МАСКАРАД

Спасаясь от славы и бесчестия, я пытался найти

прибежище в одиночестве своего подлинного “я”.

Но у меня не было “я” - в глубине своей души я
обнаружил озадаченную безликость...

Жан - Поль Сартр, Слова”.

Громадный зал украшен золотыми и зелеными шарами, хвоей, серпантином, смешными плакатами. Откуда - то сверху грянула музыка. Распахнулись широкие двери, и зал заполнился разнаряженной толпой в масках. Кого тут только нет! Смешаны все времена и эпохи, литература и жизнь. Все смеются, разглядывая гостей в прорези масок. Вот Пьерро скачет вокруг телепузика Ляли. Людовик ХV что -то нашептывает на ухо Клаудии Шиффер.

Чапаев тащит за руку Анну Иоановну. Сталин лихо отплясывает с Маргарет Тэтчер. Усама бен Ладен о чем-то шепчется с Миледи. Наполеон Бонапарт прогуливается под руку с генералом Лебедем. Кто-то толстый и лысый, снимает ботинок и бьет им по столу. Вот целая толпа советских колхозниц с плакатом “Догоним и перегоним!”. Топот, хохот, веселье...

Но среди яркой толпы мое внимание привлекают пять скромных масок. ...Маленькая девочка с самодельной тряпичной куклой. Она одета в длинное, почти до пят синее саржевое платье, сшитое на вырост. Единственное украшение платья - ряд маленьких перламутровых пуговиц, которые девочка любовно поглаживает. Видно, она попала на праздник впервые и даже сквозь прорези в маске видно, каким восторгом и ужасом наполнены ее глаза.

Она озирается с жадностью - какую роль ей выбрать, чью маску надеть на следующем балу?

...Девочка постарше, в пионерском галстуке, серьезная, застенчивая.

...Девушка в скромной серой юбочке за коленку и белом свитерочке с комсомольским значком на груди. Она уверенно движется среди толпы, полна достоинства и отваги.

...Женщина, размахивающая трехцветным знаменем.

...И пожилая дама в элегантном светлом костюме. Время от времени дама подходит к девочке с тряпичной куклой и пристально смотрит на нее. Узнает или хочет познакомиться?

Эти маски действуют на меня завораживающе. Что-то в них есть неуловимо сходное, что-то их связывает. Кого они мне напоминают?

Маска, кажется, я тебя знаю... Я вхожу в вестибюль, снимаю маску и смотрю в зеркало. И вижу, как эти пятеро выстраиваются за мной в ряд и тоже снимают маски. Наши лица слились в одно. Но оно все время расплывается, дробится, я не могу сфокусировать на нем внимание. И тоска заливает мое сердце.

Я знаю, что это - я. Но какая же из этих масок - мое подлинное лицо? Какая роль стала триумфом моей скромной жизни, собрала аншлаг и вызвала бурю оваций? И самое главное: если снять все эти маски - что останется? Есть ли что-то другое, кроме этого маскарада?

Маскарад начинается с самого нашего рождения. Тщательно убранный кружевной конвертик показывают молодому отцу. Из конвертика выглядывает сморщенное синевато-желтое личико с обезьяньими гримасами.

Папа, чтобы не обидеть юную супругу, говорит: “Какая красавица” или Настоящий красавец!” Этот (или эта) в пеленках уже знает - отец врет...

Запомнить и обдумать. Потом, когда научусь говорить, понадобится.

...Понадобится уже скоро... Послонявшись по дому, изнывая от скуки, я от нечего делать хватаю веник и начинаю выметать сор из сеней. “Ах, ты умница! Ах какая у меня растет помощница”, - воркует бабка и достает тщательно припрятанную коробочку с конфетами - полосатенькими подушечками. Мне - одну, потом коробка убирается. Но я уже вовсю соображаю.

В следующий раз я беру веник, только дождавшись появления бабки и скребу им, изображая невероятное напряжение. Я ведь такая маленькая, а веник такой большой. Фокус удается. Этот спектакль снимается с репертуара только после того, как кончились конфеты.

Неважно, что зритель всего один - горячо любимая бабка.

