РУССКОЕ ОБЩЕСТВО

Российское государство, в отличие от Западной Европы, вплоть до Февральской революции 1917 г. держалось на сословиях. Сословия (состояния – йtat по-франц.) возникли в Европе в раннем Средневековье на основе разделения труда: дворяне вышли из рыцарей, ремесленники объединялись в цеха, духовенство имею свою курию”. Но если в Западной Европе сословные перегородки были сметены Великой Французской революцией, а с 1782 года, года провозглашения Первой республики, все бывшие поданные французского короля стали гражданами (вспомним “Декларацию прав человека и гражданина”), то в России общество складывалось по другим закономерностям.

И здесь сказала свое слово АНОМАЛИЯ – суровые природно-климатические условия и скудные почвы.

В Западной Европе средний земельный участок в пять гектаров столетиями кормил одну крестьянскую семью. В русском Нечерноземье и 20 га – не в прокорм, все равно своего хлеба до Покрова (ноября) еле-еле хватало, прикармливались от леса (грибы, ягоды, в Сибири – охота), с рыбалки да с огородов. Это “прикармливание” сохранилось до сих пор, хотя никаких сословий и крестьянских общин давным-давно нет. Русские, попадающие в страны Европейского Союза, постоянно удивляются, что немцы, французы, итальянцы не собирают грибы, предпочитая им искусственно выращенные в теплицах шампиньоны. Впрочем, удивляет их не только это – шашлык в лесу в Западной Европе поджарить не моги: тут же прибежит экологическая полиция, приедут пожарники и так оштрафуют – навсегда откажешься от этой русской экзотики.

А сенокос? Во Франции и Германии коси сено с апреля по июль – не бойся. У нас же 20 дней в июне, и амба: или солнце высушит, или дожди зальют. Да еще зима с конца октября по середину апреля с морозами да сугробами, совсем по русской поговорке: “у нас – 12 месяцев зима, а остальное – лето”.

И никогда русский крестьянин не ведал английской пословицы мой дом – моя крепость”. В доисторические времена при подсечно-огневом земледелии выжигали лес, ставили избы-времянки, три-четыре года жили, пока земля от золы рожала. Затем снимались, и айда дальше – другие леса выжигать. Какая уж тут “крепость”... Вот почему, по Бердяеву, Русь “была ушиблена своей ширью”. В Европе – в Голландии или в Люксембурге – не ушибешься” – прошел десять верст, и уже граница чужого государства.

И не нужна была поэтому на Руси частная собственность на землю – твоя ли она, помещичья или казенная, все одно не кормила от Пскова до Магадана, как глубоко ее не паши.

С точки зрения западного частного (публичного) права все русские крестьяне – как крепостные (помещичьи), так и государственные (“казенные” и “удельные” - последние кормили многочисленную царскую семью) были арендаторами (по-русски, “держателями”).

Да и сами дворяне-помещики далеко не сразу стали собственниками своих полей и лесов, которые они после отмены крепостного права в 1861 г. чаще всего сами не обрабатывали и не рубили, а сдавали в аренду крестьянским общинам или купцам-предпринимателям (вспомните фабриканта Лопахина из чеховского “Вишневого сада”). Ведь еще в XVI-XVII вв. бытовала практика отписывать” лес сразу нескольким помещикам в “коллективного пользование (этакий “помещичьих колхоз”).

В XVIII-XIX вв. помещики и крестьяне “по уговору”, т.е. безо всяких письменных документов, как это было принято в Западной Европе, взаимно обязывались осенью выгонять стада на сжатые поля, как помещичьи, так и общинные. До осенней уборки помещики никогда не охотились на неубранных полях крестьянских общин.

Впрочем, вплоть до отречения Николая II от престола 2 марта 1917 г. никаких гарантий “прав человека” на западный лад в Российской империи не существовало. Верховным собственником и распорядителем судеб своих подданных, опираясь на “сакральное право” (т.е. данное непосредственно Богом своему наместнику-царю) был только государь-император. И неслучайно Николай II, заполняя в 1897 г. опросную анкету переписи, совершенно искренне в графе “профессия” написал – “хозяин земли Русской”.

