КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ
19-05-2002Уважаемый Нестор!
Обнаружив тему, я тут же столкнулся с проблемой критерия.
Например, “Рукопись, найденная в Сарагосе” Потоцкого, она вообще вся состоит из новелл, хотя все они оказываются вовсе не скрытыми, но вложенными (это когда персонаж в рассказе персонажа рассказывает собственную историю о персонаже, который вдруг оказывается отцом слушателя первой истории, Альфонса ван Вордена из “основной” нити сюжета).
Граф Потоцкий, русский литератор польского происхождения, творивший на французском, чрезвычайно интересовал Пушкина. Книгу Потоцкого, весьма рассеянно относившегося к издательским и авторским проблемам, раздобыть было нелегко и А.С., скорее всего, был знаком с материалом только фрагментами (полный текст книги и сейчас ещё является лишь версией, об адекватности которой можно спорить). Так вот, поручик Гринёв, разрывающийся между любовью и долгом и безоговорочно выбирающий долг, – это в значительной мере лейтенант ван Ворден, о чём я как-то уже дилетантствовал в одной своей старой работе.
Написана сия была специально для компьютерного журнала и применительно к понятиям аудитории оного, но с гневом отвергнута редактором. Названия статьи сейчас уж не вспомню, слово “палимпсест” в заголовке. Полезу в онлайн, вставлю сюда адрес. Пушкин у Потоцкого героя пусть даже и позаимствовал, но прочие все истории-приключения совершенно отсеял. Вот и я бы тоже так определил, что они занимательны-познавательны, эти истории, но и не более того.
Это я вот к чему. Тогда я думал, что критерий – феноменальность, сиречь, жизненность историй. Сейчас бы сказал – маргинальность. Смысл: в Библию попали те прецеденты, по которым христианская мораль вершит суд над человеками. В скрытых новеллах интерес тоже составляют прецеденты и тоже находящиеся в пограничной территории морали. Выявленные средствами литературы, последние достойны коллекционирования, сиречь метонимического кодирования, лишь как элементы некого (недостроенного?) морального кодекса, как прецеденты, в чём-то оппозиционные каноническим положениям Библии, не банальные, короче. Палимпсест же – это как раз такой приём, с помощью которого происходит актуализация сакральных текстов, – переписывание устаревших текстов с учётом новых положений при сохранении старого формата документа. Новые границы морали, наглядно отражённые в жизненно сконструированных прецедентах, это – цель (пусть и неявная), которая предполагалась за творчеством невидимого коллектива авторов скрытых новелл. Тем самым, использование палимпсеста как технологического метода служит отличительным признаком “побега”. Тогда, на момент написания статьи, я этих понятий палимпсест и фуга – отнюдь между собою не связывал. Теперь понимаю, что именно так, скорее всего, и происходило в действительности: автор брал сюжет, скажем, Вечного Ж., и переписывал в нём те фрагменты, которые резонировали в его писательской душе. Ежели такая идея приходила в голову западному сочинителю, то и проблемы как бы не было, автор садился за бюро и уютно сочинял роман “Агасфер”, волнуясь только о размере гонорара за своё новаторское произведение. Русскому же автору за означенное новаторство, одинаково, – и в “серебряный век”, и при большевиках-коммунистах – было положено от власти (той самой, что при всех властях – от Бога) дать по рукам, и дать крепко, чтоб впредь неповадно было богохульствовать-то.
Отсюда – метод: палимпсест, конечно, но втихую, чтоб никто не догадался о том, на какой вопрос дан этот ответ. Вот у Ильфа-Петрова и вышел отличный советский безбожный юмор про религиозный обман трудящихся масс прислужниками эксплуататоров, хотя на самом деле – новая версия библейской притчи.
Однако не все обладают таким даром, как эти два спринтера.
