УЧИТЕЛИ

03-02-2002

(публикация подготовлена А.Избицером)

 

Я узнал из гостевой книги о приближающемся юбилее “Лебедя”.

Мне захотелось вплести и свой голос в хор поздравляющих и, одновременно, виновников торжества. Валерий Лебедев словно прочел мои мысли и предложил мне написать что-нибудь краткое к этой дате – “на вольную тему”. Я с радостью откликнулся и решил сделать это сразу по возвращении из гастрольной поездки.

Но за день до моего отъезда мне позвонил из Петербурга Леонид Евгеньевич Гаккель – блистательный музыкальный ученый, которого я бы сравнил по эрудиции и блеску лишь с одним его предшественником – Иваном Ивановичем Соллертинским.

Он сообщил мне, что здоровье нашего с ним Учителя – Натана Ефимовича Перельмана резко пошатнулось. Натан Ефимович лежит недвижимо, обессиленный, и без сиделки не обойтись.

Это известие придало особый смысл моей поездке, в которой я играл ми минорный концерт Шопена для рояля с оркестром. Еще меньше месяца назад, когда я звонил в Петербург, чтобы поздравить Натана Ефимовича с Новым Годом, он дал мне по телефону бесценный урок по исполнению этого Концерта, который был украшением его репертуара около 70 лет.

Ни о чем другом и ни о ком другом я эти дни думать не мог. И я решил представить на ваш, господа, суд, два материала.

 

  • Первый – статью самого Н.Е.Перельмана о своем учителе Леониде Владимировиче Николаеве из сборника “Л.В.Николаев. Статьи и воспоминания современников. Письма” (к 100-летию со дня рождения), Ленинград, 1979.
  • Второй – статью Леонида Евгеньевича Гаккеля о Н.Е.Перельмане “Спасенный, спасающий” (Из сборника “Я не боюсь, я музыкант”, изд.Северный олень, С-Пб, 1996).

Мне показалось уместными эти публикации по целому ряду причин.

СПРАВКА.

Леонид Владимирович Николаев – пианист, педагог и композитор.

Родился в семье видного киевского архитектора и страстного любителя музыки.

К 13 годам он – уже автор ряда музыкальных сочинений. П.И.Чайковский и А.Г.Рубинштейн, посетившие в начале 90-х годов Киев, высоко оценили талант юного Л.Николаева.

В Московской консерватории Л.В. учился по фортепьяно у В.И.Сафонова, по композиции – у С.И.Танеева и М.М.Ипполитова-Иванова.

С 1909-го года, по приглашению А.К.Глазунова, Николаев становится педагогом-исполнителем Перербургской консерватории.

 

* * *

Натан Ефимович Перельман

ВЛАСТИТЕЛЬ ДУМ

Тот, о ком я сейчас пишу с благоговейным чувством, был моим учителем в 20-х годах.

Исследователи фортепьянной педагогики, безусловно, со всей тщательностью изучат опыт этого выдающегося педагога.

Блуждая в педагогических лабиринтах уже почти полстолетия, я давно забыл детали своего обучения, но свежа в памяти атмосфера высокого интеллектуализма, господствовавшая в классе и украсившая нашу молодость.

В ту далекую пору еще существовал давно ушедший в небытие, магнетический титул – властитель дум! Он никем не присуждался – он возникал.

Чтобы стать обладателем этого титула, требовались достоинства, одно перечисление которых заняло бы много места. Легче объяснить это, указав, что не требовалось: ничего шумного и крикливого, эффектных статей и выступлений о формировании личности, длинного шлейфа натренированных учеников-лауреатов, саморекламных и просто рекламных пассажей и прочая и прочая.

В тишине неброских рассуждений, в атмосфере высочайшей интеллигентности, смелости суждений без запальчивости, в безупречной стилистике речи и скромности, тайна которой нами не разгадана, а может быть и забыта, рождался магнетизм, безошибочно притягивающий одаренных молодых людей туда, в этот класс. Так появились здесь Шостакович, Софроницкий, Юдина и многие другие. Запечатлеть свой труд на многие десятилетия, во многих поколениях так, как это удалось Николаеву, - удел избранных, а он таковым и был.

