ОДИН ДЕНЬ УИЛЬЯМА ВАСИЛЬЕВИЧА
07-02-2002В этот славный юбилей
Водки другу не жалей.
Я до чертиков напьюсь,
В небо лебедем взовьюсь,
Поклонюсь родному краю
И от радости залаю…
(Александр Логинов, поэма “За гарью гарь”)
Смеркалось. Где-то вдали серебрился серенький дымок и томно таял в золотых лучах заката. Робкий ветерок доносил из осиновой рощи за кровавой полоской реки глухие утробные стоны.
“Волки или вурдалаки куражатся. А, может, бурлаки озоруют”, - вяло подумал путник. – “Однако ж пора и ночлег искать. Неужто никакой деревеньки поблизости нет? Не дело одинокому путнику в чистом поле бивуак разбивать: враз сгрызут-растерзают местные вурдалаки, бурлаки или гоблины. И косточек на память и сувениры родственникам да друзьям не оставят”.
На вершине большого покатистого бугра, поросшего жесткой щетиной чахлой, беспородной травы, стоял и обозревал окрестности среднего возраста мужичок. Неброский, невысокий такой человечишко с чуточку асимметричными, но не лишенными определенной приятности чертами лица, жидкой с чуть приметной сединкой бородкой, под стать покрывающей холм растительности, русой прямой шевелюрой и глазами цвета “стойкий оловянный солдатик”.
Одет он был довольно небрежно и эклектично, но в некотором смысле достаточно стильно и на заграничный манер, - наиболее выпирающими элементами его гетерогенного облачения были темно-синий полувоенный френч а ля Мао Цзэдун, мышиная косоворотка “Томми Хилфигер”, потертые черные панталоны Докер”, ладные итальянские лапотки из натурального лыка. На шее его болтался на толстом шпагатном шнурке увесистый пацифистский значок из блестящего белого металла, а на левом кармане маоцзэдуновки, аккурат на уровне сердца, пестрела нашивка с какими-то невнятными символами и фигурами, но зато с весьма разборчивой надписью золотом на голубом: Джаз-бэнд Одиноких Сердец Старшины Петрова”. За плечами путника притаилось нечто овально-лаковое с черным хвостом-отростком, завершающимся на уровне бедер набалдашником с бигудями хромированных винтиков-шпунтиков. Это нечто чуть слышно гудело, звенело и потренькивало на ветру походной эоловой арфой.
Наконец одинокий странник увидал за осиновой рощей, почти у самого горизонта, едва различимое в предвечернем мареве скопление темно- расплывчатых кубиков и параллелепипедов, над которыми плавало легкое облако электрического сияния, однозначно указывающее на присутствие человека или, по крайней мере, селянина.
Мужичок облегченно вздохнул и начал спешно спускаться с бугра в направлении спасительного свечения.
Сошедши с бугра, он набрел на дорогу, которая вскорости вывела его прямиком к полусгнившему деревянному мостику через мелкую, но чрезвычайно шуструю речку. Осиновую рощу путник решил обойти стороной: не понаслышке ведал, что в лесу вурдалаки и бурлаки нередко нападают на одиноких туристов, краеведов и грибников даже до наступления ночи.
Странник ловко вытянул из-за спины кругло-блестящее нечто, оказавшееся старенькой двенадцатиструнной домрой, и затянул для поднятия духа излюбленный марш давно развалившегося джаз-бэнда:
И хотя лажали мы не раз, левой, левой!
Наши фэны нам кричали: “Класс!”, левой, левой!..
Не прошло и получаса, как странник очутился на перепутье дорога, по которой он шел, разветвлялась на три тонюсенькие тропинки.
У края дороги путник узрел большой серый камень. Только было присел на него, чтобы поразмыслить о том, по какой тропе ему дальше двигаться, как тут же вскочил, словно ужаленный, - камень был нестерпимо горячим.
Лишь теперь рассмотрел он на нем накорябанную, то ли гвоздем, то ли когтем, нервную надпись:
“НАЛЕВО ПОЙДЕШЬ – В ПЕРЕПЛЕТ ПОПАДЕШЬ,
ПРЯМО ПОЙДЕШЬ – ПОРТМОНЕ НАЙДЕШЬ,
НАПРАВО ПОЙДЕШЬ – ГУСЕМ-ЛЕБЕДЕМ СТАНЕШЬ”.
Мужичок постоял, почесал затылок, извлек из домры солнечный до-мажор с баре на восьмом ладу, способствующий прояснению надсознания, а потом махнул рукой – “Будь, что будет!” - да и пошел себе спортивной ходьбой по самой загадочной правой тропинке.
Вечер постепенно густел, наливался сумрачными, потусторонними соками. Потому так обрадовался мужичок, когд
а разглядел наконец на обочине тропки указательный знак: “Село Лебединое – 1 верста”. А через четверть часа, когда изрядно уже стемело и стоны в осиновой роще сплелись в протяжном зловещем крещендо, сравнявшись по мощи своей с завываниями несравненной тенорской троицы, достиг он околицы и первых домов и вышел затем на центральную улицу.
Село, как село. Крытые соломой и лопухом хаты с кривой деревянной изгородью, убегающие в темноту звонно чахнущие тополя и кривые телеграфные столбы с провисшими проводами вдоль мощеной булыжником улицы.