Тот же Булгаков сочинял мучительно долго, у него в итоге всё дивно перепуталось и переплелось. Сравним с точки зрения Вашего вопроса две половинки булгаковского романа. Московская часть, несмотря на все элементы чертовщины, – по замыслу обыкновенный советский фельетон. Такой же почти, как “Иванькиада” у Войновича, где тоже о квартирном вопросе. Талантливо, но сугубо личностно. Ведь и Булгаков, и Войнович за пределами своей божественной писательской ипостаси, в низкой бытовой жизни оба были людьми противноватыми, практическими и к тому же идейными борцами за квадратные метры жилплощад
и. (Впрочем, что значит “были”, Войнович здравствует ещё, в чем я ему желаю максимального успеха.) Я так думаю (возможно, заблуждаясь), что Булгаков придумал сделать гениальную вставку в роман уже почти готовый, – когда профессиональным чутьём уловил, что одной чертовщинки маловато будет. Нужно было “утеплить образ” Мастера (себя любимого, трудившегося параллельно над романом “Батум к 50-летию т.Сталина) и для того Булгаков быстренько свалял густую легенду на библейском материале, я бы даже не очень удивился, если бы выяснилось, что просто перевёл и обработал какой-то малоизвестный источник. Обращение к тропу облагородило основную линию, плановый результат, хладнокровно просчитанный опытным сочинителем, был достигнут, раскрутку романа взяла на себя власть, запретив печатать произведение.
Как коллекционер, я таки не удовлетворён тем, что включил этот текст в сборник, он не до конца отвечает моему же собственному критерию отбора. Темы обоих частей оказались взаимосвязаны, притом вся мораль сосредоточилась вовсе не в “библейской” половинке, а как раз, наоборот, в “московской”. И, кстати, читатель, особенно молодой, безошибочно предпочитает именно “московскую” часть романа, различая в мастерски написанной “библейской” части обычную высокопрофессиональную халтуру вроде оперы “Аида” Дж.Верди или рассказа “Русский характер” красного графа товарища Толстого А.Н.
Короче, Вы спрашиваете, типа “зачем скелет в музее революции?”. Вопрос хороший, но ответа у меня хорошего нет, лишь типа контрвопрос: “что ж теперь выбросить что ли?”.
Сборник “1001 ночь”, он сборник и есть. Как и “Декамерон”.
Новеллы вовсе не скрыты, все выложены напоказ, разве что ссылка на рассказчика формально присутствует.
Насчёт “суть... самодостаточное произведение” я консультировался у знатного филолога, он меня уверил, что этот архаизм как раз с множественным числом неупотребим, а как в тексте, так вполне.
Повесть о капитане Копейкине классически удовлетворяет критерию: эта линия начисто забывается при возврате в сюжет. Для Гоголя, крайне аккуратного в части критики власти, ходившего в любимцах царя, к тому же ещё и религиозного фанатика, данная вылазка явилась совершенно партизанской. С другой стороны, он мог и не сознавать до конца, что вышло из-под его пера. Цензура, впрочем, не дремала, баловство прекрасно разглядела и пресекла.
Насчёт “Окурочка” – это Вы хорошо заметили. По большому счёту, бессмысленна была сама сверхзадача побега – обладание фетишом, имеющим чисто лагерную ценность. Но внутренняя ценность! “Господа из влиятельных лагерных урок за размах уважали меня”. Надо вспомнить, что тогда все были товарищами, гражданами или падлами. Замечательно это Алешковский употребил – “господа” – обращение тогда столь же знаковое в смысле шкалы лагерных ценностей, как и пресловутый окурочек с помадой.
В общем, сделанного не изменишь, а то, что получилось, оно всё получилось как-то не так: графические иллюстрации оказались совсем не удачные, перевод тоже, да и к тому же так вышло, что на немецкий, а не на английский. Боюсь, что работу над этой темой я уже забросил.
Но всё равно, чувствительное Вам спасибо за Ваши вдумчивые замечания!
Искренне Ваш, В. Баранов