Потом их станет больше, зрительный зал заполняется постепенно. Уроки актерского мастерства преподают со всех сторон. Бабка, человек гордый, с развитым чувством собственного достоинства, пропорциональным, впрочем, ее красоте и талантам, учит: “Если у тебя есть копейка, веди себя, будто у тебя рубль. А если есть рубль, веди себя как миллионерша”. С тех пор так и повелось. Всю жизнь мое достоинство не соответствует моему богатству.

... К соседям приехал после многолетней разлуки родственник.

Он был в плену, потом в ла
герях, далее мотался где -то. Гульба - на все село. Все с гармошкой вываливают за околицу. Блудный сын, взобравшись на пригорок, широко раскидывает руки и вопит: “О, моя родина! О, родина моя! Наконец-то мы вместе!” Вот это - да! Это - настоящие чувства! Целый месяц потом я взлетаю на этот пригорок и широко раскинув руки, кричу: О, родина моя!” Нет, не так.. Руки надо не просто раскинуть, а немножко согнуть, как бы обнимая ими степь. Вот так: “О, родина моя!”

...Младший брат - тоже шут гороховый, но без претензий на трагические роли. Ночью мы, дождавшись, когда все уснут, подползаем к загону и выпускаем коз. Интересно посмотреть, как козы будут себя вести в темноте. Козы, дуры, разбегаются. Бабка в ярости, грозит дедовым ремнем. “Ты как стоишь, когда тебя ругают?

- учит брат. -Ты вот так стой”. Показывает: съежившись, опустив голову как можно ниже, руки -скрестить на груди, будто умоляя о прощении. И этот номер удается.

... По дороге из школы я так размахалась сеточкой, в которых мы носили чернильницы-непроливайки, что обрызгала чернилами свое новое светлое пальтишко, только что пошитое бабкой. Горе ужасное!

Но я его аранжирую, я творю трагедию, опасаясь бабкиного гнева. Я вхожу в дом, еле-еле передвигая ногами, прислоняюсь к стенке, будто ноги меня уже совсем не держат и выдаю рыдания по полной программе. На испуганный вопрос бабки “Что случилось?” я ответить не могу из-за рыданий и всхлипываний.

Когда она, наконец, узнает, в чем дело, ничего, кроме облегчения, она не испытывает. Слава Богу, никто не заболел, никто не умер. И ласки, и утешения - мой гонорар за мое творчество.

Сколько раз я видела, как безутешно рыдающая женщина, проходя мимо зеркала, бросала в него мимолетный взгляд, проверяя, не потекла ли тушь. Потом - надо же увидеть себя рыдающей. Это уже комедия, спектакль горя, как сказала бы Симона Бовуар.

...”Куда ты помчалась такая лохматая? Вдруг Анна Тихоновна увидит”, - кричит мне вслед бабка. Я моментально останавливаюсь, возвращаюсь и, терпя боль, начинаю приводить в порядок свои длинные густые волосы.

О, Анна Тихоновна Лапина! Самый грозный, самый неподкупный судья - моя первая учительница, моя первая любовь. Она всегда, незримая, со мной, следит за мной, выставляет оценки за поведение. Получить у нее двойку - лучше не жить. А ее похвала выше всяческих наград.

С этой Анной Тихоновной внутри, судьей и цензором, проходит вся жизнь. Зависимость от одобрения других становится со временем невротической. Круг “других” расширяется. Если невротику, считает психоаналитик Карен Хорни, нужны благорасположение и любовь, то он должен получать их от друга и врага, от работодателя и чистильщика сапог. Грубость продавщицы в магазине переживается так же, как и неодобрение близкого друга или детей. И хвост тревоги тянется несколько дней.

Но неустойчивость, комплексы, ранимость спрятаны глубоко внутри. Маска - другая. Маска - уверенного в себе человека, неплохого оратора, срывающего аплодисменты, человека с исключительно сильным и волевым характером, который со всем может справиться сам.

...Тяжкое бремя и тяжкий крест. Я тащу его всю жизнь, отлично понимая, что эта маска мне не по средствам. Но сбросить драгоценную маску не могу. Хорни права: маска выполняет защитные функции - она дает чувство гордости. Невротик чувствует себя в безопасности, только когда носит маску. И неслучайно пациент бунтует, когда психоаналитик пытается содрать с него личину.

Порой меня раздражает эта странная дама, которая живет моей жизнью. Но что будет, если я выставлю ее за дверь? Что останется?