Где-то впереди слышался балалаечный звон, пиликанье гармошки, веселый, оживленный гул голосов.
- Рад приветствовать тебя в нашем гостеприимном селенье, - услышал вдруг мужичок спокойный и уверенный голос позади себя. – Куда путь держишь, благопочтенный странник?
Мужичок оглянулся и увидел в чернильной вечерней мгле метрах в трех от себя статного белобородого старика в сером балахонистом одеянье.
- Куда путь держу, я и сам не знаю, - ответствовал он степенному старцу. – А зовут меня Билли Ширз.
- А меня – Нестор.
- Знакомо мне это имя, - сказал Билли Ширз. – Говорят, гонениям большим вас подвергали.
- Верно, было такое дело. Но все это уже в прошлом.
С тех пор, как осел я в селе Лебединое, жизнь моя течет мирно и безмятежно.
А ты, странник, не из самого ли Шира будешь? Хотя для хоббита ты, пожалуй, несколько крупноват.
- Вы правы, преждерожденный единочаятель. Банальная фонетическая коинциденция. А путь я держу из горной страны Сверкающая Лолипопия, где проживал в славном городе Кальвинск-на-Роне. Меня туда на лечение отправили.
- От какой-такой хворобы?
- От паталогического синдрома повышенной ядовитости, осложненного аллергической идиосинкразией к благоприобретенной и наследственной глупости в самых различных ее проявлениях.
- Что за немочь такая диковинная?
- Это что-то вроде морской болезни. Ну, это когда тебя все время тошнит. Только, бывало, выйду на улицу, гляну вокруг, так сразу тошнить начинало.
- А родом-то ты откуда?
- Ордусь моя родина, а точнее Мосыковия. Помните шлягер, который еще в прошлом веке весь свет облетел: “Мой адрес - не дом и не улица, моя адрес - святая Ордусь”?
- Помню, конечно. Ну и как, помогло ли заграничное лечение?
- Нет, к сожалению. У хвори только полюса поменялись минус на плюс, а плюс на минус. То есть теперь меня в Сверкающей Лолипопии от всего тошнит. Уж чего только не применял доктор Шнайдер, который меня пользовал. И кретинотерапию – к альпийским йодокретинам в горную деревушку меня подселял, и гильотиностимуляцию – в Лион для этого меня возил. Ничегошеньки не помогало! Но я сам одно средство придумал. Как только тошнота к самым истокам души подступать начинает, так я работу бросаю, котомку и домру за спину – и айда путешествовать. Автостопом ли, в товарняках или просто пехом. Вот как сейчас, например.
- А каким ремеслом в Лолипопии на хлеб себе зарабатываешь?
- Учительствую понемногу. В одном тамошнем университете.
- Образование сообразное, значит, имеешь?
- Да разве в образовании дело. У них там по причине тотальной безграмотности населения любому грамотному человеку рады безмерно. Как узнали, что я не только читать, но и писать умею, да еще долбицу умножения наизусть знаю, так тут же из ближайшего университета ходоков ко мне подослали: не изволите ли профессорской деятельностью свое блеклое существование скрасить? Ну, я и согласился.
- А что преподаешь?
- Лекции однако студентам читаю.
- О чем же?
- Да обо все понемножку.
- Это хорошо, что обо всем понемножку, - одобрительно закивал Нестор, округло-выпукло окая. – Зело хорошо.
- А что это за шум там вдали? Свадьба? Местный языческий праздник? Или в армию кого провожают?
- О, нет, благопочтенный Уильям из Сверкающей Лолипопии. То не свадьба, не праздник языческий и не проводы в недовооруженные силы, а куда более значительное для села событие. То хозяин местного постоялого двора Валериан-философ, по прозвищу Лебедь, юбилейную фиесту устраивает – ровнехонько целая пятилетка пролетела с тех пор, как открыл он здесь свое многоветвистое заведение: тут тебе и гостиница с киноконцертным залом, и таверна с баром и кафетерием, и библиотека-читальня с говорильным клубом. Потому-то к Лебедю местный люд так и прет, так и валит, засиживаясь порою до третьих, а то и четвертых петухов. Бывает, конечно, что и морды друг другу бьют, распалившись в горниле жа
рких дискуссий, как без этого обойдешься? Но, как правило, все заканчивается чинно и благородно, в рамках бонтонно-изысканных правил великофермерского политесса. А сколько гостей заезжих бывает! Со всей округи лучшие люди съезжаются. Витийствуют, философствуют, дискутируют, полемизируют. Короче, оттягиваются по полной программе. А сегодня, предвижу, народу набьется, как соленых волнушек в бочке. Так что поспеши, путник, а то как бы заезжие гости все свободные комнаты не разобрали.
- А где же мне тогда ночевать? – пригорюнился Билли Ширз.
- Хотя, постой-ка, брат мусью, - сказал Нестор, лукаво подмигнув Ширзу. – Авось, прорвемся!
Старец вытащил из-за пазухи миниатюрный, с огурец, мобильник, попиликал на кнопочках-светлячках и прижал аппарат к уху:
- Алло, это благопочтенная Санни? Не соблаговолите ли вы узнать у Валериана, остались ли у него еще свободные комнаты?
