кампанельщина. Невидимый град восходящего солнца. Земной безналоговый парадиз.

- Не веришь? - Ленчик обиженно прищурился и поджал синеватые губы. - А это видел? Ленька закинул назад правую руку и вытянул откуда-то из-за спины за тонкий шелковый шнур тощую, украшенную чахлой бородкою-бахромой холщовую торбу. Покопавшись немного в суме, он выудил из нее замусоленную пухлую книжицу в буром кожаном переплете с почерневшими серебряными застежками.

- Вот она, мечта моя, - с благоговением прошептал Ленчик и торжественно прочитал название книги: "Там, где цветут эдельвейсы".

- Эдельвейсы? - на чистом как "табула раса" лице волгобуевца отчетливо проступил знак вопроса. – Что это?

- Эдельвейсы-то? Эдельвейсы - это, брат, вроде ваших волгобуевских помидоров, только гораздо сочнее и слаще, - охотно пояснил Ленчик. - Ну так вот, в этой книге все про эту страну написано. – Он выразительно щелкнул ногтем по твердому переплету. - Аж дух захватывает, когда читаешь. Написали ее, мил человек, два путешественника, которые там побывали. Афанасий Никитин и Миклухо-Маклай. Слыхал про таких? Это еще при Иване Грозном было. Так Иван приказал им глаза выколоть, а книгу сжечь. Ну, умные-то люди книгу-то эту уже к тому времени переписали скороклинописью, да и припрятали в бездонные погреба. Так и ходит она с тех пор по свету, людей будоражит, у которых искорка божья в душе не погасла.

- Так как же в эту страну попасть?! - воскликнул разгоряченный Ганька.

- А вот про это в книге как раз ничего не сказано, - подытожил рассказ Ленчик, но, увидев вытянувшееся, потускневшее лицо Ганьки, не выдержал запланированной театральной паузы, залихвацки ему подмигнул и энергично закончил:

- Но и это не беда. У меня один адресок имеется. Одного верного человека. Он в стольном граде Москве живет. Так вот этот человек аккурат дорогу туда знает и вроде как проводником работает. Но, сам понимаешь, подпольным. И живет, соответственно, в подполье. То есть, в подвале. По тайным подземным туннелям людей в эту страну переправляет. Не всех, конечно, привечает, а только тех, кто ему приглянется, кто языки иностранные знает, кто про эту мудрую книгу слыхал. - Ленька звонко щелкнул пальцем по бурому панцирю древнего фолианта. - Так что в столицу двигать надо, а не в твою задрипанную мореходку!

- А не вранье это? Адресок верного человека? - засомневался Ганька, порядком уже ошалевший от безоговорочно овладевшим его сознанием сказом о небыкновенной стране.

- Зуб даю. Мне адресок дед Захарий дал, вместе с книгой этой. Ему резона врать не было, он богу душу отдавал.

Ленчик покряхтел немного, собираясь с мыслями, а затем начал степенно рассказывать:

- Было это, помнится, в нашей родной сторонке лет эдак пять тому назад. Забрел к нам в зверсовхоз старичок один бесхозный. Назвался Захарием. Ну, определили его на конюшню. К зубрам побоялись подпускать - больно хлипкий. А к лошадям - в самый раз. Прижился старичок, полюбился зверосельчанам. Только шебутной он, на мой взгляд, какой-то был, и с неприятной чудинкой. Как-то прихворнул он. Мне маманя и говорит: "Снеси-ка деду Захару блинов вчерашних, все одно - выбрасывать." Навалила блинов в деревянное блюдо, в узел платком обвязала. Я, честно говоря, хотел их за огородами в канаву выбросить и к ребятам чесануть - в лапту доигрывать, да блюдо девать было некуда. Пришлось к деду Захарию тащиться, аж на самый конец поселка. Он там прямо в конюшне жил. С лошадьми. Дошел я, значит, до ворот конюшни. Смотрю - заперты. Перелез. Это мне плевое дело было, я до пятого класса в акробатической секции занимался, разряд имею. За воротами сразу стойла шли. Только вместо первого слева - клеть была с фанерной калиткой. Там дед Захарий и обретался. Смотрю - лошади волнуются, взбрыкивают, пофыркивают, вроде как волка чуют или другого какого хищника. Боязно мне отчего-то стало. Я так тихонечко калитку-то приоткрыл и в щель заглянул. Вижу - дед Захарий на лежаке у окошка лежит, овчинным тулупом прикрылся. Голова запрокинулась, глаза закатились, одни белки светятся, бормочет что-то, дышит часто-часто, а рука правая из-под овчины по земляному полу туда-сюда так и шаркает. Пригляделся я к руке-то. Мать честная! А ногти-то на коричневых пальцах сантиметра по три, не меньше! Хотел было я деру дать, да ноги враз подкосились. Ухватился я за дверную ручку, да так и повис на калитке. Калитка-то и растворилась. Вдруг дед Захарий фыркнул три раза, громко так, как жеребец, подпрыгнул на лежаке, как молодой, и посмотрел на меня белесыми пустыми глазами. Я узелок ему протянул и говорю еле слышно: "Дедушко Захарий, отведайте блинцов, не побрезгуйте гостинцем." А он мне каким-то стухшимся, мертвым голосом в ответ и бормочет: "Морс имморталис, воистину имморталис!" И руку когтистую из-под овчины к горлу моему тянет. Я узлом-то с блинами прямо по темечку его и шарахнул. Тут ко мне и сила в ноги вернулась. Бросился я к воротам, сиганул через них как заяц и опомнился только в хате на печке. А на утро председатель к нам заходит и говорит: "Захарий кончается, просит, чтобы Ленька к нему пришел". Стал я отнекиваться, но председатель так на меня цыкнул, что я его еще больше Захария испугался. Делать нечего. Потрусил я к деду Захарию на конюшню. У ворот бабы, мужики, девки собрались, голосят-причитают. За воротами лошади хрипят, человеческими слезами обливаются. Любили его все: и люди, и животные, а, может, даже и растения. По правде сказать, в нашем совхозе я один его не любил, а почему - и сам не понимал. Возможно, за эту самую чудинку. Захожу я, значит, в клеть, а там у лежака фельдшер суетится, горчичники Захарию ставит. Захарий фельдшеру рукой знак сделал: мол, оставь нас одних с Ленькой. Фельдшер вышел, а дед Захарий отхаркался черной бородавчатой слизью в какую-то пробирку и говорит мне: "Хороший ты парень, Ленька, давно я тебя приметил. Шустрый, умом вострый, языки вон учишь. И доброты редкостной. Не место тебе здесь, Ленька, среди нашей гнили да копоти, ты птица большого полета. Мой тебе совет: лети-ка ты отсюда куда подальше, сокол ты наш беловежский". А куда лететь, спрашиваю, дедушко Захарий? А он мне: "Подай-ка, сынку, котомочку мою, что в углу стоит. Там у меня для тебя подарочки припасены." Вот так и подарил мне адресок с книжицей. Да еще напутствовал, чтобы я о них никому кроме надежных людей не сказывал. Так-то.

- Значит, ты меня надежным человеком считаешь, - обрадовался польщенный Ганька.

- А как же, - подтвердил Ленчик. - Я как только тебе в глаза глянул, так сразу понял: этому можно про Лолипопию рассказать, этот поймет, этот оценит.

- Ну, а руки-то, руки?

- Что руки? - не понял Ленчик.

- Руки-то - с когтями у Захария были, когда он книжку тебе дарил?

- А, вот ты о чем. Да я как-то и внимания не обратил. С другой стороны, что руки-то? Главное, что он редкой души человек был. И чего я его так не любил? Царствие ему небесное! - Ленька истово перекрестился.

Новые друзья одновременно печально вздохнули и погрузились в глубокое очистительное молчание. Каждый думал-гадал о своем. Высоком и сокровенном. А, может, и не о своем. И наоборот, о низком и пошлом. Но дело было вовсе не в этом, а в том, что любые их мысли не имели ровным счетом никакого значения.

Колеса снова замедлили бег. Видимо, приближалась станция. В животе у Ганьки тревожно, настойчиво заурчало.

- Сейчас бы перекусить чего-нибудь, - заскулил он жалобно.

