ЕДА И ЛИТЕРАТУРА

02-09-2001

"Миром правят голод и любовь", - сказал Шиллер. Сам Христос не смог преодолеть в человеке этих адамовых знаменателей, вложенных в него десницей Господа, и потерпел поражение.

Кушать любят все. Русские тоже. Но у одних народов этот процесс доведен до гастрономического совершенства (китайская кухня, французская кухня), другие же опрокидывают в себя стакан тростниковой водки, закусывают его хорошим куском собачатины и считают проблему решенной. Первые называют вторых варварами, вторые первых – гнилыми аристократами. И обе стороны по-своему правы. Потому что национальная гастрономическая традиция может возникнуть только у развитого народа - и именно в его культурном, "дворянском" слое. Предлагаем афоризм: "Все бедные едят одинаково, все богатые – по-разному." Это никакая не укоризна и не марксистский дзен, а просто констатация факта.

Вооружившись таковым, отправимся на страницы художественной литературы, потому что кто, как ни талантливые мастера пера, создают национальные кулинарные мифы. Энциклопедический "Большой кулинарный словарь" Александра Дюма по сей день находится на кухонной полке у любого просвещенного француза. На Кубе вам предложат по крайней мере десять рыбных блюд a la Hemingwej, а в московских элитных ресторанах вы сможете полакомиться поджаркой "по-булгаковски" или ассорти "Стива Облонский". Не будем копаться в литературных архивах, обратимся к классике. Вот как обедал главный персонаж русской словесности Евгений Онегин:

     Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток;
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым и ананасом золотым.

Вчитаемся в эти строчки: из них явствует, что русская аристократия презирала отечественную кухню, как, впрочем, и все аристократии мира. Им непременно подавай что-то особенное, заморское, не такое, каким кормятся соотечественники. Не потому ли во все революции и смутные времена народ первым делом бросался колотить своих аристократов? Но оставим эти социальные "a propos". В отличие от аристократа Пушкина Гоголь был "почвенным" хохлом-патриотом и немедленно возразил сиятельному современнику устами сразу двух своих персонажей: Собакевича и Петуха из "Мертвых душ". Вот что отвечает Собакевич ресторатору Taloni, у которого питался Евгений Онегин:

"Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа".

Не будем уточнять, на что именно похожа у Гоголя устрица: здесь дамы. Вернемся к тексту:

"Это все выдумали доктора немцы да французы, я бы их перевешал за это! Выдумали диету, лечить голодом! Что у них немецкая жидкостная натура, так они воображают, что и с русским желудком сладят /.../ У меня не так. У меня когда свинина – всю свинью давай на стол, баранина – всего барана тащи, гусь – всего гуся. Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует. – Собакевич подтвердил это делом: он опрокинул половину бараньего бока к себе на тарелку, съел все, обгрыз, обсосал все до последней косточки."

Можно было бы продолжить подобные "кулинарные" цитации, но для этого пришлось бы переписать треть гоголевского шедевра. Воистину, это самая аппетитная книга в русской литературе.

Да и вся русская классика оставляет в этом смысле жизнерадостное впечатление. Количество съеденного и выпитого на ее страницах поражает. Целомудренно сторонясь первого базового знаменателя жизни (плотской любви), она отнюдь не избегала второго: ее герои то и дело садятся за стол, встают из-за стола, со вкусом выпивают, закусывают, звенят столовыми приборами, передают друг другу блюда с аппетитною начинкою. Один из самых трогательных персонажей русской литературы - Илья Ильич Обломов. Предлагаем продвинутому читателю "Лебедя" определить, чем еще занимается Обломов, кроме сна и потребления пищи. Это чисто национальный парадокс: все главные герои "золотого века" русской литературы – обаятельные бездельники, начиная с Евгения Онегина и завершая чеховскими дачниками.

Зато герои Чехова едят еще талантливее, чем гоголевские! У Чехова есть рассказ "Сирена", который представляет собою развернутый путеводитель по русским гастрономическим соблазнам. Более гениальной кулинарной эпиталамы не знает история мировой литературы. Это утверждает ваш покорный слуга, доктор филологических наук, полжизни потративший на чтение книжек. А вот чеховская оценка нашего ученого брата:

"Ежели, положим, вы едете с охоты домой и желаете с аппетитом пообедать, то никогда не нужно думать об умном; умное да ученое только аппетит отшибает. Сами изволите знать, философы и ученые насчет еды самые последние люди и хуже их, извините, не едят даже свиньи."

Согласен с приведенной цитатой полностью.

С наступлением "серебряного века" русский литературный герой превращается из гурмана и раблезианца в декадентское теловычитание. Тема еды устраняется из литературы совершенно. По страницам художественных изданий начинают бродить потенциальные самоубийцы и женщины-вамп, предающиеся роковым страстям при свете звезд. Максимум их желудочных искушений изложен в стихах Блока:

     Я послал ей розу в бокале
Золотого, как небо аи.

Это "золотое, как небо аи" положено было закусывать парной клубникой, доставляемой из стеклянных теплиц Пармы (читай "Сестры" Алексея Толстого). То есть литературный герой вновь вернулся к европейским гастрономическим стандартам – к тем именно, которые так возмущали широкую душу Собакевича и рождали у него непристойные ассоциации. Несколько веков подряд русские повторяли "веселие Руси есть ести и пити", но пришли тонкоперстые Блок, Брюсов, Анна Ахматова, Андрей Белый и попытались положить конец этому вульгарному увлечению своих соотечественников. Судьба всех четверых известна. Здоровое российское большинство исторгло их из своего ментального нутра.