Я понимаю, что день сегодня не самый обычный, как никак юбилейная парти, и почти наверняка все уже давно разобрано-зарезервировано, но тем не менее… Случай уж больно особенный. Тут импровизом в нашем селе профессор из самой Сверкающей Лолипопии объявился, а ночевать ему негде. Не пихать же его на постой в крестьянскую избу к какой-нибудь Фекле или Парашке?
Нестор понизил голос, - Вы, надеюсь, понимаете, что речь идет о репутации нашего населенного пункта?.. Что? Есть? Последняя? Прекрасно! Огромное вам спасибо! На кого резервировать? На имя Уильяма Ширза. До скорой встречи на юбилейной виргилии, благопочтенная Санни.
Нестор метнул мобильник за пазуху своего балахонистого одеяния.
- Ну вот, вопрос с ночлегом и фиестой решен.
- О, же ву ремерси, месье Нестор!
- Иль нья па де куа, - галантно парировал Нестор и добавил:
- А если устал ты с дороги и хочешь немного освежиться, то советую тебе, прежде чем отправляться к Валериану, посетить нашу сельскую баньку. Круглосуточно функционирует. Хотя некоторым она не нравится. Плюются, обзываются, говорят, что не по-людски сделана. Ее у нас один городской открыл. Филистером сам себя прозывает. Что сие означает, никому неведомо, но на слух непотребством явным веет. Приехал откуда-то из прекрасного, как он сам говорит, далека. Там банному делу и обучился. Но не по-нашему все у него в бане устроено. В самом центре парильной избы - чан чугунный, обхватом в вековую секвойю, полностью в пол утопленный. Дно чана он сплошняком речными ракушками выложил для эстетики, а снизу трубку с воздухом от кузнечных мехов подвел, чтобы вода пузырилась. Чудно. Да и название для бани он чудное выдумал: “Банно-прачечный автоматизированный комплекс имени Айн-Цвай-Драй”. Вениками пользоваться не разрешает – говорит, что негигиенично, да еще боится, что листьями сток забьется. Семечки запретил лузгать, зато жвачку бесплатно раздает.
И еще все время непонятную песенку под нос мурлычит. Что-то вроде: “Как у дяди Кузи было два джакузи!” Слыхал такую?
- Нет. Зато я другую песню про баню знаю. Когда-то гвоздевым хитом нашего бэнда была. – Ширз указал большим пальцем на разноцветную нашивку на левом нагрудном кармане маоцзэдуновки. - Про то, как один британский подданный подсматривал через окошко женской бани за девками. А одна девка как высадит кулачищем окошко, да как шандарахнет любопытного молодца шайкой по тыкве. Так у него с той поры в голове все дни недели перепутались. Идет по Пенни-Лэйн или Эбби-Роуд и думает: то ли понедельник сегодня, то ли среда, а, может быть, вообще воскресенье.
- В жизни и не такое бывает, - философски заметил Нестор. – Ну, до скорой встречи на фиесте. А мне домой забежать надо, переодеться в праздничное. Да, вот еще что. Тут по деревне разный народ бродит-шатается. В основном безобидный, но с непривычки можно и испугаться.
Скажем, есть тут один. Любит в ночное время к мирным прохожим на улице приставать, особенно когда травки обкурится. Его легко узнать можно.
По рукам. Руки у него так ходуном и ходят, колышатся. Словно у него их полдюжины. Вроде как одной козью ножку с марьиванной смолит, второй из бороды колорадских жуков выковыривает, третьей кепочку поправляет, четвертой и пятой в карманах мелочь вместо четок перебирает, а шестой просто так в такт ходьбе помахивает. Но ты его не бойся. Он, в принципе, паренек незлобивый и кроткий. Если стращать или пугать начнет, то иди себе с миром, не обращай на него внимания, он и отстанет. А если что дельное, доброе говорить зачнет, то тогда напротив послушай – иной раз такие архимудрые вещи глаголет, что и провидцам прекл
онным годов в их благопочтенные головы вряд ли когда придут.
И еще. Девок наших не забижай, если встретишь. Есть тут, к примеру, одна. Танюшкой зовут. Божья, можно сказать, коровка, улыбчивый и разговорчивый агнец божий, прямо-таки вторая Наталья Дарьялова. Но оченно ее наши парни да мужики спервоначалу изводили. Насмехались, дразнили, шпыняли шутками непутевыми. А она слушает, слушает, да как вспыхнет жарким огнем, зардеется алым цветочком и убежит к себе в избу. Сидит там и заливается горючими, как керосин, слезами.
И что ты думаешь? Довели ведь девку. Раньше улыбка с лица не сходила, соловушкой заливалась – все щебетала и щебетала, о всеобщей любви и дружбе грезила, брататься всем предлагала, даже самым отпетым мизантропам и мракобесам. А тут – как подменили девицу. Ходит понурая, слова не вытянешь. Процедит сквозь зубы что-нибудь робко-нейтральное и молчок.
Скажешь ей что-нибудь целительно-ободряющее, а она в ответ лишь: “Спасибочки, дедушка Нестор” и снова глазки потупит. Видимо, психологический ступор-штопор.
