ПЕРЕШЕДШИЕ РЕКУ ВРЕМЕНИ
16-12-2001(опыт классификации оживших покойников)
Когда наш разум сталкивается с феноменом, переходящим пространство—время своего действительного бытия, мы начинаем подбирать названия. В древнем мире вечно живыми были обожествленные цари — таковыми их делали предприятия по захвату пространства. Царь расширял собственное тело прибавлением чужих, и потому ему было гарантировано неопределенно-долгое здоровье. Если в те далекие дни царей-завоевателей называли героями, — сейчас их назвали бы просто политиками. Политик — самая простая форма переживания своего времени: он остается в памяти народной фактом выхода из коллективных традиций ("ему больше всех надо"). Для политиков существует историческая память: сперва их помнят — как помнят стихийное бедствие, в борьбе с которым закалился человеческий коллектив; затем впечатление смягчается, и, введенные в разряд преданий, монстры прошлого превращаются в идеальных отцов нации, сделавших ее устойчивой к любой непогоде. При этом как-то забывается, что непогоду делали те же самые "отцы"…
Поэтов, художников, ученых помнят иначе — то есть наоборот: не по факту личного выхода из общего (что первично для всякого феномена), а вследствие личного выхода к общему — к тому, что касается всех людей и понимается всеми как несомненная ценность жизни. Пропуск в вечность политику дает его имя, творцу — его творение. Политики остаются в памяти, т. е. почти не меняются; у творцов есть посмертная судьба. Когда мы читаем книгу, или слушаем симфонию, или смотрим фильм, чувство подсказывает нам степень авторского понимания всеобщих проблем, а разум свидетельствует об удачной или неудачной попыткеих разрешения. Исходя только из этого ("насколько он сумел проникнуть в наше"), мы судим автора в критериях, доступных обыденному сознанию: способный человек, талант, или гений. Если автор удовлетворяет всем нашим требованиям, — несомненно, он талантлив. Если же, кроме удовлетворения наших требований, он может что-то, еще недоступное нам, — суд разума безоговорочно относит автора к гениям. Кто же такие гении? Память подсказывает: Пушкин, Леонардо, Бах, Моцарт, Достоевский, Толстой… Это имена, а какова их сущность? Что такое гений и каковы критерии гениальности?
Множество умов в разное время билось над решением этой проблемы. В конце концов, сошлись на том, что гений:
(а) феноменально чувствителен к едва различимым "сигналам" жизни;
(б) видит обычное с необычной стороны (угол зрения);
(в) глубоко понимает проблему, предпочитая не отвечать на вопрос, а извлекать из него новые;
(г) имеет дар предвидения;
(д) независим и самостоятелен в поиске, не идет на компромиссы;
(е) обладает неким ореолом исключительности, вследствие чего способен вдохновлять как современников, так и грядущие поколения (критерии Э. Торраса, Л. Холл, А. Тейлора, Дж. Холтона).
Все эти атрибуты гения при проверке подходят немногим из тех, кого обыденное сознание привыкло считать "гениями". Каким даром предвидения обладал Пушкин? Что он предсказал (кроме исторической фразы "октябрь уж наступил…")? А вот Лермонтов предсказывал много — и всёсбылось! ("Настанет год, России черный год", и даже "плащ его с возвышенным челом". Видали, небось, на Финляндском вокзале?) Что предсказал Толстой? Ничего. Более того, он ошибся даже в восприятии собственного времени (вспомните знаменитое движение "толстовцев", мечтавших просветить крестьянских детей, научив их грамоте). А вот Достоевский предсказал и "бесов", и даже спутник. Значит, критерию (г) удовлетворяют далеко не все из тех, кого мы записали в гении.
Пойдем далее: обладал ли Мусоргский при жизни ореолом исключительности, вдохновлявшим современников? А Бах? Скорее всего, нет. И тот, и другой оказались по-настоящему нужны человечеству только лет через сто после смерти. При жизни их знали лишь в профессиональной среде как композиторов второго ряда: в первом ряду, при Бахе, стояли Гендель и Телеман, при Мусоргском — Глинка и Балакирев. А вот потом оба потеснили из первого ряда многих кумиров своего времени… А что же Чайковский? А Моцарт? Эти как раз удовлетворяют критерию (е) — они первые и при жизни, и после смерти. Сразу обратим внимание на появившуюся закономерность: любимцы общества относятсяк группе ничего не предсказавших.