Это понятие “хозяин” шло не от западноевропейского владелец”, а от религиозно-православного “управитель”, поставленный Богом. В свою очередь и сама сакральность власти царя на Руси питалась из тех же истоков выживания основной массы населения – крестьян – в тяжелых природно-климатических условиях.

Крестьяне ведь уповали не на царя, а на себя да на Бога, ибо главным “супротивником” была не власть, а природа. Этот религиозно-мистический менталитет проявился в многочисленный крестьянских пословицах: “Бог не родит, и земля не даст”, “Не земля хлеб родит, а Небо”, “Бог – что захочет, человек – что сможет” и т.д.

Конечно, с точки зрения рациональной “рыночной” католической религии и рационализма эпохи Просвещения все эти рассуждения были “варварством”, “обскурантизмом”, обычным невежеством. Но менять надо было не людей, к тому же на 70 % даже в начале XX в., как говорят в Сибири “ни разу не грамотных” (т.е. не писать, ни читать не умевших), а ПРИРОДУ и КЛИМАТ. А это пока никаким политикам ни в прошлом, ни в настоящем не под силу.

Из сакральности царской власть в России вытекал обычай просить у государей “не правосудия, но милости”, милости казнить или миловать. И не от закона, а от совести царя зависело принятие того или иного решения. И в этом отношении все сословия, с точки зрения западных юридических норм, были бесправны перед царем.

В русской и советской художественной литературе сложился стереотип, что бесправным было только сословие крестьян. Это верно лишь отчасти, ибо и дворяне и даже аристократы не были застрахованы от произвола.

Один пример. В годы “бироновщины” в 30-е годы XVIII в. князь Платом Куракин, из богатейшего в России аристократического рода (его внучатый племянник Алексей Куракин в 1808-1812 гг. за свой счет содержал целое российское посольство в Париже), одним из первых “дворянских недорослей” посланных Петром I за границу на обучение, затем дипломат, губернатор, председатель Сената, за “хулу” (ядовитые высказывания) в адрес Анны Иоанновны вмиг лишился всего – имущества и даже языка (его в буквальном смысле отрезали), и был сослан на Соловки. Лишь дочь Петра I Елизавета возвратила навсегда немого князя в столицу, вернула титул, шпагу, но не имущество и не право снова служить.

Со времен Екатерины II и до Николая II таких экспериментов с отрезанием языка уже не проводилось, но отрезать землю у помещиков для “государственной пользы” - это сколько угодно.

Первым на “отрезание” в массовом порядке пошел Николая I, при котором началось крупномасштабное железнодорожное строительство. Для начала царь приказал расширить колею, отрезав технологически Россию от Европы. Сделано это было по военно-стратегическим, а отнюдь не экономическим мотивам.

Затем началась свистопляска с маршрутами железных дорог: все помещики норовили не допустить дорогу (полосу отчуждения) на свои поля и в леса, и маршрут Николаевской ж.д. первоначально принял форму каких-то кренделей. Увидев это, царь рявкнул “баста!” и самолично проложил путь по карте от Петербурга в Москву, говорят, прямо по линейке.

Сопротивление строительству “чугунки” из-за отчуждения земель было тогда повсеместным. Два курьеза произошли в 70-х гг. XIX в. в Ярославской губернии при строительстве Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги. “Отцы” уездного Переяславля-Залесского воспротивились прохождению дороги через их город, и они была построена далеко в стороне.

Другой форменный курьез случился в другом ярославском уездном городке – Мышкине, что стоит на берегу Волги наискось от Углича. Вначале “отца” городка не захотели “чугунки”, говоря, что их торговых путь – Волга. К тому времени Ярославль через Рыбинск и Бологое соединили с Николаевской ж.д. От дороги Рыбинск-Бологое (тогда еще не было Рыбинского моря) до Мышкина через г. Мологу – 70-80 верст.

“Отцы” спохватились в начале XX, спустя тридцать лет: Волга в верховьях сильно обмелела, крупные баржи с грузами до Мышкина не доходили, садились на мель. И тогда мышкинцы стали бить челом в Министерство путей сообщения – постройте нам ж.д. от Рыбинска до Мышкина! И дабы подкрепить эту челобитную делом, на свои средства заранее построили в Мышкине… вокзал. Но пока суть да дело, грянула Первая мировая война, и о проекте забыли. Так и стоит по сию пору в городе музея мыши и русских валенок Мышкине железнодорожный одноэтажный вокзал… без железнодорожных путей.