По крайней мере, один местный психолог так говорит. Правда, в последнее время немного повеселела. О карнавале каком-то все речь заводит: не в Бразилию ли иммигрировать хочет? Может, отойдет, а?
- Наверняка отойдет, молодость и не такие беды-трагедии перемалывает, - уверенно сказал Билли Ширз и поймал себя на мысли о том, что отчего-то очень ему захотелось познакомиться с этой разнесчастной Танюшей.
Раскланившись наконец со старцем, Билли зашагал по центральной улице навстречу оживленному гулу и гомону. В баню он решил не ходить.
Никаких девок на темной улице Ширз не встретил. Зато на самом подходе к месту шумного празднества – уже видел Билли розовое неоновое полыханье вывески с загогулистой синей надписью “Лебедь” почти на макушке монументальной трехэтажной избы - вдруг выплыл или, скорее, выпрыгнул из темноты коренастый серьезный мужик в буденновке и комиссарской кожанке с шахматной доскою под-мышкой.
- Це-це-це-це! – странно зацекал он, презрительно и подозрительно оглядывая Ширза с непокрытой его головы до фирменных лапотков. – Откуда родом будешь? Не иудей ли? В коммуну ко мне не пойдешь?
Царство божие на земле строить? В шахматишки партию сыгранем?
Билли Ширз молчал, огорошенный потоком разношерстных вопросов.
- Куда направляешься? На фиесту, небось, юбилейную?
- На фиесту. К Лебедю.
- К Лебедю! – передразнил незнакомец Ширза тонким блеющим голоском и добавил: - “Лебедь по имени Авраам Ливингстон”.
- Да кто ты такой? – тихо сказал Ширз, начиная полегоньку вскипать.
- Кто я такой? – преспросил буденновец, немного подумал и сказал: - Кто я такой? Я – ум, честь и совесть нашей многострадальной эпохи.
Затем он выхватил из подмышки шахматную доску, воинственно потряс ею над головой, как кастаньетами, цыкнул напоследок презрительно и вновь сиганул в кромешную темноту.
Перед полыхавшей неоновым светом трехэтажной избой постоялого двора было не протолкнуться. Кто здесь только не мельтешил. Босые крестьяне в латаных-перелатаных армяках, солидные господа в цилиндрах и фраках с тросточками в аристократических ручках, застенчивые подслеповатые разночинцы в куцых сереньких пиджачках, преподаватели и профессора – седые бородки клинышком и мягкое подкартавливание - в котелках и круглых очочках в тонкой оправе, купцы, мордастые и румяные, в бархатных жилетах, широких атласных штанах и яловых сапогах, импозантные типы в мешковатых солдатских шинелях, но с рыжими, черными или зелеными кудрями до самых плеч, видимо, писатели или поэты, барышни и крестьянки в роскошных вечерних и бальных нарядах, кучка вертлявых молодцов в испаньолках или ермолках – не разобрать было в пестром, радостном, возбужденном переполохе. Улыбки на лицах, вспышки заразительного и задорного смеха. Кто-то лихо наяривал на гармошке тридцать седьмую симфонию Моцарта. Царила праздничная, карнавальная атмосфера.
Впрочем, не обошлось и без ложки дегтя в юбилейной медовой бочке. Чуть поодаль, почти у самых ворот во двор заведения, переминалась с ноги на ногу тщедушная группка из полдюжины разнополых субъектов, которые вяло и вразнобой скандировали: По-зор! По-зор! По-зор! По-зор!” Особо старался крупный черноволосый детина, до странности напоминавший какую-то очень знакомую и распространенную птицу, то ли пегокрылого уссурийского дятла, то ли африканского черного воробья. Время от времен
и детина потрясал огромными кулачищами и вскрикивал благим матом, заглушая унылую мантру своих сотоварищей: “Я его выведу на чистую воду! Пусть поплават на чистой водичке-то! Все про него отпишу в районную многотиражку! Как он честных-то людей обсчитыват да обманыват!” Над демонстрацией протестантов реял, как буревестник, транспарант с угрожающей надписью: “Банду Лебедя под суд!”
Билли начал сноровисто проталкиваться сквозь густую толпу к расписному деревянному крыльцу, опутанному гирляндами разноцветных мигающих лампочек. Кто-то схватил его за рукав:
- Ты за святую Ордусь или за бездуховных америкосов?
Ширз вырвался и стал протискиваться дальше. Мимо прошмыгнула вертлявая, неврастеничная личность, удивительно смахивающая на маршала Ворошилова. Бац! - профессор наткнулся на крупное, бугристое и твердое, как гранит, существо.
- Кто вы? – спросил Билли, потирая ушибленный лоб.
- Гость из Канады, - раскатисто пророкотало каменное существо и грузно потопало дальше.
- Позвольте представиться! - гаркнул кто-то Ширзу в самое ухо, в глазах его забрезжили-замельтешили золотые погоны с двумя малиновыми продольными полосами. – Полковник Лев Куроедов!
Полковник яростно щелкнул каблуками и резким движением вскинул непокрытую голову. Перед Ширзом плавала желтым воздушным шариком умная физиономия с желчной улыбкой, но с добрыми и лучистыми, как у Владимира Ильича, глазами.
