СКАЗ О ТОМ, КАК СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ ПРОКОФЬЕВ ПРИМЕРИВАЛСЯ К "БОЛЬШЕВИЗИИ".

(Отрывки из дневника 1927 г. - продолжение [1])
начало

 

(Подборку подготовил Д. Горбатов)

 

17 января, понедельник.

 

…В 8 часов вечера наш концерт в том же оперном театре, где я был вчера. Народу много: по мнению менеджеров — 1400 человек, хотя тут же они прибавили, что около 300 мест они роздали даром… Успех средний, но ничего. После концерта в артистической довольно много народу.

18 января, вторник.

 

Утром получил гонорар и разменивал его на червонцы. Пришёл еврей, только что приехавший из Москвы по пути в Америку, куда он направляется по поручению каких-то организаций, для установления музыкальной связи. Так, по крайней мере, он говорит. Другие говорят, что он врёт и под прикрытием культурных связей устраивает собственные делишки. Меня же он заинтересовал: едучи в Россию, хотел знать, что за типы оттуда выходят. А это тип совсем особый. Прежде всего вытащил свои документы и положил передо мной, чтобы я знал, кто он. Уж не потому ли, что врёт? От меня он хотел, чтобы я дал карточку к директору рижской консерватории — Витолю^*, в благодарность за что обещал справиться у советского консула, как мне быть с багажом, ибо я хотел быть застрахованным от каких-либо придирок на границе. По его словам, консул обижен, что я сам не зашёл.

^*Язепс Витолс (1863–1948) — один из основоположников латышской профессиональной музыки- ученик Римского-Корсакова и учитель Прокофьева.

…Вечером… вернулись в отель, собрали вещи и отправились на вокзал — ехать в Большевизию. Мелькали мысли: а не плюнуть ли на всё это и не остаться ли? Неизвестно, вернёшься ли оттуда или не отпустят. А тут есть целый ряд предложений концертов, и таким образом всё равно поездка в Латвию не выйдет впустую. Однако трусливые мысли были отброшены, и мы явились на вокзал… Стоял страшный мороз. Приятно было увидеть русские вагоны, но всё это были вагоны III класса, тускло внутри освещённые. Только где-то в конце был наш вагон II класса. I класса в советской России не существует и вообще классов нет: вагоны делятся на твёрдые и мягкие. Твёрдые вагоны сохранили зелёный цвет III класса, вагоны же I и II класса выкрашены в жёлтый цвет и называются мягкими.

Мы вошли в наш мягкий вагон. Было неуютно: холодно, сумрачно, на полу без ковриков, умывальник в нашем купе заколочен… Поезд тронулся, и мы в довольно среднем настроении легли спать. Русский проводник постелил нам бельё, но оно было грубое, и диван — жёсткий.

19 января, среда.

 

Спали мало, так как рано утром границы: сначала латвийская, потом русская. Ввиду заколоченного умывальника, пришлось бегать умываться в общую уборную, но там вода настолько ледяная, что пальцы коченели.

На латвийской границе таможенники ничего не смотрели, и мы пили кофе на вокзале. Опять приходили мысли: теперь последний момент, когда ещ не поздно повернуть оглобли. Ну хорошо, пускай это очень стыдно, но в конце концов на это можно пойти, если вопрос идёт чуть ли не о жизни…

Так с этими рассуждениями мы сели в поезд и поехали в страшную СССРию. Переезд от латвийской границы до русской длился около часу. Мелькнул латвийский пограничный пост, затем засыпанная снегом канава, которая и есть граница, и поезд проехал под аркой, на которой написано: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” Около рельс стоял русский солдат в матерчатой каске и длинной до пят шинели. Поезд остановился и принял солдата, который через минуту появился у нашего купе и отобрал паспорта.

Вскоре приехали в Себеж, русскую таможню. Появился носильщик и забрал наши вещи. Когда их расположили на таможенном прилавке, я первым долгом спросил, получена ли телеграмма об имевшем быть проезде Прокофьева.

Телеграмма оказалась, и это сразу дало приятный тон осмотру багажа. Смотрели поверхностно, немножко перелистывали французские книги по музыке, которые я вёз для Асафьева… Впрочем, заставляли подписать бумажку о том, сколько каких носильных вещей мы берём с собой, причём они не могли понять, что такое пижама, а Пташка что такое ночная кофточка. Вообще же были вежливы, даже с еврейкой, у которой рядом с нами отобрали целый ряд вещей. У другой дамы отобрали детские туфли… После того как осмотр кончился, носильщик потащил наши вещи обратно в ваго
н. На стене написано, что за перенос вещей надлежит уплачивать — четвертак за штуку. Пташка советует прибавить на чай, но я лояльно возразил, что раз установлена такса, то в коммунистической стране сверх неё на чай не дают, — и не дал.