Менял ли он свои художественные воззрения так часто, как это делали другие выдающиеся педагоги? Нет, не менял. Кажется, его сила была в постоянстве разумного начала, снисходительно не пресекавшего некоторые естественные и преходящие “безумства” учеников. К счастью, в классе, где одаренных было много, недостатка в “безумствах” не было.

В анналах нашей консерватории сохраняются “страшные” легенды о многих знаменитых профессорах,
вышвыривавших из класса ноты вместе с непокорными.

В отличие от этих леденящих душу легенд, мы были счастливыми свидетелями таких ослепительных вспышек ласкового педагогического остроумия, которое, подчиняясь генетическим законам, наблюдается даже у далеких потомков родоначальника школы. Мысль учителя была так ясна, знания столь обширны, культура речи так высока, что самые сложные понятия, обычно облекаемые в тяжелые кольчуги слов, фраз и терминов, выражались простейшим и изящнейшим образом. До чего это было хорошо! До сих пор у многих из нас осталось отвращение к научным веригам, отягощающим радость обучения исскусству исполнять. Блестящий мастер метафоры, он пользовался этим безотказным оружием часто и весело. Впрочем, не всем было весело. Послушные посредственности прилежно усваивали наименее интересные области обучения: приемы, движения, жестикуляцию, грамматический разбор и диетические рекомендации. Мудрость педагога заключалась в том, что он не перегружал слабые мозги изысканной духовной пищей, для них у него была строгая диета. На интеллектуальные пиры допускались знающие толк в этом деле. Кто из нас не грешил, потчуя излишествами умы, не способные их усвоить? Ничего не может быть невыносимее, чем посредственность, начиненная чужой “мудростью”. Да и мудрость ли это?

Крылатые фразы Л.В.Николаева разлетались во все стороны, их запоминали, повторяли, и до сих пор многие их них продолжают свой полет.

В наш научный век у читателя этих воспоминаний возникнет естественный “научный” вопрос: “Но как же профессор учил”? Отвечаю: Вот так он и учил: учил собою, своею личностью, своими манерами, своим поведением, своим благородством человека и художника, своей учтивостью.

Некоторые научились, некоторые – нет”.

Леонид Евгеньевич Гаккель

СПАСЕННЫЙ СПАСАЮЩИЙ

Много пронзительного в мемуарной “Второй книге Н.Я.Мандельштам (вдовы поэта), но вот одно из самых сильных мест: “Люди, уцелевшие от поколений, действовавших в 20-е годы, сейчас старики с самой позорной старостью, которые еще пытаются вмешиваться в текущую жизнь и остановить…процесс выздоровления, если он действительно идет…”

Кажется, только у нас это выступает как общественное явление – “старики с позорной старостью”- только у нас старость бывает такой агрессивной, такой ожесточенной в своем консерватизме, только у нас она бывает лишена мудрости и доброты - посмотрите на митингующих стариков, на их лица, искаженные жестокостью! Но, Господи, как же их жаль, этих стариков, наших стариков, какое тяжкое несчастье и тяжкая вина нашего народа – “позорная старость” целых поколений!

Будучи сам на пороге шестидесятилетия, поостережешься легко судить о старости, даже и такой , от которой можно только отвращаться.

Еще меньше решимости проникнуть в мир светлой и мудрой старости, которая ведь тоже случается в сегодняшней России. Перед подобной старостью благоговеешь, как перед чудом- можно быть уверенным лишь в том, что она сегодня высочайшая моральная ценность для нашего мира, если он не вовсе обеспамятовал,

Говорю о своем 86-летнем консерваторском учителе профессоре Натане Ефимовиче Перельмане. Вот его недавняя грустная шутка: “Жизнь прошла между “делом Бейлиса” и “делом ГКЧП”… Жизнь прожита в мире насилия, она шла там, где царил страх, абсолютный страх, расплющивающий людей.

Как можно было не только физически выжить, но и спасти душу? Первое случайность (“Осторожность не помогала. Помогала только случайность”, - сказано современником). Второе – закономерно.