- Рядовой запаса военно-строительных войск Уильям Васильевич Ширз! – машинально откликнулся Билли.
В сенях он о кого-то споткнулся – кто-то, видимо, уже допразновался – и распахнул тяжелую скрипучую дверь, ведущую в гудящую, как улей, таверну. Из просторного помещения густо повеяло многообразием соблазнительных запахов – кислыми щами, солеными огурцами, грушевым квасом, пирогами, брагой и фаршированной уткой. Народу в таверне было не меньше, чем на улице, но пребывал он в уютном сидячем положении – на деревянных лавках за длинными деревянными же столами, покрытыми бордовыми атласными скатертями и уставленными до отказа закусками, яствами, рюмками, графинами и кувшинами. На центральном столе, раскинувшемся почти во всю длину трактирно-банкетного зала, распластался величественной горной грядой гигантский осетр под шубой, украшенный вдоль хребта тонкой дорожкой майонезной или сметанной здравицы с ветвистыми вензелями: “Лебедь жил, Лебедь жив, Лебедь будет жить!”
Меж столами сновала сразу с двумя подносами улыбчивая солнечная девица. Какой-то полупьяный развязный субъект в гусарском мундире все пытался ущипнуть ее за призывно подрагивающие округлости, но всякий раз промахивался и громогласно по этому поводу чертыхался и матюгался. Наконец изловчился и ущипнул-таки барышню за аппетитный бочок.
- Перестаньте, поручик, сколько можно! Ей-богу, забаню!
- За баню? – оживился гусар. – Так я ж тебя вчера вечером как раз за баней ждал, а ты не пришла! Что же это за карамболь такой получается! А? Обидно, понимаешь?!
Однако как только девушка отошла от стола, за которым сидел поручик, он тут же утратил к ней всяческий интерес и переключился на сидящую рядом мадемуазель в строгом, черном с искринкою платье до пят - заговорщицки подмигнул ей и затянул изрядно заплетающимся языком:
- Ма-ри-на, Ма-ри-на, Ма-ри-на…
- Ах, полно, поручик! – вздохнула строгая мадемуазель. – Как вы мне надоели со своими пошлыми шутками! Шли бы вы лучше к Наденьке Денисовой…
- Увы, никак-с не могу, - печально ответствовал бравый поручик. – Меня за это полковник Куроедов на месте убьет. Безо всякой дуэли.
Улучив момент, когда солнечная девица направилась с пустыми подносами к двери, ведущей на кухню, Билли незаметно и осторожно подкрался к ней сзади, подобно воспетому в древнеордусском эпосе зверю пицзецзи (нечто среднее между цилинем и сыбусяном), и тихо шепнул ей на ушко:
- Санни?
- А! Вы, наверное, профессор из Сверкающей Лолипопии? – сразу же догадалась смышленая Санни. – С жильем все в порядке. Третий этаж, комната №30. Вот вам от нее ключ.
Санни пошарила ручкой в корсаже – послышался протяжный, похожий на зов изюбря, стон гусара – и протянула Ширзу маленький ключик с алюминиевой биркой:
- С этой секунды комната в вашем распоряжении, господин профессор.
И упорхнула на кухню.
Билли обратил внимание на большущую, чуть ли в половину противоположной стены, писанную маслом картину в массивной золоченой раме.
- “Бостонское чаепитие”. Безусловный шедевр местного живописца Вакулы Рубеля, по совместительству оператора кузнечных мехов в банном комплексе “Айн-Цвай-Драй”. Пятый справа – Валериан-философ.
Билли покосился на человека, который снабдил его этой устной справкой – им оказался полковник Лев Куроедов – и глянул внимательнее на разрекламированное им полотно.
Картина действительно впечатляла, причем не только причудливой техникой исполнения, характерной особенностью которой являлось умелое сочетание, сочленение и переплетение всяческих стилей и измов – эксклассицизма, капреализма, сюрромантизма, панавангардизма и эмпириопримитивизма, – но и экспрессией, притягательностью и драматизмом сюжета. На полотне за овальным дубовым столом восседала по дальнюю его сторону дюжина благообразных господ с пытливыми, благородными физиономиями. В руке у каждого тускло мерцал темно-янтарный сосуд в мельхиоровом подстаканнике. В самом центре стола возвышался языческим идолом пузатый бронзовый самовар. Валериан-философ, откинувшись на спинку стула, с заметным испугом в серых глазах, но с иронической полуулыбкой на тонких губах, взирал на сидящего рядом с ним напористого, нервного человека в толстых роговых очках и бараньем тулупе, который, приподнявшись на стуле и выстрелив вперед свободной левой рукой, завершающейся длинным, похожим на победитовое сверло перстом, указующим на упитанного блондинистого господина, вжавшегося в кресло по левую от Валериана руку, кричал ему что-то гневное, обличающее и крайне нелицеприятное. На голове господина криво топорщился звездно-полосатый цилиндр сине-красного колера, а на плечи его была наброшена того же рисунка и тона накидка. Господин полузакрыл-полуспрятал лицо за стаканом янтарного чая, словно опасясь того, что вместо гневной тирады в него полетит отравленный дротик или пуля “дум-дум”; свободной же левой рукой он судорожно прижимал к груди фолиант с тисненой золотом надписью: “Хижина дяди Сэма”. На ликах остальных участников чаепития читались самое противоречивые чувства – от ужаса и негодования до восторга и одобрения.