Хуже того. Я начинаю подозревать в подобном лицедействе других. Одна моя ленинградская приятельница - философ, умный и тонкий человек, говоря о себе, сокрушалась: с одним я - одна, с другим - другая, в одних обстоятельствах - такая, в иных - иная. Какая же я истинная? Что останется в сухом остатке, если снять все эти маски?

Я знаю - для многих людей признание своего лицедейства равносильно жизненному крушению. Посмотрите, как ретушируются биографии, как тщательно отбираются одни факты, опускаются другие. Вот говорят - искренняя книга. Действительно, секрет успеха - в искренности. По закону Мерфи - как только вы сможете ее изобразить, считайте, что дело в шляпе.

Человек - всегда потенциален, ненаписанная книга своего бытия. Но как только он начинает его писать - о! сколько тут изобретательности и уловок!. Писателя Писемского как-то спроси

ли: “Почему Вы не пишете мемуаров? Ведь у Вас такая была интересная жизнь”. “Пробовал, - ответил он.- Но как начну писать, вижу - начинаю брехать”. Циник и мудрец Ларошфуко был беспощаден: “Насколько ясно люди понимают свои ошибки, видно из того, что, рассказывая о своем поведении, они всегда умеют выставить его в благоприятном свете: то самое самолюбие, которое обычно ослепляет их ум, в этом случае придает ему такую зоркость и проницательность, что им удается ловко утаить или смягчить любую мелочь, способную вызвать неодобрение”.

Последний акт нашей жизненной комедии - похороны, когда из субъекта комедии человек становится только объектом...Хотя - кто знает... Душа потому и не отлетает от тела сразу, что ей, может быть, интересно это зрелище. Притулится где-то рядом и с интересом наблюдает, кто что говорит, кто плачет, а кто сморкается от холода. Кто с раздражением смотрит на часы, ожидая конца затянувшейся панихиды, а кто выпал из времени от безмерного горя. Что едят, что пьют на поминках - все видит. Потом напишет отчетный доклад и представит его, когда вновь соединится с телом. Не стоит рассматривать такой вариант как кощунственный.. Ведь и сама идея о смертном теле и бессмертной душе - чистый цирковой трюк, в основе которого - грубое надувательство. Ничего. Мы смотрим, аплодируем.

...Во всем, что я говорю, ничего нового. Проблема стара, как мир. И давно обозначена. Весь мир - театр... “Во мне - семь “Я”... Игры, в которые играют люди... Люди, которые играют в игры...

В юности я думала: какая разница - прожить жизнь или проиграть ее? Лишь бы то и другое было сделано талантливо. Я и сейчас продолжала бы так думать. Но вот беда: кому из моих “Я” мне отчитаться в конце жизни? Горячая комсомолочка, не терпевшая стиляг, поймет ли ту, охолонувшую, вынырнувшую из советского морока? Ту, что вступила в схватку с администрацией вуза, вздумавшей стричь длинноволосых студентов перед экзаменами, и едва не вылетела с кафедры из-за этой борьбы за длинноволосых?

Та, которая размахивала триколором у Белого дома и орала в экстазе бунта: “Долой гэкачепистов”, и та девочка, которая со слезой пела на сцене деревенского клуба “Я такой другой страны не знаю, где так вольно дышит человек” - это один и тот же человек?

Та, которая в любовном безумии взлетала птицей к небесам от одного только звонка любимого, лучшего в мире человека, протянет ли руку той, которая спустя несколько лет покрывала предателя самыми грязными площадными ругательствами, не видя в нем ни одного достоинства?

Ну и к какому “Я” нам плыть? Трезвые, здравомыслящие говорят : жизнь - это серия поступков. Не в словах и позах, мол, дело, а в поступках. Но я верю Сартру: тут даже поступки не могут служить мерилом, во всяком случае до тех пор, пока не доказано, что они - не поза. А доказать это бывает часто невозможно.

Грань между искренностью и лицедейством тонка. Лицедейство тоже бывает искренним. Говорим же мы про актера - он искренний актер.

...А может быть, плюнуть на эту проблему и сыграть в оставшееся время еще несколько ролей? И тогда можно будет закончить, как Сартр: человек, вобравший всех людей, он стоит всех, его стоит любой.