В КЛАССЕ РОЯЛЯ

03-03-2002

Небольшие фрагменты, которые я воспроизвожу здесь, взяты из четвертого издания 1986-го года. Одно из последних изданий афоризмов Н.Е.Перельмана “В классе рояля начинается с эпиграфа – заочного спора со знаменитым изречением философа, видоизмененного Перельманом: “Сегодня я знаю, что еще вчера не знал ничего ” (цитирую по памяти).

Я был убежден, что Натан Ефимович воспримет перестройку с большим энтузиазмом. Но…
- Деточка, ну конечно же, я читаю “Огонёк”. Там происходит много интересных событий. Но сейчас я занимаюсь реставрацией “Аппассионаты”. Я снимаю толщи налипших на бетховенский текст исполнительских нелепостей-штампов. Эта божественная, нечеловеческая музыка” оказывается очень даже человеческой.

Поверьте мне, в бетховенской сонате происходит не меньше событий, чем в “Огоньке”. И событий, гораздо более интересных!

Тем не менее, я счастлив, что некоторые истории из своей жизни, рассказанные Перельманом мне наедине в 70-х и, разумеется, рассчитанные на сохранение их мною в тайне, он смог опубликовать в поздние 80-е в одном из журналов-толстяков.

Вся речь Натана Ефимовича была соткана из афоризмов.

Даже когда он рассказывал длинные истории, в его устах казавшиеся “мимолетностями”.

Возникала иллюзия, что каждая фраза в его уроках обдумывалась им неделями.

Естественно, это было не так.

Каждое из “коротких рассуждений”, извлеченных мною из книжечки Н.Е.Перельмана “В классе рояля”, с первого прочтения стало для меня цитатой и дней, и недель, и лет. Уверен – все они останутся цитатами всей моей оставшейся жизни. Память о его уроках настолько жива, что я продолжаю у него учиться до сих пор – увы, с каким сожалением я теперь осознаю, что тогда, в юности, я просто был не в силах понять его до конца. Сейчас его уроки, сохраненные моей памятью, освещаются новым светом. Сейчас я его ученик даже в большей степени, чем в консерваторские годы. Это касается и тех его мыслей, которые вы прочтете ниже.

Это – мысли вечно пульсирующие, всегда полемичные да и опровергавшиеся самим Перельманом-педагогом и артистом то там, то сям.

Натан Ефимович, как мало кто, знал секрет уместности. Каким образом он мог сказать определенному ученику в определенный момент именно то, что помогало ему, ученику, внезапно заиграть, преобразившись? Это искусство Натан Ефимович унес с собой. Впрочем, этому и научить нельзя.

В недрах книжечки (это тоже его слово – “книжечка”) таится и совет обращения с цитатами – “Не цитируйте, а применяйте!” Работа “В классе рояля” выдержала семь (не меньше) изданий со времени ее первого выхода в свет в 60-х, в Ленинграде. И работа над ней не прерывалась каждое новое издание дополнялось новыми рассуждениями-афоризмами. Я знаю немало музыкантов, для которых она стала настольной. (Только вчера я услышал признание в любви к этой книжечке от великолепного скрипача Вадима Репина).

После выхода в свет её английской версии в США я узнал, что и немало американцев попало под ее обаяние. Знаю дажу пару человек (не музыкантов вовсе), поместивших некоторые из “коротких рассуждений” книжечки себе на стены. В рамках.

Меня это чрезвычайно радует – значит, остались под этой луной люди, для которых талант и популярность (как и талант и богатство), - две вещи, которые могут быть совместны. Значит, увеличивается число тех, кого так подчиняет мудрость Натана Ефимовича, обаяние и острота его еретических поскольку противостоящих общепринятым – суждений. Значит, т.о., пополняется число его учеников.

Не стану преувеличивать известность этой работы. Вероятно, судьба ее такова же, какова и судьба ее автора. Он как-то сказал о себе Я широко известен в узких кругах и узко известен в широких”. (Его отношения со славой – предмет особого, не сегодняшнего разговора). Ну и слава Богу!

