ЧЕТЫРЕ СТИХОТВОРЕНИЯ ВЕСОВ

07-04-2002


Сравнительный анализ композиции и образного строя.

 

М.Л. Гаспарову —в продолжение его трудов.

 

 

I.

Владимир Емельянов

Замечательное открытие М.Л. Гаспарова — семантический ореол стихотворного размера — фундаментальное достижение прежде всего в психологии творчества [Гаспаров, 1999]. То, что в размере уже скрыты определенные настроения и образы и что выбор размера частично определяет содержание стиха, доказывает сложную соотнесенность в творчестве элементов предопределения и свободной воли автора. На новом этапе развития культуры мы возвращаемся к опыту древности, знавшей постоянные и переменные элементы текста. Постоянными и предопределенными тогда были содержание и форма, переменной и необязательной — композиция. Под формой в поэзии мы понимаем размер, рифмовку и прочие элементы поэтики. В композиции стихотворения мы смотрим: из каких частей оно состоит, какими образами насыщено, каковы его сюжет, хронотоп и т. п.

Начало XX века выдвинуло на первый план форму и показало, насколько выбор формы определяет семантическое поле произведения и его композицию. Опять композиция оказалась необязательным и легко изменяемым элементом текста. Гаспаров показал, что композиция задается ритмоинтонацией размера, опережающей в процессе стихотворчества все планы формы и содержания.

В анализе формальных аспектов стихосложения наука о стихе, можно сказать, дошла до первичного хаоса. С содержанием как таковым вс обстоит тоже не лучшим образом. Особенно расплывчато исследователи объясняют навязчивые образы и повторяющиеся состояния души. В начале прошлого века их пытались вывести из социальной жизни поэта, из его общественной позиции и эстетических воззрений. В конце века всё объяснялось средствами психоанализа и трансперсональной психологии. Однако в отношении лирики ссылки на социальное убеждают мало — мешает функциональная предназначенность лирики для выражения интимных настроений. Сексуально-психологическое также не самодостаточно и должно питаться соками из какой-то почвы. Откуда же берется мироощущение творца интимной лирики вне связи его с мифами своей эпохи? Из личной мифологии.

А чем она задается и как выражается? Вариант ответа на этот вопрос предлагается в нашей статье. Здесь мы рассмотрим четыре стихотворения, содержания которых удивительно коррелируют в плане хронотопа — т. е. своего пространственно-временнoго наполнения.

Лермонтов. Тучи (1840)

Тучки небесные, вечные странники!
Цепью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную.

Кто же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная? Злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?

Нет, вам наскучили нивы бесплодные…
Чужды вам страсти и чужды страдания-
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.

Есенин (1924)

Отговорила роща золотая
Березовым веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник,
Пройдет, зайдет и вновь оставит дом.

О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом.

Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветер вдаль,
Я полон дум о юности веселой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.

В саду горит костер рябины красной,
Но никого не может он согреть.

Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадет трава.

Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,
Сгребет их всех в один ненужный ком…
Скажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком.

 

Цветаева (1923)

Закачай меня, звездный чёлн!
Голова устала от волн!
Слишком долго причалить тщусь, —
Голова устала от чувств:
Гимнов — лавров — героев — гидр, —
Голова устала от игр!
Положите меж трав и хвой, —
Голова устала от войн…

 

Галич. Облака (1962)

Облака плывут, облака,
Не спеша плывут, как в кино.

А я цыплёнка ем табака,
Я коньячку принял полкило.

Облака плывут в Абакан,
Не спеша плывут облака.

Им тепло небось, облакам,
А я продрог насквозь на века!

Я подковой вмёрз в санный след,
В лёд, что я кайлом ковырял,
Ведь недаром я двадцать лет
Оттрубил по тем лагерям.

До сих пор в глазах снега наст!
До сих пор в ушах шмона гам!..
Эй, подайте ж мне ананас
И коньячку ещё двести грамм!

Облака плывут, облака,
В милый край плывут, в Колыму…
И не нужен им адвокат,
Им амнистия ни к чему.

Я и сам живу — первый сорт,
Двадцать лет как день разменяв!
Я в пивной сижу, словно лорд,
И даже зубы есть у меня!

Облака плывут на восход —
Им ни пенсии, ни хлопот…
А мне четвёртого — перевод
И двадцать третьего — перевод.