- Ничего. Потерпи чуток. В Лолипопии отожремся. - Ленчик хлопнул себя по обширному животу. В животе застонало, заухало выпью. - На следующей станции слезем и направление поменяем. На Москау будем драхать. Усек? Иль фо шерше ле гид. К проводнику, значит. Главное, к зиме поспеть. Чтобы валенки не покупать. Так-то, друг Ганька!

Ленька озорно ткнул волобуевца в бок.

- Так-то, друг Ленька! - весело подхватил Ганька и ответил ему тем же.

- Так-то, друг Ганька! - прыснул Ленчик и сдвинул ганькины проволочные очки на самый кончик его породистого античного носа.

- Так-то, друг Ленька!

Ганька собрался было сотворить Ленчику ответную безобидную пакость, сдвинуть, к примеру, его шикарную тюбетейку на веснушчатый курносый нос или пощекотать соломинкой мраморное груздеобразное ухо, но не успел - в двери вагона что-то грозно забухало, залязгали внешние замки и засовы, загудели негромкие голоса, послышался равнодушный собачий лай.

Путешественники ошарашенно замерли. Поезд стоял.

- Станцию проворонили, идиоты! - зашипел королевской коброй Ленчик. - Все! Накрыли нас! Менты поганые!

Ленчик бросился на середину вагона и начал, словно танцуя, тяжело, криво подпрыгивать, пытаясь зацепиться короткой рукой за край неплотно прикрытого люка. Тюбетейка свалилась с его запрокинутой головы, на спине нелепо плясала холщовая торба. Ганька, вскочивший было как на пружине, окаменел, застыл ошалевшим от страха сурком, по лицу его побежали желто-зеленые всполохи.

- Да нет там никого! - раздался чистый веселый голос. - Зря только пломбу сорвем. Ее ж как волосы - обратно на место не приставишь. Оправдывайся потом! Кабы письменный ордер был, так другое бы дело было. А то - Гуров позвонил. Ишь, начальник какой!

- А то-то и начальник, - ответствовал глухой с невнятинкой бас. - Его уже на капитана представили. Забыл, что ли? А потом, у Гурова - глаз-алмаз. Раз сказал, что видел, как в люк кто-то лез, значит так оно и есть.

- Ну, как знаешь. Мое дело маленькое - наливай, да пей.

Снаружи вновь что-то железно ухнуло, дверь заскрипела и медленно подалась, на черном полу и стене запылала изломанная полоса ослепительно белого света. Пронзительное ощущение безвозвратности охватило затрепетавшую на сквозняке нестойкую ганькину душу. Яркий розовый шарик, который он только что крепко держал в руках, ускользал в необъятное бесконечное небо. Ганька встрепенулся, издал какой-то нечленоразделный крик и бросился к бесновавшемуся в нелепом танце Ленчику. Споткнулся и, падая, ухватил беловежца цепким захватом за край его динамовской футболки:

- Адресок! Адресок-то скажи!

Ленька на миг прекратил ритуальную пляску, поймал, подтянул за ворот вельветовой куртки фосфорную физиономию волгобуевца и скороговоркою зашептал:

- Улица Сивоградская, 37. Деда Степана там спросишь! А ему самому пароль скажешь: «Там, где цветут эдельвейсы». Понял? А теперь ховайся, дурак, в солому! Авось, не найдут. Я их на себя отведу!

- Ты-то как же? Забьют ведь! Сгинешь, сгниешь в чекистских подвалах! - запричитал Ганька, обливаясь холодными как роса слезами.

- Да прячься же, дурачина! - Ленчик сильным толчком отправил верзилу в соломенный стог, странно изогнулся, будто сбрасывая с себя стопорившую его неуклюжесть и мешковатость, резко присел, извернувшись, и с отчаянным кроличьим криком подпрыгнул. Почти безнадежная попытка оказалась успешной. Цепляясь за острые, рваные края люка, Ленька начал медленно, напряженно подтягиваться. Но двери вагона уже растворились, серой тенью мелькнула овчарка и вцепилась в извивающуюся белую парусину. Следом за ней на Леньке повисли два огромных темно-синих мешка в фуражках с красным околышем...