* * *

Сословная структура России законодательно начала закрепляться с XVIII в.; это укрепление продолжалось вплоть до начала XX в. (последний указ Николая II о создании сословия “объединенного дворянства” вышел в мае 1906 г.). Графически эта структура выглядела следующим образом:

Таблица сословий
Привилегированные	Непривилегированные (податные)
Дворяне (потомственные и личные) - военные - гражданские	Крестьяне (быв. помещичьи, государственные, удельные)
Духовенство (православное, мусульманские, католически-протестансткое, буддистское)	Мещане
Почетные потомственные граждане	Ремесленники
Купцы (три гильдии)	Казаки
	Инородцы (оседлые и кочевые тюркско-татарские народы, евреи)

 

В условиях громадных расстояний и малой населенности (“архипелаг” человеческих “островов”), многонациональности и многоконфессиональности, постоянной борьбы с природой за выживание сословная структура (или “клетка”, по Николая Бердяеву), по-видимому, была оптимальной моделью для Российской империи, позволившей ей просуществовать двести лет.

Если государственная структура и самоуправление Западной Европы выросли из городов и городского самоуправления (коммуна во Франции, джунта в Италии, хунта – в Испании), то в России все шло от сельской общины (мiра), родившейся стихийно в сельской местности задолго до появления городов и государства как такового.

А поскольку даже в начале XX в. 86,6 % населения России все еще жили в деревне и только 13,4 % - в городах (для сравнения в Англии в это же время в городах жило 77 %, в Германии – 54,4 %, во Франции – 41 %), крестьянская община оставалась основной ячейкой русского общества до 1917 г.

Крестьянский мiр. В России он был больше, чем низшая административная и самоуправляющаяся единица типа коммуны в Западной Европе. Сход взрослых мужиков деревенской общины – мiр (помните русскую пословицу: “на мiру и смерть красна”) выбирал без всяких бюллетеней, урн и протоколов, простым поднятием руки (у казаков криком – “любо”) исполнительную власть (старосту, казначея, писаря) и “силы порядка” - стотских и десятских (общественных полицейских, шерифов – по-американски, по-русски – “дружинников”). Именно эта упрощенная процедура низовой демократии стала основой “советской демократии” большевиков после 1917 г.

Крестьянская община самоуправлялась сама, решая экономические (передел земли по “едокам” сначала каждые пять, затем семь лет – какая уж тут частная собственность за землю и желание улучшить агрикультуру – все равно через пять-семь лет надел перейдет к соседу Ваське, зачем же хребтину ломать?), социальные (помощь старикам, больным, детям-сиротам), бытовые (ссоры в семьях, жалобы жен на мужей-пьяниц: отсюда их походы в советское время в парткомы), податные (налоговые) вопросы.

Принципы самоуправления и сам статус русских крестьянских общин резко отличался от западного сельского общества. Прежде всего, это преобладание коллективного начала над индивидуальным: коллективная постройка дома, коллективная заготовка дров, коллективный выпас скота.

Еще более существенным был принцип круговой поруки членов крестьянской общины, очень удобный для властей в смысле управления и сбора налогов (порука была отменен только в 1903 г.).

Понятие круговой поруки входило:

1. Совместная (коллективная) выплата податей (налогов) со всей общины в целом по числу “душ” (отсюда – подушная подать); при этом женщины “душой” не считались и налогов не платили; внутри общины подати с разверстой по семьям (больше сыновей – больше налог) делил староста или сход-мiр;
2. Община отвечала за каждого своего члена перед властями и, например, временный или постоянный отъезд члена общины в город на заработки оформлялся специальным “отпускным билетом”; при этом “отходник” обязывался платить свою долю налога в общине как по месту его постоянной приписки (в городе ему давался лишь временный вид на жительство).