И по этим дням, как и я,
Полстраны сидит в кабаках!
И нашей памятью в те края
Облака плывут, облака.

Перед нами четыре стихотворения, написанных в разное время не знавшими друг друга авторами. Авторы эти жили в России в совершенно разных социальных условиях но, как выясняется, одинаково переживали жизнь. Почему? Попробуем разобраться в композиции их стихотворений.

Лермонтовские “Тучи” начинаются со взгляда вверх, на проплывающие мимо дождевые облака. Наблюдатель сравнивает их со своим собственным положением изгнанника и дает эпитет “странники”. Южное направление движения туч связано с путем самого наблюдателя из Петербурга на Кавказ. Во второй строфе задается вопрос: по какой причине тучи идут с севера на юг? За вопросом этим скрывается вопрошение наблюдателя к собственной судьбе. Среди возможных причин называется рок (т. е. судьба как неизменное предначертание), собственное преступление и недоброжелательность со стороны людей. Третья строфа указывает на климатическое время странствия туч и наблюдателя — осень после жатвы. С природным временем естественно связывается и настроение наблюдателя, и то состояние души, которое он передает тучам, — равнодушие, холодность, свобода, изгнанничество и нежелание иметь родину. В пору бесплодных нив биологическая, животная привязанность к земле и постоянному месту невозможна, поскольку безразличность и холодность природы передается каждой ее части. Обратим внимание на движение взгляда: вверх — в себя — вниз — снова вверх. Наблюдатель как будто видит в движении туч идеал для собственного поведения — но именно как будто: на самом деле, идеал давно уже найден, и если бы это движение не согласовывалось с состоянием души наблюдателя, то оно вообще не стало бы объектом стихотворения. Здесь мы видим, как состояние души и мысли само выбирает под себя образ. Образ этот двоится: тучи, равнодушно проплывающие по небу с севера на юг, гармонируют с бесплодием земных нив. Между небесным и земным находится наблюдатель, давно уже решивший последовать небесному примеру скитальчества.

У Есенина место туч занимают столь же равнодушные журавли, печально пролетающие над роняющими желтую листву деревьями, — всё тот же образ середины осени. Наблюдатель опять посредине, и опять, как у Лермонтова, он чувствует себя странником (ср. также “Выхожу один я на дорогу”). С грустью вспоминает он свою юность и готовится к скорой смерти. Удивительный образ горящего, но не греющего леса настраивает на мысли то ли о холодном небесном огне, то ли об иссякающей жизни тела. Однако вместе с телом потеряна и душа: наблюдателю не жаль ее точно так же, как журавлям не жаль остающегося без них остывающего земного мира.

Стихи Цветаевой варьируют эту же самую тему. Звездный чёлн небес противостоит здесь волнам земных колебаний, вторгающимся в сознание наблюдателя. Невозможность причалить означает постоянную подверженность каждому такому колебанию, повышенную реакцию на все события земной жизни. Это рождает “усталость от чувств и игр”. Кроме того, это означает еще и желание перейти в состояние, где чувств и игр не будет, — то есть всё в ту же осень. Как и в есенинском случае, переход в осень — “закачанность звездным чёлном” — медленная подготовка к смерти. И потому — непротивление насилием, нежелание войн, пусть даже войн внутри своего я. У Цветаевой этот “голос правды небесной против правды земной” чрезвычайно силен и во многих случаях приводит к бунту сознания против тела. В параллель к лермонтовскому образу Демона, хотя и совершенно вне религии, Цветаева разворачивает эту тему так (1925):


Жив, а не умер
Демон во мне!
В теле — как в трюме,
В себе — как в тюрьме.
------------------------------
Нет, не гулять нам,
Певчая братья,
В теле, как в ватном
Отчем халате.

Лучшего стоим.
Чахнем в тепле.
В теле — как в стойле,
В себе — как в котле.

Обратим внимание на то, что демонское в себе Цветаева воспринимает как противостоящее не только телесной бренности, но и — важный поворот! — телесному теплу. Телесное тепло — это отчий халат, поэтому прочь и от дома, и от родителей. Вот откуда мотив изгнанничества — от тяги к небесному холоду, от отвращения к родовому земному теплу. “Закачанность” — это еще и подвешенность к небу (о чем ниже).