Убедившись, что и внутри группы т. н. "гениев" существует своеобразное разделение по нескольким критериям, давайте посмотрим, чем же занимались Пушкин, Чайковский, Моцарт и Толстой, — т. е. те, которые были первыми в своем обществе и ничего не предсказали. Оказывается, они создавали язык. А "создание языка" сродни созданию новых отношений между известными предметами и их комбинированию в определенной последовательности, т. е. — в пределе — сродни пересозданию пространства. Мы говорим здесь о стиле как форме изложения проблемы, об устроении, размещении предмета. Но мы не говорим о постановке проблемы, поскольку автор работает с уже имеющимися у человечества вечными сюжетами (добро и зло, семья, место человека в мире ит. д. из того же перечня).
Гений, подобный Пушкину или Чайковскому, хорошо знает весь круг вечных проблем. Его новое заключается только в способе представления проблемы. Современное такому гению человечество тоже замечательно знает все вечные сюжеты, и поэтому с радостью откликается на призыв автора по-новому увидеть старое. Гений пушкинского типа радостен для общества, поскольку уже наполовину понятен — со стороны содержания. Ничего неизвестного людям он не сообщает, — напротив, подтверждает истинность их сегодняшнего бытия. Потому он и любезен им, и принимается ими всегда (из книги, с экрана, в театре) как счастливое мгновение жизни ("Моя жизнь и его очень похожи, и думаем-то мы одинаково — какой же он хороший!"). Посмертная судьба творений такого гения замечательно весела: их сперва вводят в цитатники, потом пародируют, а затем воспринимают как нечто тривиальное, набившее обществу оскомину, невозможное для цитирования в серьезных изданиях или спектаклях (как Танец маленьких лебедей, "Обнимитесь, миллионы!", "Зима. Крестьянин, торжествуя…" или образ Наташи Ростовой, вошедший в анекдоты наравне с Василий-Иванычем). С Пушкиным в конце XX века откровенно гуляют; Чайковский в одном исподнем разгуливает по балетной сцене под собственные трагические творения; на дедушку-Толстого показывают пальцем, интересуясь его гиперсексуальностью гораздо больше, чем основами философского учения…
Теперь обратимся к личности и творчеству тех, кто был мало отмечен современниками, но оказался нужен будущему. Бах, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Мусоргский, Ван Гог — все они открывали запредельные пространства, занимаясь не пересозданием и совершенствованием старого, известного, а поиском новых миров и находящихся в них новых проблем. Форма их творений, всегда новаторская, становилась таковой не по воле творца, а из-за невозможности описать новое содержание старым языком. Итак, в отличие от гения, создающего язык и пересоздающего известное ему пространство, гений типа Баха или Достоевского является любимцем и свидетелем всеобщего пространства—времени, знающим относительность общественного мнения и предвидящим превращение, изменение времен ("привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов"). Он пассивно воспринимает идущие к нему сигналы и вырабатывает код, позволяющий осмыслить их и передать другим. Гений пророческого типа (назовем его условно "пророк") занимается кодированием, шифровкой получаемого извне. Поэтому естественно, что эту новую систему записи нужно долго изучать, прежде чем поймешь содержание сообщаемого.
Открывая еще небывалое, врываясь в до времени заповеданное, пророк оказывался не понят современниками ни на какую свою половину. Пророк страшен своей обращенностью к неведомому; пророк постоянно огорчает своим видением запретной дали. Творение пророка — всегда указание на изменение жизни в сторону небытия, на выход за любые пределы стабильности, на конец всякого существования в покое. Общество хочет стабильности, не приемлет смерти — поэтому пророк гоним. Вступив в полосу предсказанного, оно вспоминает предсказание — поэтому пророк необходим будущему идеей без формы, когда от времени остаются одни воспоминания, а от телесности пророка — одни кости. Над пророком нельзя смеяться, как нельзя смеяться над Богом и Судьбой. Ошибаясь, спотыкаясь, сталкиваясь с препятствием, возникшим по нашей собственной вине, мы не говорим: "Это как у Гоголя" или "Это почти по Достоевскому". Боимся говорить, но чувствуем: "Опять попал, чтоб его!.." — и не любим пророка, как не любим худшее в себе, открытое им во всех нас и мешающее нам найти дорогу в будущее.