Не больно ли нам наблюдать, во что превращаются самые мудрые мысли в устах большинства”? И не хранит ли именно “узость кругов” достойнейшее имя от наветов, столь свойственных “широким кругам”?

Эта книжечка теребит мысль. Она требует от читателя творчества, провоцирует его:
Педагог, слишком опирающийся на авторитеты 19-го века, ничего в наследство 21-му веку не оставит”.

 

Александр Избицер * * * Натан Ефимович Перельман [1906-2002]

Автор – пианист и учитель рояля. Отдавая на суд читателя свои записки, он признается в отсутствии у него каких бы то ни было на
учных намерений.&#9-Автор считает необходимым: оправдаться перед закаленными читателями серьёзных методических трудов, указав, что серьезность и методичность изложения не являлись его главной заботой- предупредить доверчивых читателей, что они имеют право на несогласие с автором- сообщить строгим критикам, что противоречия, коими изобилуют эти записки, неустранимы, ибо они и должны показать, как автор ищет истину и как часто она ускользает от него.

* * *

Из потока мыслей легко извлечь необходимое слово, из потока слов извлечь необходимую мысль куда труднее.

Ничто так не отдаляет от совершенства, как приблизительность.

Жалею педагога, никогда не слышавшего от своего ученика упрека в непоследовательности: “На прошлом уроке Вы говорили прямо противоположное.

Так где же истина?”
Такой ученик приучен к мысли, что истина уже найдена раз и навсегда и покоится она в лысеющей или седеющей голове учителя. А такой учитель не знает, что голова, наполненная истинами в искусстве – кладбище истин, где вечный покой.

Любое живое рассуждение можно оспорить, ибо оно подобно лицу, где профиль оспаривает фас. Но как оспорить безличное?

Что раньше – рассуждение или игра?
Не знаю, одни говорят – курица, другие – яйцо.

Пусть акустики анатомируют звук и подсчитывают количество колебаний. Для музыканта звук – творение, обладающее вкусом, цветом, объемом, красотой или уродством, силой, весом, длиной и всем, чем только способен наделить его обладающий фантазией музыкант.

Заметьте: музыкант, не усматривая в этом ничего плохого, говорит о звуке, как о фрукте – сочный, мягкий, нежный- как о чем-то зримом светлый, тусклый, солнечный, блеклый, белый- как о предмете, имеющем объем, вес и длину – круглый, плоский, глубокий, мелкий, тяжелый, легкий, длинный, короткий. Звуку приписывают даже нравственные категории: благородный.

Какое множество прилагательных! Упущено только одно: забыто, что звук должен быть и умным, не то (это с ним бывает) он иногда совершает ошибку Иванушки-дурачка.

Посредственное вынуждает рассуждать, талантливое – умолкнуть.

Вычурность – опухоль выразительности.

Артист становится педагогом по мере того, как интуитивное превращается в осознанное и отчетливо сформулированное.

Среди бесконечного разнообразия уроков должны быть и уроки восхищения. Нужно учить ученика восхищаться. Тем, что, разумеется, достойно этого. Не нужно омрачать эти уроки полезными советами. Заразить восхищением! Не думайте, что это легко и просто! Заразить можно не мнимой болезнью, а подлинной. Кроме того, часто наталкиваешься на стойкий иммунитет против “болезни восхищения”. Учитель, заметивший у ученика симптомы привитого восхищения, испытывает чувство врача, обнаружившего симптомы выздоровления у больного.

Высоко ценю текстологию, меньше – текстофилию.

Отредактированный романтик – остриженный Самсон.

Ах, этот музыкант с душой корректора!

Незамеченным остается то, что глубоко зарыто в недрах сочинения. На поверхности лишь ноты и ремарки. Как это мало! Ройте, ройте, но только не перепутайте недра с терриконами.

Не лакомьтесь нюансами – это приводит к ожирению вкуса.