- Что-то хозяин не выходит. Уж полночь близится, а Лебедя все нет, - сказал полковник, отвлекая профессора от созерцания дивной картины. Куроедов спрятал в панталонный карман серебряную луковицу часов, шумно и глубоко вдохнул и зычно, начисто перекрывая разноголосый гул, закричал:
- Хо-зя-и-на! Хо-зя-и-на! Хо-зя-и-на!
Толпа на секунду притихла, а затем мощным хором поддержала зачин Куроедова:
- Хо-зя-и-на! Хо-зя-и-на!
- Пущай юбилейную речь нам скажет! Оно нешто разве можно в такой день и без речи-то?
- Эвона сколько народу в таверну набилось! Чай, надоело ждать-то!
- Хо-зя-и-на! Хо-зя-и-на!
- Тише вы! Ишь, разгалделись! – выглянула из кухни Санни. - Будет вам Валериан, будет. К двенадцати обещал подъехать. Бочку шампанского “Вев Клико” из “Елисеевского” везет.
Народ зарычал: “Урррра! Вивааат!”, и пиршество возобновилось с утроенной силой.
- Господа, прошу минуточку тишины! – раздался робкий скрипучий голос. – Пока Валериан не приехал, я хотел бы почитать вам свои новые стихи.
На крохотном свободном пятачке между последним столом и ведущей на кухню дверью стоял маленький рыженький мужичок, ростом с Конька-Горбунка.
- Кто это? – спросил Ширз полковника Куроедова.
- А, наш местный поэт. Из середняков. Давно нас своими стихами лечит.
Празднующие действительно притихли, изготовившись слушать народного кифареда.
- Валяй нам что-нибудь юбилейное!
Конек-Горбунок взъерошил огненную шевелюру, засунул руки в карманы армяка, тряхнул подбородком и объявил:
- Отрывок из романа в стихах “Гуси-лебеди”. Посвящается пламенной революционерке, очаровательной женщине и просто хорошему человеку Кларе Люксембурговне Цеткин.
Народ заволновался, засвистел и заулюлюкал:
- Только не это! Только не про Клару Цеткин! Надоело до оскомины в пятках! Давай что-нибудь другое, а то прогоним!
- Хорошо, - согласился заметно обиженный Конек-Горбунок. – Прочту вам тогда кое-что из последнего. Стихотворение “Весна священная”.
Поэт сконстролил на белесом лице романтически-умильную мину, закатил глаза и начал с монотонно-гнусавым подвывом:
Весело с лошадкой
Пахарь молодо
Выезжает в поле,
Ходит бороздой.
А над ним все выше
Солнышко встает,
Жаворонок песню
Веселей поет.
Народ взревел:
- Ай да Рыжий! Вот ублажил! Браво! Брависсимо! Бис!
Но народный поэт застеснялся, засуетился, неловко раскланялся, стукнувшись лбом об угол стола, от того еще больше смутился, покраснел и выскочил почти кубарем в сени.
Вдруг на улице ахнуло сотней слипшихся голосов, затрещали петарды, зашипели шутихи, заверещали ракетницы, даже вроде бухнула где-то неподалеку, гулко и басовито, гаубица или мортира.
- Валериан приехал!!! – всколыхнулись волнами сидящие за столами гости и ломанулись к выходу, чуть не свалив наземь расписного юбилейного осетра – спасибо какой-то цепкой молодке, вовремя ухватившей рыбину за толстую талию, обернутую нежной свекольной шубой.
Билли Ширз поспешил следом за остальными. В сенях он вновь о кого-то споткнулся – что-то жалобно вякнуло у него под ногами. Наконец, удалось ему протолкнуться-протиснуться на играющее разноцветными огоньками крыльцо.
На дворе, меж распахнутых настеж дубовых ворот, горбатился исполинский жук-бронзовик со странным наростом на панцире – угнанная из музея или списанная с киностудии первобытная бронемашина. На башне броневика трепетал парадный штандарт – ослепительно белый лебедь на васильковом фоне. Рядом со знаменем реял поджарый, седовласый мужчина в папахе и бурке – Валериан-философ. Билли был потрясен портретно-психологическим мастерством Вакулы-художника.
- Даешь юбилейный спич!!! – ревела восторженная толпа, размеры которой почти достигли критической массы. Собравшиеся были настолько разгорячены появлением своего кумира, что несло от них за версту доменным пылом-жаром и неукротимой энергией бессмертного атомохода “Лебедь”.
Валериан вытянул вперед руку, призывая толпу к молчанию. Народ во дворе мгновенно утих, словно Венский филармонический оркестр, подчинившийся мановению волшебной палочки Герберта фон Караяна.