Н.Е.Перельман начал свою жизнь в большой еврейской семье- это означало, что он существовал в любви – ежедневной, ежечасной, всепроникающей, и это не могло выветриться. Те, кто выросли в любви, не отчаиваются – едва ли было что-нибудь драматичнее судьбы русских евреев, но злобно отчаявшихся немного среди них! А для моего учителя любовь была спасительна. Спасительна была также и память о моральных ценностях отчего дома- доказано, что в страшные времена даже и “смутная память” о таких ценностях уберегала людей от падения.

А самое главное в том, что Н.Е.Перельман – музыкант.

Занятие музыкой спасало воистину, если музыкант следовал обязательствам своей профессии. Ею предполагаются строгая внутренняя дисциплина, терпеливость добровольного труда, и это укрепляло против зла в “стране бытовой свободы (Н.А.Бердяев), где ничто не обязательн

о в моральном смысле – при регламентации всех и вся, и где безответственность жизненных проявлений делала людей добычей дьявола. И еще. У музыкантов есть свой звуковой мир, каждый музыкант – это особая мера звучаний, и его не оглушает шум, десятилетиями стоящий над Россией (как в переносном смысле слова – трескотня демагогии, так и в прямом – “бурные аплодисменты”).

Если музыкант, спасший душу свою, доживает до преклонных лет, то в нем полностью воплощается мифология старости: старое дитя, доброе и мудрое. Таков – даже и внешне – Н.Е.Перельман; чуть не каждому, кто его знает, хочется обратить к нему какой-то жест ласки: погладить его руку или поцеловать его. Почти чудо, что у нас сохранился этот мифологический облик старости, что он не вытеснен обликом энергичного или изможденного “ветерана НКВД”. Если к этому добавить, что старый музыкант владеет всем богатством своей профессии, знает ее тайны, то и впрямь скажешь о его святости, ибо “святость” в коренном (праславянском) смысле слова означает “полнота”, “набухание”.

При этом облик Н.Е.Перельмана, да и всё, что несет с собою 86-летний музыкант, никак не ассоциируется с представлениями о “большом жизненном опыте”. Напоминать ли, чем мог быть такой опыт в советские годы, когда велась непрерывная война с “самим фактом бытия” (Б.Парамонов)? Никто не был свободен от подобного опыта, но люди-творцы, в особенности музыканты, для которых “война с бытием” едва ли возможна, ощущали этот опыт, как болезнь. Заболевали физически, проходили сквозь кризисы (говорю, разумеется, о тех, кого пощадил террор), и это была, по выражению М.М.Зощенко, “болезнь – к жизни”, нравственное спасение.

Чем живут сейчас те, кому не довлел и не довлеет чудовищный “опыт”? В чем их награда? Пример Н.Е.Перельмана перед глазами. Мой учитель свободен, и не метафизическую свободу я имею в виду, но избавление от главных жизненных напастей (их называл еще Гете): власти денег, спешки и механизации.

Хотя Натан Ефимович как пенсионер находится сегодня на пороге бедности (и гордиться этим, право же, не приходится), деньги ни раньше не были, ни сейчас не являются для него регулятором жизненного и творческого поведения, они ничего не меняли и не просветляли. Никогда Перельман не пытался изменить естественную скорость своей жизненной поступи; за те сорок лет, что я вижу его, он не совершил, кажется, ни одного поспешного поступка. И не испытывал он потребности рационализировать свою жизнь, механически воспроизводить самого себя даже в такой привычной для исполнителя форме, как звукозапись. Всегда всё наново, всё – под знаком непосредственной эмоции, да еще в ненарушаемых пределах своего собственного мира.