Хорошая грамофонная запись при первом прослушивании сюрприз, при втором – назидание, при последующих – насилие.

Умейте отличать композиторов, находящиъся впереди, от композиторов, забегающих вперед.

Неизвестность эстрадного результата – беда и привилегия исполнителя. Беда – потому что она источник вечной тревоги- привилегия ибо хранит в себе постоянную и тайную веру в чудо… и каждый раз в другое.

Глупость исполнителя нигде так не очевидна, как в паузе.

Пауза осмысленна и выразительна, когда она логически точна. Логическая точность почти всегда опровергает арифметическую.

Учим мы умеренности, а наслаждаемся чрезмерностями.

Усложненная музыка – нечто паразитирующее на сложной.

Без ненависти к плохой музыке не может быть любви к хорошей.

Динамика должна соответствовать акустике, как жидкость мкости.

Лишь тот исполнитель, кто в нотной пустыне увидел мираж.

Импровизационность исполнения – гибкость знания. Заученность исполнения – окаменелость знания. Произвол в исполнении – дымовая завеса незнания.

На эстраде самокри
тика – пила, подпиливающая стул, на котором сидит пианист.

Двурукие! Играйте синхронно!

Магия яркого урока не в словах, а в междусловиях.

Невыразительность как одно из средств выразительности!

Иногда красивый звук бывает так же неуместен в музыке, как был бы неуместен красавец-мужчина без грима в роли Квазимодо.

Нехорошо, когда пальцы общаются с клавиатурой подобно тому, как молот общается с наковальней. Но, сурово осудив это подобие, следует сказать, какие формы общения мы считаем достойными подражания: пловца и воды. Пловец то движется по водной глади, то упирается в самое дно, то скользит, видимый под водным зеркалом, то как бы парит над ним.

Так чудо заключается в том, чтобы твердое тело клавишей обрело под пальцами эту упругую проницаемость водного зеркала.

Титул “ищущий” следует присваивать находящему.

Не надо подсвечивать музыку, она не фонтан.

В некоторых домах современной архитектуры хочется играть только этюды Черни.

Идя от поражения к поражению, я иногда приходил к победе.

В спорах рождается не только истина, но и враждебность.

Ограничимся первым.

Кто ввел у нас “сухой закон”, запрещаюший играть на рояле испанцев? Не профессора ли трезвенники и вегетарианцы?
Пианисты, нарушайте этот несправедливый закон, опъяняйтесь Альбенисом, отрезвляйтесь потом, ну, скажем… Регером.

Вдохновение неделимо – или все, или ничего!

Не называйте новое искажение старого – новаторством.

Время – друг великих сочинений и безжалостный враг самых лучших исполнений- и в этом торжество высшей справедливости. Оно (время) питает неспособное к изменению сочинение круговоротом рождающихся и отмирающих исполнений и тем обеспечивает соченинею бессмертие.

Классу, в котором постоянно сияет “солнце мудрости” учителя, угрожает засуха. Класс нуждается иногда в благодатном дождике глупостей.

Мудро поступит мудрость, если вовремя удовлетворит эту потребность.

Произведения Баха противосейсмичны: они выдерживают и девятибальные интерпретации, между тем как сонаты-сооружения Гайдн-Бетховен-Моцарт рушатся и при трехбалльных.

Темперамент пианиста начинают замечать с двух forte.

Думаете ли вы, что он должен обнаруживаться с помощью динамического термометра?..

Темперамент проявляется в интенсивности (энергии) мысли, в полемичности исполнения, в меткости характеристик, в отваге толкований. Но это может быть обнаружено и при трех piano.

Не следует называть эпилептические припадки темпераментом.

Ярко талантливая невнятность отличается от неталантливой невнятности, как рваная дорогая ткань от рваной дешевой.

“Покорно мне воображенье…”, - однажды твердо сказала А.А.Ахматова. Но я почему-то уверен, что эту победу над воображением поэтесса одержала в жесточайшей схватке с ним.