- Ребята! – надсаживая голос, зычно крикнул Валериан. – Собрались мы тут все сами знаете зачем. Небось, помните, как трудно все зачиналось? Когда единственным нашим подспорьем были вера, любовь и надежда? Возможно ли позабыть то страшное время, когда сжималось вкруг “Лебедя” ледяное кольцо врагов, как полынья вокруг Серой Шейки. Клацали вороги гнилыми клыками, пускали зеленые ядовитые слюни, хотели с землей сравнять постоялый двор, а на его месте разлить поганое лебединое озеро. Ан не вышло по-ихнему! Хотели устроить нам лебединую песню, а мы им в ответ вальс-бостон - накося-выкуси!
Валериан бросал в толпу слова, как наливные румяные яблоки, а толпа ловила их и со смаком хрупала.
- Растет, хорошеет постоялый двор. Начинался с простой избы без подклета, а теперь вон какую хоромину трехэтажную отгрохали!
- Верно! – закричал из толпы поручик и разразился забористой трехэтажной трелью. На него тут же зашикали, и он замолчал, запнувшись на полумате.
- Теперича только бы дело наше общее не посрамить, - продолжил Валериан. – Как есть одному без другого нам аккурат никак не устоять… А ежели у нас промеж собой кисель пойдет, то какая тогда нам вера с любовью будет? То-то и оно… Надо, значит, и дальше гурьбой идти… А уж ежели кого когда зазря обидел, так простите, люди добрые. Может, и было такое, но только мне думается, что куда больше меня самого обижали. Каждый из вас наверняка помнит мудрые слова Лу-Синя в Пятой книге неизреченных откровений животворящего лотоса Цзянь: “Демократия не есть вседозволенность, ибо понятия эти суть черенки не схожих ни в чем растений - плодоносящей яблони и лишайчатого чертополоха”. Вот и весь сказ. Такая вкратце и начерно будет моя философская вам зарука. Надеюсь, что и профессор Уильям Ширз, прибывший на наш юбилей из дружественной Лолипопии в качестве почетного наблюдателя, того же мнения будет.
Валериан развернулся всем корпусом к крыльцу и посмотрел прямо на Ширза. По крайней мере, так показалось профессору.
- Est-cе que j’ai raison, monsieur Shears? Прав я или не прав, господин Ширз?
“C’est incroyable! Ну, ладно. Предположим, что ему обо мне Нестор или Санни по мобильнику доложили, но каким образом он так ловко меня среди стольких людей вычислил?! А этот парижский акцент, откуда он у него?” – стрелой пронеслось в голове у ошарашенного Билли.
- А ну, давайте-ка залезайте на броневик, господин профессор! – предложил неожиданно Валериан. – Скажите народу юбилейное напутствие от имени и по поручению братского народа Сверкающей Лолипопии. Или не учили вас ораторскому искусству в вашей хваленой Сорбонне?
“Mon Dieu! Он и про мою стажировку в Сорбонне знает! Откуда?!” - вновь пронеслось в голове у Билли.
Какая-то мощная трансцендентальная сила подхватила профессора за ворот косоворотки, понесла его сквозь толпу, которую он рассекал, как армейский швейцарский нож кусок оплавленного маргарина, и легко забросила его на башню броневика к Валериану. Валериан ободряюще похлопал его по плечу.
Ширз оглядел напряженно притихшую массу людей и сказал:
- Друзья, я буду предельно краток. После блестящей речи Валериана нелегко было бы выступать не только скромному университетскому преподавателю дисциплины “Основы социокультурной деонтологии”, но и самому старине Цицерону. Поэтому я скажу только о том, что переполняет сейчас огнем все мое сердце. Сегодня я видел Лебедя! Ура!
Уррра!!! – охотно и радостно подхватила толпа. И снова затявкали, затрещали, зашипели петарды, ракетницы и шутихи. И снова мощно ухнула где-то за огородами гаубица или мортира.
Ширз быстро спустился по привинченной с тыла броневика металлической лестнице и прислонился к деревянной ограде. По лбу его сбегал обильными струйками пот. В трех шагах от себя он увидел огромную – в сто ведер, не меньше, - поставленную на попа деревянную бочку. На бочке сидели, болтая ногами и лузгая семечки, три здоровенных молодца. А на броневике снова царствовал Валериан.
- Ребята! – услышал Ширз его зычный голос. – Пришло-подкатило время окропить благородным напитком не менее благородное предприятие. А ну, добры молодцы, выкатывайте поскорее презент от вдовы Клико!
Молодцы мигом соскочили с бочки, повалили ее уверенно на бок и покатили за броневик навстречу жаждущему народу.
- Ррррру-у-у-у!!! –заревела-зарокотала толпа при виде пузатого монстра.
- Может, останешься у нас? А? – кто-то легонько толкнул Ширза в бок. Тонко тренькнули струны домры, сладко подремывавшей на его спине.
Рядом оказался Нестор, облаченный в богатый золотистый кафтан, расшитый красными петухами.
- Здесь всякому полезное дело найдется. Я вот летопись, например, писать начал. И ты можешь чем-нибудь сообразным заняться, чтобы душу от хвори своей отвлечь. Вот ты говорил, что в джаз-банде когда-то играл. Вон и инструмент у тебя за спиной болтается.
- Играл когда-то. Даже запевалой был. Но когда руководитель наш преждерожденный единочаятель старшина Петров скоропостижно скончался после неудачного обеда в “Макдональсе”, все музыканты инструменты побросали и кто куда поразбежались. Так что теперь только для себя пою и играю.