Можно заметить, что язык, создаваемый гением, прекрасно усваивается грядущими поколениями, которые его формализуют и в виде предельных (почти математических) абстракций вводят в логические системы своей эпохи. На низком уровне усвоения это паремии и афоризмы, употребляемые применительно к ситуации (например, строки из басен Крылова и песен Высоцкого). Уровнем повыше идет переосмысление, переиначивание с расширением семантического поля (опыты Башлачёва). Наконец, самый высокий уровень работы с языком гения — составление его формальной грамматики с целью научить этому языку машину (известный факт с обучением музыкальной машины языку Моцарта). То есть — в пределе — гений работает для того, чтобы открытая им форма смогла питать искусственный интеллект. Единственное требование к гению всегда неизменно: содержание текста должно быть известно и безусловно понятно составителям формальных грамматик, а в перспективе — и машине.
"Шифры трансценденции" (термин Ясперса), свойственные речи пророка, содержат развернутую цепь образов, переходящих друг в друга метафорическим путем. Одно значит здесь и одно, и многое;из одного выстраивается длинный ряд ассоциаций к неисчислимому количеству объектов. Ассоциации превращаются, без конца меняя образный ряд, так что неизвестно, можно ли завершить цепочку или система останется открытой до следующего сеанса связи с Бесконечностью. Позаимствовать эту систему мышления, а тем более подражать ей — невозможно. Поэтому у пророка берут не инвариантыситуации, а ключевые формулы состояния ("Час тоски невыразимой — всё во мне, и я во всём…"; "Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…"; "Кого жалеть? Ведь каждый в мире — странник…"; "Неужели я настоящий и действительно смерть придет?").
Состояние сознания пророка лучше всего назвать "осознанием", "просветлением": человек вдруг ощущает себя между прошлым и будущим ("вдруг далеко видно стало во все стороны света"), во всех мирах и душах Вселенной. Формализовать такие состояния невозможно — их можно только пережить самому, откликнувшись на голос давнего пророка. Пророческое мышление — как воспринимающее, осознающее нечто запредельное — всегда диалогично. Поэтому легче всего будущие люди понимают именно пророков — понимают, отзываясь на обращенное к ним Слово. При этом понимается не буквальный смысл сказанного, а именно состояние, сопряженное со сказанным: внимая пророку, нужно, по совету Шкловского, "душевно переодеться". Происходит очищение, осветление сознания, но очищению этому предшествуют страх за свое будущее и желание увидеть мир за горизонтами нынешнего бытия. Достоевского и позднего Чехова читать тяжело, но полезно. Слушать Мусоргского порой невыносимо, но совершенно необходимо для души. Смотреть Тарковского мучительно, но приятно: творения пророка дают удивительное послевкусие, но вкушать их всегда тяжело. Горизонт пророка — человек; пространство за горизонтом — вечно меняющийся мир. Искусственному интеллекту, схватывающему неизменные истины в постоянном облике формального языка, пророческое чуждо, потому что машина не задумывается ни о причинах, ни о последствиях своих действий.
Пророческое и гениальное начaла человеческого сознания — интуитивно-ассоциативное восприятие сигналов внешнего мира и формально-логическая обработка исходной информации — удивительным образом коррелируют с принципом функциональной асимметрии головного мозга. Ниже мы приводим таблицу, куда сведены основные качества, присущие работе обоих полушарий:
Левое полушарие |
Правое полушарие |
хронологический порядок | текущее время, синхронное с физическим |
чтение карт и схем | конкретное пространство, ориентация на местности |
деформация временнoй шкалы |
синхронизация биоритмов с внешними периодическими процессами |
запоминание имен | узнавание лиц |
запоминание слов | запоминание образов |
видение мира эмоционально эйфорическое | вuдение мира эмоционально мрачное |
речевая активность, чувствительность к звукам, смыслу | восприятие эмоционального состояния людей, интонаций |
восприятие детальное | восприятие целостное, образное |
Таблица приведена в книге: Филатова Е. Соционика для вас. М.; 1994, с.