Галич разворачивает тему иначе: он имитирует лирического героя-наблюдателя, разыгрывая его, а не свою, личную драму. Человек сидит в пивной и смотрит, как с юга на север мимо пивной проплывают облака. Направление их хода — обратное лермонтовскому: облака плывут в страну колымских лагерей, пробуждая у сидящих в пивной горестные воспоминания о безвинно загубленной юности. Как и у Лермонтова, облака нужны для передачи собственных чувств — но здесь они не заодно с наблюдателем, а имеют бoльшую свободу передвижения: не нуждаются в адвокате, амнистии и т. д. Их движение по небу, в отличие от жизни наблюдателя, совершенно чуждо суду и оправданию, поскольку проходит в другой части мира. Стихотворение рождает целый вихрь переплетающихся настроений: это и тоска человека по свободе передвижения, и плач о загубленной юности, и противоестественное желание вместе с облаками вернуться на место своих страданий.

Таким образом, мы видим, что все четыре стихотворения написаны на одну тему. Тема эта имеет свой хронотоп. Ее пространство трехчастно: вверху — равнодушные, холодные и недоступные небесные существа, внизу — облетающие с деревьев листья и бесплодные нивы, а посредине — наблюдатель, колеблемый волнами земных событий, т. е. неустойчивый в своем настроении. Ее время двухчастно: вверху его нет вовсе, там царит вечность с ее холодным звездным светом; внизу, меж тем, — середина осени, светлое умирание природы. Хронотоп согласуется с собственными размышлениями-воспоминаниями наблюдателя о протекшей чувственной юности, о жизненных страданиях и о стремлении к покою. Картина мира принуждает наблюдателя к выбору: с кем ты — с тем, что бренно и умирает, или с тем, что вечно и светло, хоть и лишено тепла? У Цветаевой вопрос стоит радикально: ты хочешь быть с телом — или вне его? Человек выбирает свет и смерть земного чувства. Это означает в социальном смысле выбор изгнания, а в физическом — самоубийства. У Галича облака — не просто пример, но вечный укор человеку, который не по своей воле не смог выбрать небесный путь. Во всех четырех стихотворениях красной нитью проходит образ суда — судьбы, неправедного суда и лагерей, собственной виновности, самосуда над своим телом и своей жизнью.

Что же всё-таки объединяет авторов, столь непохожих, но связанных, как оказалось, единой темой выбора смертного пути? Даты рождения. Лермонтов родился 15 октября, Есенин — 3 октября, Цветаева — 8 октября, Галич — 19 октября. Все четверо авторов родились в период осеннего равноденствия, с древнейших времен связанный с образом суда, судьбы и небесных весов (откуда и название созвездия, восходившего в эту пору). В своих стихотворениях они отразили, кроме социального времени, еще и время своего рождения — середину осени с умиранием природы, подведением итогов года и тревожным ожиданием зимы.

II.

Читая подряд сборники поэтов, родившихся в октябре, можно заметить ряд постоянно возникающих образов и тем, связанных с сезоном их рождения. Во-первых, это навязчивый образ середины осени. Интересно, что он не связан буквально с биологическим возрастом поэта — напротив, осенним настроением проникнут совсем молодой или едва повзрослевший человек. Так, у Лермонтова всё вообще творчество открывается описанием поздней осени, данным в 14-летнем возрасте:

Листья в поле пожелтели,
И кружатся, и летят.
Лишь, в бору поникши, ели
Зелень мрачную хранят.

Под нависшею скалою
Уж не любит, меж цветов,
Пахарь отдыхать порою
От полуденных трудов.

Зверь, отважный, поневоле
Скрыться где-нибудь спешит.
Ночью месяц тускл, и поле
Сквозь туман лишь серебрит.

Уже здесь, в самом раннем из дошедших до нас стихотворений, Лермонтов испытывает тот ужас от вида запустелой нивы и облетающего леса, который прорвется затем в “Тучах”.

У Есенина таким же настроением проникнуты стихи 23-летнего возраста:

Нивы сжаты, рощи голы,
От воды туман и сырость,
Колесом за сини горы
Солнце тихое скатилось.

Дремлет взрытая дорога.
Ей сегодня примечталось,
Что совсем-совсем немного
Ждать зимы седой осталось.

И к тридцати годам мотив осени столь же постоянен, как и в 20 лет:

Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.