- Ну вот! – обрадовался Нестор. – Новый оркестр соберешь. Хочешь – джазовый, хочешь – духовой, хочешь – альтернативной старинной музыки. Шестирукого за барабаны посадишь. И еще есть тут у нас один виртуоз. Фамилия вроде бы чисто грузинская, но на клавишных чешет, что твой Шнабель фон Цимерман. Он к тому же еще и музыку сочиняет. Только уж больно строгих он правил. Всегда при себе рулетку, штангенциркуль и астролябию держит. В свободное от сочинительства музыки время шастает по селу и все вымеряет на предмет соответствия высшим стандартам и заповедям: расстояние между избами, грядками и огурцами на огороде, высоту изгородей и штакетника, глубину колодцев, подполов и погребов, ширину проезжей дороги и мелкотравчатых тропок. Как узрит, учует несоответствие, так тут же на нарушителя набрасывается и ну честить-костерить его выкладками и примерами из разных мудреных книг и учебных пособий. Хотя в остальном добрый, душевный такой человечище. Ну как, остаешься?
Кстати, тут у нас одна дамочка не так давно осталась. Тоже родом из Мосыковии, как и ты. Прижилась, интегрировалась, опростилась: сама за плугом стоит, наравне с мужиками луга заливные косит, маис с фасолью выращивает. В общем, сделалась городская дамочка настоящей крестьянской барышней. Она вдобавок еще и благотворительной деятельностью занимается. Деревенских ребятишек грамоте учит. Их здесь полно, неграмотных-то. В школу, вроде, все ходят, да что-то мало толку от здешней школы-то.
- Вот те на! - сказал Билли Ширз, как бы размышляя вслух. – Не гадал, не мыслил, что сегодняшний день эдаким образом сложится. Думал, что это просто еще один день из жизни, каких было до этого великое множество, а тут все к тому идет, что одна случайная встреча грозит затянуться на несколько лет.
- А что, оставайся, Билли! – по-доброму сфамильярничал неизвестно как оказавшийся рядом Валериан. - Небось, намаялся по белу свету Кати-горошком без толку мыкаться?
- А ну как моя болезнь застарелая обострится и меня опять тошнит начнет? – возразил Ширз, отчего-то уверенный, что и про недуг его Валериан тоже уже наслышан.
- А мы никого силком здесь не держим, - ответил на это Валериан. – Не понравится, так уйдешь: кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево. “Колхоз – дело сугубо интимное и добровольное”, как говаривали когда-то наши мудрые прадеды. А что касается заболевания, то тут у нас, кстати, и парапсихолог имеется, хотя в последнее время я что-то его не вижу. А то все ходил по центральной улице, кричал-зазывал: “Порчу, заклятья снимаю, сглаз и наговоры отменяю! Беру недорого! Гарантия 100% - век воли не видать!”
- Оставайся! - поддержал философа Нестор. – Избу тебе отстроим. С черепичной крышей, как в Сверкающей Лолипопии.
- Сосватаем тебе девку пригожую со знанием иностранного языка, - добавил Валериан.
Ширз надолго задумался. Нестор и Валериан напряженно ждали.
- Уговорили! – выдохнул наконец Уильям.- Но, чур, при одном условии: чуть затошнит, так сразу снимаюсь и в Лолипопию или Мосыковию или еще куда – мало ли нехоженых мест на свете.
- Вот и ладненько, вот и славненько! – сказал Нестор.
- Заметано! – сказал Валериан-философ.
Валериан и Нестор крепко пожали профессору руку.
- А я, кстати, уже концовку летописного повествования о праздновании юбилейной фиесты придумал! – некстати похвастался Нестор. – Хлестко, ярко, ядрено получилось. Под такую концовку остальной текст сам собою напишется.
- Главное, Нестор, красота не стиля, а красота истины, - заметил Валериан.
- А что за концовка? – полюбопытствовал Билли.
Нестор извлек из-за пазухи кафтана свернутый в трубочку берестяной лоскуток, густо покрытый фосфоресцирующими клинышками и кружочками, и с выражением прочитал:
- “И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, в рот не попадало!” Ну как? Мощно?
- Мощно, - согласился Ширз.- Только чуточку напоминает "Песнь о Роланде".
- К сожалению, нет ничего нового под луной, - сказал Валериан. – Давайте-ка лучше, друзья, присоединимся к пирующим.
Он широко распахнул жилистые руки и повлек Нестора и профессора к сияющему крыльцу.
Где-то за огородами опять громыхнуло и в самом зените черночернильного неба вспыхнул огромный искрящийся рубинами, изумрудами и бриллиантами круг с ослепительно белым лебедем в центре.
- Lebed in the sky with diamonds! – восхищенно воскликнул Ширз.
- Воистину так! – подтвердил Нестор.
- А через секунду бриллианты погаснут, лебедь растает, как легкое облачко, и все небо снова утонет во мраке, - сказал Валериан. - Все идет в одно место: все произошло из праха, и все превратится в прах!
- Воистину так! – подтвердил Нестор.
Ширз прислушался к самым истокам своей души.
Его не тошнило.
Женева, февраль 2002 года.