В советскую эпоху застольная тематика практически исчезает со страниц литературы. Ее герои начинают укреплять свое здоровье с помощью военно-спортивных спартакиад и туристических походов. О том, как питались в сталинские времена, можно прочитать в "Двенадцати стульях" Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Адресуем читателя, например, к вегетарианским диетам, которыми технолог Коля Калачов пытался кормить свою супругу:

"Лев Толстой, - сказал Коля дрожащим голосом, - тоже не ел мяса. - А когда он писал "Войну и мир", он ел мясо! Ел, ел, ел! И когда "Анну Каренину писал – лопал, лопал, лопал!... Попробовал бы он "Войну и мир" написать, сидя на вегетарианских сосисках!"

"Книга о вкусной и здоровой пище", изданная в эти годы громадными тиражами по личному указанию Сталина и снабженная его же эпиграфом "жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи!", является очередным русским парадоксом. Нация вела голодный, аскетичный, почти христианский образ жизни, ей положено было пахнуть не коньяком и шашлыками, а чистотой и свежестью, но Вождь не исключал для нее плотских радостей в обозримом советском будущем.
Максимумом разрешенной еды и любви в литературе того времени стал стахановский бутерброд и поцелуй выше пояса. Но согласись, читатель, было бы странно требовать от литературы лукулловых описаний в то время, как ее народ строил, голодал и любил Сталина.

Сухорукого аскета Сталина сменил жизнелюбивый Никита Хрущев. И советская литература сразу запестрела заграничными этикетками, сортами шотландского виски и американских сигарет. Эту революцию в кулинарном сознании соотечественников начал сам Хрущев, построив в Новороссийске линию по производству "Coca-cola". Кока-кола так ударила в голову россиянам, что надоевшие национальные блюда были забыты, а на горизонте замаячили всевозможные тосты, гамбургеры и барбекю. Пионером внедрения западной гастрономии на литературные страницы стал Василий Аксенов. Иные его позднесоветские сюжеты напоминают карту заграничных вин. Герои романа "Остров Крым" уничтожают количества виски, от которых западный литературный герой давно отправился бы на тот свет, но таковы "русские европейцы" или "европейские русские": желудки у них в любом случае стальные.

Каковы кулинарные пристрастия современных персонажей русской литературы? Они отсутствуют. Ибо и сами персонажи вызывают некоторое сомнение в своем существовании. В телевидении есть такое понятие: "говорящие головы". Вот такими говорящими головами населены произведения новейших российских сочинителей.
Следовало бы уточнить: говорящими головами с гениталиями, потому что, наговорившись, эти говорящие головы начинают неистово совокупляться.
Но о чем питаются эти говорящие головы в промежутках между совокуплениями?

Во-первых, как то явствует из определения, желудки у них вообще отсутствуют. У Владимира Сорокина они питаются своими и чужими фекалиями, брикетами из какашек. Скажут, литературный образ, символическая фигура. Совершенно верно, такова формула одного из двух древнейших пристрастий человечества в исполнении современных российских беллетристов. Читайте Виктора Пелевина, Юрия Буйду, Игоря Яркевича, Егора Радова, того же Владимира Сорокина, а лучше не читайте: это мир каких-то недотыкомок, шишиг, головоногих симулякров, ощущающих мир не божественной "анима", а анальным отверстием: именно там сосредоточены у них вкусовые и обонятельно-осязательные рецепторы. Лев Аннинский сумел убить всю эту постмодернистскую органолептику одной-единственной фразой: постмодернизм –это когда "герои и их друзья с треском вонзают свои члены в вагины и задние проходы своих подруг, а потом все вместе это нюхают" (беременным читательницам немедленно покинуть аудиторию!).

Вообще говоря, по кулинарным пристрастиям данной литературы можно многое сказать о состоянии народа, которому она принадлежит. Когда с ее страниц исчезают обеденные столы, закуски, холодные и горячие блюда, свежие овощи, повара, кухонные принадлежности – значит, с самим народом что-то неладно.
Вздумай наши далекие потомки перелистать литературные страницы 2000-ых годов, они решили бы, что их отчичи и дедичи пребывали в состоянии неслыханного полового перевозбуждения и питались собственными экскрементами, находя в том оргиастический кулинарный кайф.

Есть своя кулинарная составляющая и в популярном веб-издании российской эмиграции "Лебедь". Она представлена творчеством Александра Левинтова и Надежды Деннис, персонифицирующими как бы два полюса русской литературно-кулинарной традиции. Излюбленный персонаж Левинтова – чревоугодник, cлавянский smakosh, "едящий человек", о чем свидетельствует само название его трансатлантического бестселлера: "Жратва". Что же касается Н. Деннис, то она эпатирует читателей автобиографическими описаниями прямо противоположного свойства. Грубо говоря, это воспоминания о том, как ее всю жизнь рвало: от пригорелых каш, несвежих кефиров, немытой посуды в общественных столовых. Деннис, впрочем, объясняет катастрофическое состояние своего желудка идеологическими причинами.
Внимательный читатель может уточнить, что блевотные рефлексы вызывала у нее не всякая, но лишь бывшая СОВЕТСКАЯ пища. Сменив советскую кухню на американскую, Деннис отошла в своем творчестве от гастрономической темы и, по собственному признанию, питается в настоящее время исключительно местным алабамским пивом. Американское пиво по сравнению с пригорелой кашей и даже независимо от этого сравнения так хорошо, что его количество день ото дня увеличивается. Таков печальный удел многих творческих личностей, и даже косвенное подтверждение еще неугасшего таланта.

Комментарии

Добавить изображение