Таким образом, мы видим, что свойства левого полушария дают аналитическую, а правого — синтетическую составляющие мышления. Творческий человек, как и любой нормальный человек вообще, немыслим без какой-либо из этих частей. Однако он всегда имеет предрасположенность к доминированию какой-то одной из двух функций мышления. Если сознание человека развито совершенно, — это, скорее всего, будет значить абсолютное выражение личности в рамках доминирующей функции: такой человек становится либо гением (левополушарные), либо пророком (правополушарные).
Возникает вопрос о предопределении: может ли человек сперва быть пророком, а потом стать гением; может ли гений стремиться стать пророком (и наоборот) или же переходных типов вообще не существует?
Известно, что в начале своего пути Чехов писал короткие смешные рассказы, в которых оригинально представлялись известные жизненные ситуации. Но с годами он всё больше и больше уходил в серьезную прозу, где осмыслялись душевные состояния людей и их положение во времени, а под конец жизни создал произведения для театра, имеющие огромное пророческое значение для всего мира. Значит ли это, что сперва Чехов был гением, а потом решил стать пророком? Скорее всего, нет. Чехов был пророком всегда, но пророческое узнал в себе поздно.
Другой пример — Пастернак: славившийся оригинальным языком своих ранних книг, он вдруг берется за роман о судьбах России, и этот роман у него не получается, хотя автору и присуждают за него Нобелевскую премию. Это, по всей вероятности, значит, что гений (математик, кантианец, левополушарный человек) решил заняться делом пророка, но из-за несовместимости своих природных задатков с поставленной задачей потерпел поражение. То есть любойпророк рано или поздно находит свое призвание, даже если целый мир считает его гением. Если же человек гений, то он может и ошибиться на свой счет, пытаясь выполнять не свойственные ему функции. В любом случае следует говорить о единственной доминанте сознания, лишающей человека перехода в другую сферу мысли.
А как же Гончаров, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Лесков? Куда мы отнесем Глюка, Генделя, Перголези? Гении они или пророки? Прислушаемся к себе — чувство говорит: "Нет, ни те, ни другие". Но выжили же они, и уважаемы, и цитируемы, и исполняемы в концертах. При упоминании их имен чаще всего говорят: "Наши классики". Вот и слово найдено —классик. Классик уважаем, но не любим; классик — величина, авторитет, но не пример, не путеводная звезда. В классике сходятся все лучшие образцы традиции, любовно собираемые и почитаемые им. Классик, как пушкинский Сальери, хорошо знает, что Данте и Рафаэль — гениальны, поэтому их нельзя не только пародировать, но даже всуе поминать. Сознание классика иерархично: гении в нем занимают места начальников, а ученики — подчиненных. Лучшее (понятное и проверенное временем) собирается и процеживается; худшее (т. е. непонятное классику) выбрасывается из обихода и запрещается ученикам. Классик напоминает огромную консервную банку, доверху наполненную разной невкусной, но полезной снедью. Попробовать из нее не грех, но объедаться консервами не захочешь. Вот и живут классики среди гениев и пророков скудной посмертной судьбой, не вызывая в человеке ни радости, ни печали: цензор Гончаров, канцлер Державин, губернатор Салтыков-Щедрин, кавалер Глюк… Они очень любили быть в чинах, с орденскими лентами, окружены трепетными подчиненными и благоговеющими учениками, заменявшими им восторженных поклонников и добрых друзей. Классики — на грани между политиками и творцами.
Кроме перечисленных, есть и еще одна группа бессмертных, может быть, самая странная и трудно определимая. В литературе есть, например, Дюма — не гений, не пророк, и даже не классик. В музыке есть Вивальди, имеющий точно такой же статус. Ничего они не открыли, не очень много и поняли, — но попробуй проживи без них! Назовем бессмертных этого последнего типа "спутники человечества". Их будут читать и слушать во все эпохи просто по причине жизненной необходимости, запрятанной где-то очень глубоко в человеке.
Если возможна какая-нибудь иерархия перешедших реку Времени, то на низшей ее ступени стоят безрассудные политики, а за ними идут безвкусные, но полезные классики. Дальше лестницы нет, поскольку гении, пророки и спутники находятся уже за гранью общественного мнения. Сравнить их можно только с радугой, перекидывающей мосты через поколения и пространства.