Мелодия речи в сочинениях В.Распутина так прекрасна, так дивно музыкальна, что совестно назвать его прозаиком. Он подлинный композитор – в отличие от многих прозаиков, пишущих музыку.

Не завивайте С.С.Прокофьева!

Педагогу, пытающемуся искоренить “странности” талантливого ученика здравым нравоучением, советую перечесть рассказ А.П.Чехова “Черный монах”.

В наш век развелось столько феноменальных пианистов, что я истосковался по хорошим.

Музыке нужна арифметика в качестве н е т о ч н о й науки.

Я знаю музыкантов, у которых венец идеи – кульминация всегда получается терновым.

Жаль, что в концертных залах не бывает мгновенной и безошибочной реакции кинозрителя: “В рамку!”, “Сапожник!”, “Дайте ток!”.

А ведь как часто в концертных залах музыка рвется, мелькает и гаснет.

Очевидно, зрение – лучший проводник понимания, чем слух.

Опытный учитель куда лучше неопытного умеет скрыть свое незнание.

Удивительное в “Гольдберг-вариациях” Баха то, что, находясь постоянно в тональности соль-минор, он умудрялся удаляться на такие далекие расстояния от нее и так мягко затем “притоналиваться”, что даже при нынешней модуляционной технике это кажется непостижимым.

Когда мне удастся систематично изложить свою педагогику, я ее брошу.

Между прочим, у этого фальшивого музыканта я не обнаружил ни одной фальшивой ноты.

Есть, есть повесть печальнее на свете… Концерт Моцарта
.

Нотная запись здесь подобна циферблату часов. Она элементарна – она отсчитывает время: четверть – часовая стрелка, восьмая – минутная, шестнадцатая секундная. Всё…
Но где-то, в каждом обозначенном временном отрезке таятся, трепещут, ликуют и скорбят мириады неподдающихся обозначению временных частиц-молекул этой самой печальной повести на свете, и, быть может, в них вся суть?!

Маэстро, на сколько вы будете дирижировать: на раз, на три, на шесть?

Ах, как трудно в прозаической обстановке класса вызвать дух поэзии! “Уходя, гаси свет”, “Курить воспрещается”, список классного инвентаря. Снимите это! Вдохновитесь!

“Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей…”
Теперь играйте!

В классе рояля невозможно разрешить все мировые проблемы, но попытаться стоит.

Бойтесь, бойтесь знатоков – они всё знают!

Дебюсси – гениальный изобретатель огромной музыки, умещающейся в жилетном кармане.

Ничего серьёзнее жующей коровы не знаю.

Метроном – аппарат для нарезания ровных ломтиков музыки.

Трактат о простоте? Пожалуйста: надо играть сложно минус манерно – это и будет просто.

Среди прекрасных драм Брамса то и дело попадаются чувствительные мелодрамы. Ради Бога, не облагораживайте их!

Играть благородно, будучи неблагородным, невозможно, ибо искусство – это поступки.

Слова могут обмануть, поступки ввести в заблуждение, слава затуманить подлинность, но самая умелая фортепьянная игра не скроет от опытного уха нравственные достоинства и недостатки исполнителя.

Ах, эти пресловутые “новые” прочтения! Их нет. Есть трусливые и есть смелые. А удачи и неудачи распределяются поровну между теми и другими.

“Буду сказывать вам сказки, песенку спою…” И Метнер сказывает сказки – совсем не сказки. Шуберт обещает музыкальные моменты, экспромты, лендлеры и сонаты, а они – дивные сказки. Прокофьев от имени старой бабушки бормочет сказки, но чудо-сказки у него зовутся 9-й сонатой, Менуэтом, Андантино.
Как хорошо, что Андерсену ничто не мешало называть сказки сказками. Композиторам, очевидно, что-то мешает называть вещи своими именами, но это их забота.

У нас помех нет, ибо мы можем называть все про себя.

“Начало, середина, конец!”
Что может быть проще? А мы этому учимся и учим в начале, в середине и в конце.

Комментарии

Добавить изображение