- Попался, сучонок!

- Отпустите, дяденьки! Христом-богом прошу! Я к тетке больной в Туапсе пробираюсь. Парализованная она, пластом лежит, помочь некому! Один я у нее! - заголосил Ленчик и вместе с собакой и барахтающимися мешками тяжело бухнулся на дощатый настил.

- Ну вот. А ты на Гурова клепал. Гуров - он мастер шпану да хулиганье отлавливать. У него глаз на них цепкий, как у коршуна на цыпленка, - прогудел довольный басок. - Место, Байкал! Место, кому говорю!

- Да не хулиган я! - голосил что есть мочи Ленька, пока милиционеры сноровисто заламывали ему руки за спину. - У меня в Пензе на вокзале инвалиды паспорт уперли! Я в Тамбове на первом механическом фрезеровщиком работаю!

- В отделении разберемся, - успокоил его звонкий молодой голос. - Мы на разбиралки мастаки. Верно, товарищ старшина?

- А як же, - хохотнул в ответ старшина.

Ленька вдруг затих, обмяк и только посапывал презрительно и надменно. Едва успевший вбуравиться в рыхлую затхлую мякоть, Ганька жался в комок, исходил крупной нервной дрожью. Он слышал, как кряхтели, поругивались, похохатывали, стучали кованными сапогами милиционеры, как порыкивала овчарка, как сопел негодующе-протестующе Ленчик. Ганька медленно и осторожно подтянул к голове свои длинные руки и плотно закрыл ладонями уши.

Он не знал, сколько секунд, минут или часов провел он в таком положении. Из оцепенения вывел его зычный протяжный гудок паровоза. Колеса поезда снова мерно стучали, железный конь снова мчался куда-то на юг. Ганька боязливо высунул из стожка голову-перископ и внимательно осмотрелся. На черном полу у задраенных вновь дверей подрагивал вместе с вагоном серый, невзрачный лохматый комочек. Ганька медленно подполз к нему, опасливо взял его в руки.

- Ленькина торбочка, - сообразил он наконец.

Немного подумав, Ганька запустил в торбочку руку и извлек из нее ржавый английский ключ, костяную расческу, пузырек с бриллиантовой зеленью, ставший окаменелостью бывший тульский медовый пряник, две карамельки "Гусиные лапки", карманный беловежско-французский словарик, колоду засаленных карт и, наконец, бурую книжицу с серебрянными застежками. Ганька зачем-то ее понюхал. Пахла она киноварью и антрацитом. Пошелестев ломкими, хрупкими как осенние листья страницами, он раскрыл ее наугад, где-то совсем поблизости от середины, и прочел, охваченный каким-то странным мистическим трепетом:

- "...И откроются уязвленным, алчущим, согбенным и нищим духом златые врата. И пройдя через эти врата, обретут они рай земной. Рай блаженный и праведный, где холмы и просторы препоясываются радостью вечной и истинной, где утробы униженных и оскорбленных прилепляются жадно к непрерывно плодоносящей земле, где намаявшиеся души скорбящих, страждущих и обиженных услаждаются песнями медозвучными и славословными. Славьте Рай земной на гуслях стострунных и переливчатых, пойте песни ему на лирах стозвонных и сладкоструйчатых. И хвалите его неустанно, всенощно-вседенно, возносите молитвы и здравицы во славу его, упрочение и процветание, ибо благо он и упование роду всему человеческому, роду алчущему, уязвленному, согбенному и нищему духом. И захлопнутся за вошедшими златые врата, и замкнутся за ними навеки засовы чугунные, стопудовые, безотмычные..."

- И-и-и-и!!! - заголосил вдруг истошно паровозный гудок.

- Знак! - встрепенулся Ганька и поднял заскорузлый указательный палец.

Он сложил обратно в торбочку ее содержимое, повесил ее на шею, продев голову в шелковую петлю, а затем упал, не глядя, спиной на упруго-податливый соломенный ворох и, любуясь взвившемся в воздух золотистым облаком крошки и пыли, сказал себе твердо и назидательно:

- На следующей станции разворачиваюсь - и в Москву! Главное, к зиме успеть. Чтобы валенки не покупать.