До отхода оставался час, был полдень, и мы отправились в вокзальный буфет завтракать. С любопытством рассматривали лиц, пришедших туда же, по-видимому, из числа служащих на станции в таможне и спрашивавших служебные обеды. У всех вид здоровый, спокойный, солидный, вежливый.

Многие из простых стараются есть по возможности прилично, глупостей не говорят. После обеда я сунулся купить шоколаду, но он оказался в пять раз дороже, чем в довоенное время, и плохого качества. Впрочем, может быть, дерут на пограничном вокзале. Вернулись в вагон, и поезд отъехал.

Вокруг беспредельная снежная пелена. У самого полотна снег имеет вкусный вид, точно взбитые сливки. При поезде нет вагона-ресторана, поэтому на больших станциях бегали в буфет и покупали бутерброды. Достали кучу московских газет- несмотря на то, что станция была не особенно большая, у газетчика оказались все музыкальные и художественные журналы.

Смотрел, что пишут по поводу моего приезда. Но пишут мало — в газетах главным образом речи политических лидеров. Впрочем, мелькнула заметка о том, что по поводу приезда Прокофьева организован комитет встречи Я больше всего боюсь официальностей…

20 января, четверг.

 

Проснулись рано. На улице ещё темно и в купе тоже, так как сломался газ. Проводник принёс свечку.

К Москве подъехали как-то незаметно, кажется, к Александровскому вокзалу^*, который имеет, скорее, доморощенный вид. В 7:30 утра поезд, имея за спиной некоторое опоздание, неожиданно останавливается у деревянного перрона. Пока мы кричали носильщика, которых мало, в вагон вошли Цейтлин^** и Цуккер, а за ними Держановский^***.

^*Александровский вокзал — ныне Белорусский.

^**Лев Моисеевич Цейтлин (1881–1952) — скрипач, организатор Персимфанса (ПЕРвого СИМФонического АНСамбля), оркестра без дирижёра, существовавшего в 1922–1932 гг.

^***Владимир Владимирович Держановский (1881–1942) критик и издатель, многие годы поддерживавший Прокофьева и Мясковского и пропагандировавший их музыку. Его памяти Мясковский посвятил свою симфонию 24.

 

Цейтлин… — в прошлом концертмейстер в оркестре Кусевицкого.

Цуккер, как я узнал несколько позднее, — активный и очень горячий коммунист Он принял боевое участие во время советского переворота, а теперь состоит чем-то вроде секретаря при ВЦИКе и таким образом имеет возможность касаться со всеми членами правительства. (Всю дорогу &lt-потом&gt- он с увлечением объяснял благотворную работу своей партии. Выходило действительно очень интересно и в планетарных размерах.) Он единственный человек в Персимфансе, не состоявший членом оркестра- должность его заключается в изготовлении программ, давании объяснений по радио во время концертов и, разумеется, проталкивании всяких дел Персимфанса сквозь правительство… На ногах у Держановского валенки, и вообще все они одеты в необычайных шапках, тулупах и пр., словом, — та декорация, что так пугает приезжих иностранцев.

Восклицания, приветствия, “неужели Прокофьев приехал в Москву!” — и мы, пересеча скверный вокзалишко, попадаем в такси, ибо в Москве теперь не очень много, но всё же есть таксомоторы. Стёкла у автомобиля густо замерзали, и потому совершенно не видно Москвы, по которой едем.

Це-це (Цейтлин и Цуккер) наперебой и со страшной горячностью рассказывают про хлопоты по нашему приезду, ожидания, сомнения, волнения и пр. Он, между прочим, рассказывает, что это Литвинов разрешил выдать нам советские паспорта, без отбирания нансеновских ^*.

Конечно, преследовать меня не будут, но всё же лучше, чтобы я поменьше пользовался последним.

^*“Нансеновский паспорт — временный документ, выдававшийся в то время на Западе иностранцам.

(Прокофьев выехал из России не как эмигрант, поэтому сохранил подданство.)