Многое в нормах права русской общины искренне удивляло иностранцев. Например, такой трагический случай. На престольный праздник (день святого в данном приходе) в пьяной драке один мужик убивает другого. На Западе это квалифицируется как уголовное дело – непреднамеренное убийство, убийцу арестовывают и в острог (тюрьму). Не так обстояло дело в русской деревне. Собирался мiр и судил-рядил: у убитого мужика осталось пять детей, и у убийцы – шесть. Значит одиннадцать ртов мiр, если “убивца” сдать властям, должен взять себе на шею – кормить, поить, одевать: ведь в сиротский приют в городе их не возьмут – приюты не для крестьян, эти богадельни для мещан и ремесленников. Что делать? А вот что – староста, предварительно переговорив с никудышным мужичонкой-бобылем (холостяком), велит “убивцу”, “при всем мiру” бухнуться ему в ноги и взять грех на себя. Мужики-мiряне одобряют и все – десятские крутят руки бобылю, везут его в волость и там сдают в полицию как убийцу. И власти никакого дознания не делают, протоколируют “чистосердечное” признание мнимого убийцы, далее суд и Сибирь – каторга или тюрьма. А община призревает (содержит) одинокую старуху-мать бобыля на “свой кошт”.

С точки зрения нашего “революционного демократа” Федора Степуна вся эта акция – “варварство”, “темнота”, некультурность”, с позиции Сергея Пчелинцева, нашего пензенского мужичка-философа, здравый крестьянский смысл.

И неслучайно власти в XIX в. ввели специальный крестьянские волостные суды, которые, наряду с мировыми судьями искали, как бы мы сказали сегодня, консенсус между правом римским (европейским) и “правом крестьянским”, т.е. вековыми обычаями и привычками сельских общин.

А вот еще один пример из “крестьянского права”, описанный петербургскими газетами. Во вторую Государственную Думу в 1906 г. избрали довольно большое количество крестьян, причем многие из них были “азбучно неграмотными”. Сидеть и слушать мудреные речи бар-депутатов от дворян и интеллигенции со всеми их “вотумами”, “консенсусами”, “легислатурами” и прочими непонятными словами (нерусские же они люди, если так, на “птичьем языке”, говорят – вспомните снова мужика Пчелинцева из 1994 г.) было невмоготу, а соснуть неудобно. Со скуки народный избранник по-тихому покинул зал заседаний в Таврическом дворце и пошел побродить по окрестностям. Случайно забрел на местный рынок и там… украл у продавщицы-хозяйки живого поросенка вместе с мешком. Поросенок завизжал, хозяйка закричала, собралась толпа, появился городовой, и наш неудачливый вор, он же депутат, бросился бежать.

Конечно, поймали, всей толпой привели в участок. Что бы сделали с таким депутатом в начале XX в. во Франции или Италии, если бы такое, не дай Бог, вдруг с ним случилось? Правильно, составили бы протокол, отобрали поросенка, оштрафовали да еще бы письменно сообщили в парламент – примите меры.

А что в России? Да ничего – просто изумились. Это надо же – жалование как депутат получает 500 зол. руб., наравне с министром, а поросенка ценой в три рубля ворует. И одет вроде прилично, как барин – сюртук, штаны со штрипками, штиблеты (все это, кстати, крестьянским депутатам в Думе купили за счет казны).

А что делает депутат? Идет в околотке к портрету государя-императора на стене, бухается на колени и вопит: “Помилуй мя, великий государь, виноват, бес попутал!” И все – всем все понятно, не в себе был человек, бес (дьявол) его попутал, не мог он сознательно с такими деньжищами поросенка за “три рубли” украсть. Ни протокола, ни штрафа – отпустили с миром.

Случай этот все же попал в столичные газеты, но либералы-народники осуждали не депутата-мужика, а власть – не просвещает, не воспитывает, “внизу власть тьмы (крестьян), вверху тьма власти (царская бюрократия)”.

А как же еще – это ведь “крестьянское право”, а оно нечто вроде “права” братьев наших меньших – кошек, собак, коров, лошадей. Их кормить-поить надо, холить-лелеять. Не в Думу же выбирать.

“Крестьянское право” со всеми его бытовыми причудами в той или иной мере воспроизводилось в других податных сословиях – казаков, ремесленников, мещан, поскольку все они исторически вышли из крестьянской общины.

И здесь преобладали не римские юридические нормы, а совесть (обычаи), причем в разных сословиях далеко не единая.

