Смерть (слова и понятия тысячелетия)

Смерть, которую мы противопоставляем то жизни, то бессмертию, то любви, – явление гораздо более частое, чем все эти противопоставления. Один нормальный мужчина сеет за свою жизнь примерно 6 триллионов смертей – а сколько жизней он дает за эту свою жизнь? В каждом из нас заключено и каждые семьдесят дней вырабатывается поколение в 30 миллиардов жизней. 200 генераций по 30 миллиардов каждая – в бездну и прорву небытия.

И этому расточительству генов и гениталий противостоит гений, порождающий не жизнь или смерть, а некую духовную субстанцию. Мы все гении – в той мере, в какой плодим и сеем духовное вокруг себя и после себя.

В отличие от блистательных и бессмертных богов и героев мы – смертны, мы – смерды, презренные безымянные носители и таскатели на себе и в себе Духа. С бесконечным бескорыстием мы служим не своему бессмертию, но бессмертию Духа – каждодневной молитвой, строкой, мыслью, нотой, взмахом неустанной кисти по холсту или куску фанеры (на что художнику хватает средств).

В самый честный период своей жизни, в раннем детстве, мы часто играем в странную игру, в обмирашки-умирашки, "замри-умри-воскресни" и прочие игры. И в найденной, схваченной неподвижности переживаем сладостный и странный восторг покоя и любви. И в том "замри-умри-воскресни" очаровательны и трогательны все три состояния. Здесь теплится в нас наивная вера во множественность смертей и память реинкарнаций. В этих играх мы учимся любви, мы учимся не забывать любовь, из которой пришли и которой достигнем, может быть.

И потом, сея в любви бесконечные смерти (а жизнь – лишь редкая случайность и удача даже для самых истовых мормонов и африканских царьков), мы приучаем себя к смерти, к отделению души от тела, к погружению тела в состояние плоти, тлена и воспарению души к неведомому и незнаемому, а потому так искренне любимому. Жизнь неистова – и тем блазнит нас. Смерть несет в себе истину, что пугает и отталкивает нас.

Человек, в отличии от других обитателей и тварей, живет не в одной среде, а сразу и одновременно во многих, порой несоприкасающихся и никогда не взаимозаменяющих друг друга. Для нас в равной мере важна и биосреда, и культурная, и духовная, и среда разума, и социальная. И в каждой среде мы ощущаем свою индивидуальность, субъектность, свою личность, центрацию и концентрацию этой среды в себе. Но мы редко задумываемся о том, что одна из этих сред объединяет всех нас, потому что именно в ней мы, наконец, теряем – трагически или с легким вздохом облегчения – свою субъектность. Это – смертная среда.

И нет из нее возврата. Впрочем, возвращалось оттуда гераклов и разных прочих качков довольно много, а вот поэт – всего одни: Орфей. Потому что смерть – основная форма существования, наступающего обычно, когда мы выпадаем из суеты биологического и социального бытия, когда от нас остается, как от Чеширского Кота улыбка, только наша сущность: а зачем мы приходили в этот мир и что оставили после себя, помимо повзрослевшей спермы?

Увы, мы можем построить и иметь понятие смерти, потому что понятие есть предтеча всякой деятельности, но только деятельности. А смерть – это все, что угодно, но только не деятельность. И мы можем говорить о ней лишь категорически, категориально, по понятию категории – "окончательного приговора". И мы все никак не можем договориться…

Смерть страшна и страшно общество, не боящееся смерти. В 20-30-е годы люди отвыкли видеть вокруг и рядом с собой нормальную, естественную смерть. Люди перестали хоронить своих мертвых: за них это стали делать людоеды ГУЛАГа и коллективизации. Люди перестали бояться смерти, утерявшей интимность акта и приобретшей публичность и героизм обыденности. Сознание от этого обилия смертей задубело и окаянилось. И в него легко стала проникать пропаганда обязательности героизма маленького человека: ты винтик, ничего не значащий, но ты должен и обязан преодолеть в себе животный и человеческий страх смерти и умереть – за идею, которая ничего не значит, ты должен быть готов к подвигу безымянного героя, ты должен исчезнуть сам и зазря. Так выросло целое поколение "всех не перевешать!", беспоклонно и напрасно ушедшее в небытие.

Египетская "Книга мертвых" и особенно буддисткая "Книга мертвых" ("Бардо Тходоль") приучают нас к мысли, что смерть – переход, сумерек – кому утренний, кому вечерний. Смерть смеркается нам то зажигающимися звездами, то затихающими сполохами и искрами костра: смерть то конец пути, то его начало. И так как мы не уверены – мы открываем смертью себя или закрываем – мы находимся в горестной растерянности и испуге. И я не знаю, и мне страшно. Но мне хочется думать, что мы смертью делаем и то и другое – и от этой встречи-расставания с самим собой становится невыразимо грустно и печально. Вот и все? Пора?