Цветаева дает нам прямое указание на любовь к поре своего рождения:

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
------------------
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

И затем этот символ рождения перерастет у нее в символ России и родины. Интересно, что для Цветаевой время начала личного бытия противостоит сакральному пространству — время роднее пространства:


Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё равно, и всё едино.
Но если по дороге куст
Встает — особенно рябина…

Во-вторых, образ лирического героя у всех четырех поэтов имеет совершенно определенное положение в пространстве: он не принадлежит ни верху, ни низу, располагаясь между ними, но желая подняться вверх. У Лермонтова примерам несть числа. Приведем некоторые:

Я меж людей беспечный странник,
Для мира и небес чужой.
----------------------------------------
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
--------------------------------------
В небесах торжественно и чудно,
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?

Лермонтов сам же и объясняет такое состояние души в стихотворении “Ангел”: человек оттого мучается на земле, что в нем не до конца умолкли звуки чудных райских песен, которые он слышал на небесах.

У Галича это же положение объяснено по-другому:

А живем мы в этом мире послами
Не имеющей названья державы.

Положение посла — между своей и чужой страной. Но посол неизвестной державы — означает просто “странник”.

У Есенина и Цветаевой тема нахождения между небом и землей — т. е. странничества и неприкаянности — вдруг (а если подумать, то логично) превращается в тему повешения и виселицы. Есенинский “опавший клен”, оказывается, опадает, чтобы превратиться в такую виселицу:

Какой он клен?
Он просто столб позорный.
На нем бы вешать
Иль отдать на слом.
И первого меня повесить нужно,
Скрестив мне руки за спиной —
За то, что песней,
Хриплой и недужной,
Мешал я спать стране родной.

А причина такого распоряжения своей жизнью нам уже знакома — отсутствие душевного равновесия:

Никогда с собой я не полажу,
Себе, любимому,
Чужой я человек.

У Цветаевой всё та же неравновесность тела и сознания неоднократно приводит к думам о самоповешении:

Руки ломают тетрадь,
Щупают тонкую шею.
Утро крадется как тать.
Я дописать не успею.

В-третьих, та же самая таинственная и неумолимая логика поисков равновесия дает тему суда — причем суда амбивалентного: самосуда, суда над людьми и даже — нередко — Божьего Страшного Суда. У Лермонтова:

Настанет день — и, миром осужденный,
Чужой в родном краю,
На месте казни — гордый, хоть презренный —
Я кончу жизнь мою.

И через несколько строк:

Но если, если над моим позором
Смеяться станешь ты
И возмутишь неправедным укором
И речью клеветы
Обиженную тень, — не жди пощады…

Также в последних строках “На смерть поэта”:

Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд — он ждет.
Он недоступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперед.

У Цветаевой заводские трубы вызывают образ трубы Страшного Суда:

Труба! Труба! Лбов искаженных
Последнее: еще мы тут!
Какая на-смерть осужденность
В той жалобе последних труб!

И в конце стихотворения:

К отчаянью трубы завoдской
Прислушайтесь — ибо зовет
Завод. И никакой посредник
Уж не послужит вам тогда,
Когда над городом последним
Взревет последняя труба.

У Галича суд — прежде всего, расправа неуспокоенной совести со всеобщим равнодушием:

Мы не забудем этот смех
И эту скуку
Мы поименно вспомним всех,
Кто поднял руку.
-------------------------------------------
Люди мне простят от равнодушия —
Я им, равнодушным, не прощу!

Все перечисленные образы и мотивы встречаются в цветаевской “Поэме воздуха” — там они сконцентрированы до состояния консервной сгущенной массы. Анализируя композицию поэмы, М.Л. Гаспаров различает 33 отрывка, среди которых “гость и хозяин” (разрыв себя с собой), “развоплощение” (отречение от чувств), “мертвая петля” (мотив самоповешения, который исследователь ставит под сомнение), мотивы воскрешения в ином мире — “переход”, “бог”, “мысль”, “Христос, Амфион, Орфей” [Гаспаров, 1995, 259–274]. Для нас же существенно еще и другое, не различенное при этом анализе, — а именно: протяжение страданий живого существа от осеннего равноденствия к весеннему. У Цветаевой описано движение живой материи на протяжении полугодия! Тому есть следующие доказательства:

О, как воздух цедок,
Цедок, цедче сита
Творческого (влажен —
Ил, бессмертье — сухо).
Цедок, цедче глаза
Гётевского, слуха
Рильковского… (Шепчет
Бог, своей — страшася
Мощи…) А не цедче
Разве только часа
Судного… В ломоту
Жатв — зачем рождаем?
…Всем неумолотом,
Всем неурожаем
Верха…
Чистым слухом
Или чистым звуком
Движемся? Преднота
Сна. Предзноб блаженства.
Гудок, гудче грота
В бурю равноденствья.
Темени — в падучке,
Голода — утробой
Гудче… А не гудче
Разве только гроба
В Пасху…

Вот оно — отмеренное календарное расстояние страстей живой души: от цедкости воздуха в судный час до гудкости чистого звука на Пасху. Выше мы уже увидели связь мотива Страшного Суда со временем осеннего равноденствия, привязка Пасхи к весеннему равноденствию и пробуждению природы известна. Кроме того, жатва земная привычно уже (по Лермонтову) противопоставлена неурожаю вечного бестелесного неба. В пору природной жатвы нужно заниматься подведением итогов, а не поощрением новой жизни. Именно оттого — непонимание рождений “в ломоту жатв”, странное с человеческой точки зрения и закономерное — с природной, небесной. Если смотреть на время жатвы с человеческим окуляром — напрашивается сходство между появлением ребенка из чрева матери и появлением колоса из земли. Космический же взгляд указывает на оппозицию состояний природы: природа рождает — т. е. проявляет, формирует — весной, а умерщвляет — т. е. отлучает от формы — осенью. Цветаева, как мы видим, смотрит не женским, не материнским, а отрешенно-вселенским, как бы жреческим оком.

III.

Теперь можно суммировать результаты наблюдений относительно логики образного строя в стихотворениях поэтов, родившихся в середине осени. Созвездие, восходящее в это время, замечательно точно названо “Весы”. Проблематика творчества всех четырех поэтов — равновесие.

На уровне пейзажа — это проблема обретения равновесия между холодным неподвижным небом и такой же холодной остывающей землей; проблема выбора следования за бессмертием или тленом при явном тяготении к бессмертию.

На уровне состояния души — это суд пробудившегося сознания над теряющим силу телом; равнодушие как рецепт равновесия, нелюбовь к себе, суд над собой.

На уровне отношения к миру — это призывание Божьего Суда на неправедно живущих людей, желание равновесия между действительным и идеальным порядком.

На уровне действия — это добровольный уход от мира, положение между своим и чужим, странничество. В своей крайней форме это дает овеществленное идеальное равновесие — самоповешение как землеотлучение духа.

В 1923 году Марина Цветаева уверенно прорекла:

Поэтов путь. Развеянные звенья
Причинности — вот связь его! Кверх лбом —
Отчаетесь! Поэтовы затменья
Не предугаданы календарем.

Получается, что предугаданы. Природный настрой, имеющий всегда конечный, непродолжительный характер, сделался для родившихся в данное время постоянным настроением, способным привести к страшному, непоправимому для жизни итогу. Так циклическое время рождения вторгается в линейное время социальной жизни, исправляет его, зачеркивает и способно даже быть к нему перпендикуляром. В стиховедении, таким образом, личная мифология, представляющая проекцию момента календарного появления поэта на свет, оказывается не менее важной для анализа содержания, нежели разбор семантического ореола размеров.

Однако нам не хочется заканчивать эти заметки утверждением собственной правоты. Скептически настроенный читатель вправе задать каверзный вопрос: “А как же Пушкин? Он-то ведь родился летом, 6 июня, а в стихах воспевал осень. Как быть с этим?” Пока не знаем. Чтобы ответить на этот вопрос, нужно изучить все “летние” и “осенние” стихи Пушкина и установить пропорцию между ними. Но делать это нужно не механически, а дифференцированно, т. е. с пониманием, что любимое время года не эквивалентно “сезону души” (постоянному для выражения чувств и мыслей поэта). Тогда мы поймем, что Пушкин любовался осенью извне, но состояние его души не было “осенним” в лермонтовском или цветаевском смысле…

Впрочем, речь, кажется, снова зашла о правоте автора, и благоразумнее будет завершить эти заметки.

Библиография:

[Гаспаров, 1995]: Гаспаров М.Л. Избранные труды. М; 1995.

[Гаспаров, 1999]: Гаспаров М.Л. Метр и смысл (Об одном из механизмов культурной памяти). М; 1999.

Ремонт шлагбаумов Came можно заказать у специалистов сайта profeservice.ru. Работники компании занимаются ремонтом ворот, кондиционеров, домофонов.

Комментарии

Добавить изображение