Приехали в “Метрополь”. “Метрополь” ещё с самого начала советской революции был захвачен под советские учреждения и под жилища для ответственных работников- но недавно было решено, что выгоднее перевести их в другие места, а это здание вновь превратить в гостиницу. Выселять, однако, всех сразу в перегруженную Москву было не так легко, и потому

сейчас пока очистили и вновь отделали под гостиницу один этаж, который и поступил в аренду немцам, взявшимся вести отельное дело. В верхних же этажах остались ещё ответственные работники, и потому всюду была ужаснейшая грязь, за исключением, впрочем, нашего коридора… Наш номер выходил прямо на Театральную, ныне Свердловскую площадь. Вид из окон восхитительный. Сам номер безукоризненно чист, довольно просторен и с необычайно высокими потолками… Но ванны нет, и вода — в кувшинах…

Окончив кофе, отправились в нотно-музыкальный магазин “Книгу”. На улицах довольно много народу. С одной стороны, много меховых воротников; с другой, — женщины в платках. Сколько писалось о том, что приезжие из-за границы поражены бедностью одежды у толпы. Однако не скажу, чтоб меня это поразило: быть может, оттого, что слишком много об этом кричали, а может, потому, что известный процент платков и тулупов всегда гулял по русским улицам, а следовательно, не удивлял и теперь. Навстречу ехали огромные автобусы — гордость Москвы. Они в самом деле очень красивы и огромны, и хотя заказаны в Англии, гораздо лучше по линии, чем лондонские…

…Вышли из магазина на улицу. Холодно, мороз. Толпа спокойная, добродушная. Это ли те звери, которые ужаснули весь мир?..

…Завтракать мы отправились в Большую Московскую гостиницу, недавно вновь отремонтированную… Действительно видно, что всё наново сделано; чисто, но грубовато… Россия — царство икры, но не тут-то было: в этом ресторане на свежую икру такие цены, что мы подумали, повертели карточку — и от икры отказались. Вообще на отдельные порции цены не ниже американских… Лакеи вежливы и берут на чай. Метр-д’отель в смокинге опёрся на скатерть ручкой с такими наманикюренными ноготками, что от них пошло сияние на весь стол…

На обратном пути очень интересно было увидеть огромное здание Коминтерна, нечто вроде банки с микробами, которые рассылаются отсюда по всему миру…

После вкуснейшего обеда в ресторане на Пречистенском бульваре мы расстаёмся с Цуккером, садимся в санки и по морозу возвращаемся домой. Ложась спать, открываем, что простыни — из изумительного тонкого полотна, какого мы не видали ни в одном европейском или американском отеле. Наволочки и полотенца — тоже первый сорт. Мы совершенно ошеломлены Москвой, но у меня в памяти крепко сидит напоминание о том, как тщательно следят большевики за показной стороной для иностранных гостей. Делимся впечатлениями шёпотом. В микрофоны, привинченные под кроватями, о которых рассказывают в эмиграции, мы не верили, но между нашим номером и соседним есть запертая дверь, через которую можно отлично подслушивать, если кому-нибудь это нужно…

21 января, пятница.

…После завтрака <мы> вместе с Цейтлиным шли по улице, и он показывал нам магазины в Охотном ряду, где мы покупали икру, сыр и масло. Икры масса, на различные цены, магазины набиты битком — прямо не дождёшься своего череда. Мы ничего не понимали: где же голодная Москва? Впрочем, сегодня покупателей было гораздо больше нормального ввиду праздников: дня смерти Ленина и воскресенья.
— Вот видите, — торжествовал Цейтлин, как у нас здесь хорошо! Слава богу, что уехали из Парижа. В газетах пишут, что там прямо гробов не хватает.
Я изумился.
— Как гробов?
— Ну что вы, точно не из Парижа приехали. А инфлуэнца? Ведь в газетах пишут, что ежедневно столько умирает, что не знают, как хоронить.

В общем, в Москве так же талантливо врут на Париж, как в Париже — на Москву. Отведя нас в “Метрополь”, Цейтлин продолжал захлёбываться:
— Вот посмотрите на Большой театр. Его недавно заново облицевали. Так при этом до того заботились о художественной стороне дела, что не решились облицевать новыми камнями, которые дисгармонировали бы с возрастом здания. Инженеры отправились на кладбище и отыскали там надмогильные плиты соответствующего года — и теперь видите ли, как хорошо вышло?.. Правда, правда, — прибавил он, видя, что я с совершенно ошарашенным видом смотрю на него.

Расставшись с Цейтлиным, мы немного посидели в номере, отдыхая и удивляясь порядку и той жизни, которая бьёт в Москве… Выходили ещё раз — сделать кое-какие покупки — ветчину, пирожные и пр. Были в огромном кооперативном магазине рядом с Большим театром. Всюду много покупателей, но большой порядок. На прилавках масса вкусных вещей, которые заворачивали в отличную бумагу, не жалея её количества…

(Продолжение следует)