ФОРМА ЖИЗНИ ИЛИ ФОРМА МЫСЛИ

Читая статью Юрия Семенова и отклик на нее Владимира Емельянова, я думала, казалось, совсем о другом. Меня не покидала цитата Ницше: Искусство есть ничто, кроме искусства. Оно дано нам, чтобы не умереть от правды.

Только вместо искусства я представляла философию.

XX век в философии – это не эпоха объяснений и поисков решений, но испытаний и описаний. Мы стремимся к ясности, к свету, оставаясь безразличными к результату. Описать, не объяснить это то, что всегда старалось искусство, и в наше время – философия.

Конечно, авторы правы, и раньше философы ничего не “открывали”, но была амбиция решить проблему или по крайней мере – объяснить.

Потом, сердце узнаёт, что восхитительные эмоции при взгляде на мир, приходят не от глубины мира, но от его разнообразия. Поэтому бесполезно копать яму объяснений, но – в то же время - это замечательное ощущение остается, и вместе с ним – такая притягательность необъятности, неисчерпаемости и неиспытанности Вселенной. Но если раньше философ не мог быть вне своей системы, то теперь он может смотреть на нее со стороны как художник.

Вот и мы смотрим на мир вне “иудо-христианской системы ...

Произведения искусства рождаются от отказа мысли логически завершить свой путь. Бывает, что она сдается в самом начале, но это все равно отказ. Такие как Достоевский, все время находят с ней сделку, все время торгуются, но все равно сдаются. Если бы мир был объясним, искусства бы не существовало, так же как и философии.

Повторяя за Камю, экспрессия начинается там, где кончается мысль.

Когда произведение объясняет, оно претендует на полноту, на вечность, на науку, и – я согласна с Емельяновым – это тупик. Все, чем может оно быть – это клочком, вырванном из материи жизни, - чтобы дать нам представление об этой жизни.

Рационализм критиковали давно и много. Но никогда сам разум не находился под такой ожесточенной атакой, как в последние полтораста лет. В этом русская философия не оторвана от мировой (ограничена православием, может быть, но не оторвана), в которой темы иррациональной, религиозной и абсурдной мысли следовали одна за другой. В логической плоскости и в моральной они настойчиво перекрывали главный путь разума и восстанавливали прямые тропинки правды.

Юрий Семенов дает оценки не касаясь сути, судит Соловьева, Флоренского, Булгакова, Розанова, не показав, что они хотели сказать (я, вот например, не знаю, не читала). Также и Владимир Емельянов, критикуя Семенова, не подкрепляет свои слова содержанием учений религиозных философов.

Но я не знакома с мировоззрениями Юрия и Владимира настолько хорошо, чтобы верить им на слово. Поэтому, предполагая, что и большинство читателей не поверят мне по той же причине, приведу здесь несколько примеров (как я их понимаю). Если Ницше говорил правду, то философу, чтобы заслужить наше уважение, надо проповедовать примером.

Сначала хочу напомнить цепь размышлений Ясперса. Он начал с признания поражения, оказавшись бессильным осознать трансцендентное и неспособным проникнуть в глубину опыта, переживания. Из этого поражения можно было сделать только один вывод: провозгласить, что трансцендентное и есть сущность любого опыта. Тогда само существование, экзистенция - неожиданным порывом слепой уверенности - объясняет всё. Он называет это “немыслимым единством общего и частного”. Таким образом, абсурдное становится богом - в самом широком смысле слова, и эта неспособность понять - экзистенцией, которая освещает все вокруг.

Теперь обратимся к Шестову: “Единственное настоящее решение лежит как раз там, где человеческое суждение не видит решения. Иначе, какая бы была у нас нужда в Боге? Мы обращаемся к Богу только чтобы достичь невозможное. Что касается возможного, нам достаточно человека.

Когда Шестов сталкивается с абсурдностью существования, но он не называет это прямо абсурдом, но – Богом. Человек должен броситься к Богу, и этим порывом освободиться от рациональных иллюзий.

Но в этом и есть разница между Шестовым и Камю: для Шестова разум бесполезен, но существует что-то превыше разума- для Камю – разум тоже не годится, но ничего превыше него не существует.

Кьеркегаарду, например, противоречие и парадокс оставили открытым только путь религии. И он конкретно обозначил этот путь: воззвал к третьей жертве Игнатия Лойолы, которая так обр

адует Бога – жертве интеллекта. “Раз ничего не доказано, любое может быть доказано”. По Кьеркегаарду, отчаяние – не просто факт, но состояние греха. Потому что грех – это все, что отчуждает нас от Бога. В нерелигиозной философии, Камю вывел другую формулу: абсурд – это грех без бога. На этом пути строится новая мораль, так отличная от христианской (и от Валерия “иудо-христианской”). Поиск правды перестает быть поиском желаемого.

Но мир не рационален и не иррационален. Он не разумен, и только. Пределы разума определил сам разум, тем, что оказался беспомощным унять свои страдания. Грех – это не столько знание (если бы это было так, все были бы невинны), сколько желание знать. Поэтому, чувствуя себя по отношению к этому греху одновременно виновным и чистым, человек смотрит на противоречия вокруг как на полемические игры. Но переживались они не так, а всей душой. И эту правду надо сохранить. И сохранить эту неудовлетворенность. А это невозможно сделать проповедью. Все, на что мы можем рассчитывать, это не “мировая гармония и Царство Небесное”, как предлагает Владимир Емельянов, но на ностальгию по единству – между жаждущим умом и разочаровывающим миром.

Но это в мирное время. А во время войны...

Человек должен отдать дань своему достоинству в войне, которую он уже заранее проиграл. Надо принимать ее правила. Раз войну нельзя отрицать, остается жить ею или погибнуть на ней.

И смерть может быть формой жизни. Молодые люди взрывают себя не потому, что считают, что жизнь не стоит того, чтобы ее жить, но за идею или веру, которая как раз есть часть жизни. Именно потому, что в отличие от “обычного” самоубийцы, для них есть смысл в жизни. Как ни парадоксально, но акт подрыва как раз соединяет разрыв между человеком и его жизнью в этом случае.

Я допускаю также, что жизнь бывает такова, что человек просто не способен ее осознать, не “согласиться или не согласиться”, но внутренне признать себя ее частью. Когда ничто в ней не может стать привычным, когда разрыв есть с самого рождения, когда смотришь и не видишь, не видишь ни травы ни деревьев, а ночью, уставившись в небо, находишь только черноту и пустоту, иными словами, когда сердце не может расслабиться и отдать себя власти этого мира, когда все жизненные знания только удаляют уверенность, что этот мир – это мой мир. (Даже в сытой и спокойной жизни у нас бывают моменты, когда привычный нам мир становится вдруг недоступным, оставляя нас в одиночестве – как за знакомой маской любимого лица вдруг видишь совершенно чужого). Тогда религия заполняет пустоту, и ничему больше нет места. Даже разорванной на куски Вселенной, скрепленной только противоречиями.

И единственное, что я могу найти общее между таким человеком и собой, это моральный постулат: “человек есть всегда жертва своих правд”.

И не важно какой морали мы дети.