Можно сказать об этом человеке, об этом музыканте так, как говорили о его старшем современнике-поэте: “Все к чему-то стремились, а он ни к чему. Он жил и радовался”. Но это означает, что ничто никогда не кончается, что человек не отодвигается в прошлое. А если он еще и музыкант-исполнитель, если он постоянно имеет дело с немеркнущей классикой, то даже и в 86 лет не узнать ему о главной драме старости в искусстве: “поздно, поздно, поздно!”. “Ничто не прекращается, а потому ничего и не поздно” (Ф.М.Достоевский). Не поздно сыграть бетховенскую Аппассионату с поразительными сдержанностью и рельефностью. Концерт Моцарта до минор с глубокой, завораживающей печалью…

Н.Е.Перельман еще и потому “в настоящем”, что он полон любви – любви как состояния, как чувства, как веры. Любовь принимает мир, интуитивно познает его, но не её дело – объяснять, а, значит, нет у неё нужды в прошлом, без которого не обходится никакое объяснение (следую мысли Л.Я.Гинзбург). Никогда и никого не судит Перельман “судом прошлого”, потому что он любит жизнь и живущих. Только не любя их, можно “заклинать прошлым” так настойчиво и возбужденно, как это делают сталинские ветераны.

Любовью же рождается изумительное “чувство благополучия”, которое источает из себя старый музыкант. Он живет той же жизнью, что и мы, но почему мы все время пеняем жизни, если не проклинаем ее, а Натан Ефимович всегда приветлив с нею, всегда рад ей? Таков благодетельный дар музыки. Она наделяет своих избранников душевным покоем, согласием с самим собой; музыканты чаще других – люди солярные (солнечные, светоносные), а не теллурные (земляные, низменные – по классификации философа Н.Ф.Федорова). Еще и поэтому, а не только в силу каких-то физических причин долголетие послано Н.Е.Перельману, как было оно послано Казальсу, Тосканини, Ар.Рубинштейну, Горовицу. Если человек радостен, то он – радость и для других, и, подобно великим артистам, озарявшим собою множество людей, Н.Е.Перельман озаряет каждого, кто приближается к нему: слушателя, читателя, собеседника.

Он согревает своим участием и самоё музыку. Каждое утро Натан Ефимович садится за рояль для трех-четырехчасовых занятий. Эти занятия суть самые неторопливые беседы с музыкой, которые только можно себе представить. Собеседники не меняются: Моцарт, Бетховен, Шуберт, Шопен, Шуман. Ныне все они намного младше пианиста – если иметь в виду протяженность жизни, и пианист открывает в них такое, что видно только восьмидесятилетнему и, может быть, не замечалось ими самими (хотя и считается, что гений не имеет возраста). Говорить с музыкой неспешно и каждодневно – значит изучать ее, а ведь изучать – это “не корить и не хвалить”, это восстанавливать подлинную жизнь музыкальных творений, разгадывать авторские замыслы, не минуя ни единой подробности, ни единого изгиба. Подобный труд может быть движим единственно любовью. Профессорское менторство или потребность в самоутверждении – они реализуют себя иначе. Да о них неловко даже и упоминать в связи с Н.Е.Перельманом. Его желание “восстанавливать жизнь” не оставляет места ни для чего другого.

Кажется, так было всегда. При том, что Натан Ефимович остается деятельным, при том, что он жил и живет общей для всех жизнью и, полагаю, не принимает “культуры как алиби” (выражение М.Фриша), его человеческое и художественное сознание едва ли знает резкие перемены – во всяком случае, такие, которые говорили бы о “смене сознания”, то есть – в точном смысле слова – о покаянии. Жизнь его была и остается в любви, делом его всегда пребывало и пребудет восстановление жизни (ибо искусство музыканта-исполнителя есть воскрешение). Если “войне с бытием” не давать овладеть собою, то и в нашей стране старость не омрачается тенью позора.

Натан Ефимович Перельман никогда не начальствовал, никогда не был “влиятельным лицом” даже в сравнительно малых пределах. Но по-советски горькое наблюдение той же Н.Я.Мандельштам – “у нас помогали только вполне беспомощные люди” – может быть толковано широко. Нас спасали люди, полные любви и ничем не обстраивавшие свою любовь и ни на что ее не обменивавшие; нас спасали люди, доброта которых не имела ни защиты, ни цели. Для меня одним из немногих таких людей был и остается Н.Е.Перельман. Благодаря ему выше сделался уровень моего существования. Не я один в Петербурге да и повсюду где есть петербургские музыканты, мог бы сказать это. И вслед за этим обратить к Натану Ефимовичу Перельману единственно уместные слова: да хранит Вас Бог!

Комментарии

Добавить изображение