Еще в 1864 г. в России была проведена судебная реформа по образцу западноевропейской, с судом присяжных. Но у низших и у высших сословий были свои сословные “суды”, нередко признанные властями. И если казачий круг приговаривал какого-нибудь молодого казачка-ловеласа к порке нагайками, то официальные судебные власти в это решение не вмешивались. Пороли и в крестьянской общине даже после отмены крепостного права в 1861 г. и вовсе не по приказу помещика (как писала вся народническая литература, жалея мужичка-богоносца), а по “приговору мiра”. Пороли в ремесленном сословии и у мещан – вспомните рассказы Максима Горького, и даже после манифеста Николая II от 11 августа 1904 г. “о повсеместной отмене телесных наказаний”.

Но прав был историк Сергей Соловьев, когда писал: “указом нравы не исправишь”.

И когда случилась Гражданская война, командующий Добровольческой армией Антон Деникин и его генералы в 1919 г. пороли целые деревни за сочувствие большевикам.

Весьма близко к низшим “податным” сословиям примыкали купцы, особенно, самой массовой 3-й гильдии – владельцы мелких лавок, питейных заведений и т.д. В массе своей они также вышли из крестьян и по своему менталитету не слишком от них отличались.

Конечно, верхушка купечества из 1-й гильдии к началу XX в. уже обучила своих детей в отечественных и зарубежных университетах, и клан фабрикантов Морозовых, братья Рябушинские, владелец частной Московско-Ярославско-Архангельской ж.д. Савва Мамонтов, меценат-балетоман и другие мало отличались по культуре и образу жизни от столичных дворян.

И все же основная масса российского купечества оставалась тем же “темным царством”, столь колоритно выписанном в пьесах А.Н. Островского, чей памятник стоит у Малого театра в Москве.

Как и в случае с крестьянством, власти вынуждены были считаться с особенностями купеческого менталитета. В 1807 г. Александр I издал указ “О даровании российскому купечеству новых выгод”. Наряду с целым набором действительных экономических, финансовых и т.д. “выгод” (например, об освобождении сыновей купцов от рекрутской повинности в обмен на специальный “рекрутский” налог), имелась и такая “выгода” - право и запой (назывался совсем в духе “бес попутал” - “болезнь души”). Разрешалась “малая” (две недели) и “большая” (месяц) “болезнь души”. И на лавке такого коммерсанта вполне легально висела бумажка – “Тит Титычь болен душой”. И все покупатели с пониманием отходили от запертой двери: что же, болен человек, не иначе – бес попутал, вот душа-то и болит.

Правительство, или, по определению А.С. Пушкина, “единственный европеец в России”, понимало, что сословная “клетка” Российской империи архаична и во многом является тормозом для успешного сельскохозяйственного и промышленного развития.

Скажем, ремесленные цеха не поспевали за техническим прогрессом, мало применяли машин, появившуюся в конце XIX в. электроэнергию – работали по-старинке, руками.

Нерентабельной была и крестьянская община в “коренной” - европейской – России – она еле-еле кормила сама себя. Но зато важна была административно – держала в узде “буянов” не хуже бывшего помещика, поскольку от старосты мiра – маленького начальника, зависело очень многое: дать или не дать “отпускной билет” в город, снарядить вне очереди на гужевую повинность (с лошадью и телегой) для “казенной надобности” и т.п. С одной стороны (столыпинская реформа) – власти смягчили жесткие ограничения на выход из общины “самостоятельных мужиков” (кулаков – указ 5 октября 1906 г.) и их переселения в Сибирь (и для успеха этого дела Николай II в 1909 г. “отписал в казну” безвозмездно свой личный домен – огромный Алтайский край).

С другой – еще раньше, при Александре III, ужесточили правила жизни для оставшихся в общине крестьян (указ 1894 г. о видах на жительство), одновременно унифицировав законодательство для общин разного подчинения – бывших помещичьих, государственных, удельных и тем самым создавая как бы единую крестьянскую сельскую общину (и одновременно “общину” дворянскую – упоминавшийся выше указ Николая II об “объединенном дворянстве”).

Аналогичная попытка была предпринята в отношении городских сословий. В конце XIX в. в недрах Министерства внутренних дел был разработан проект объединения трех сословий – мещан, ремесленников и купцов 2-й и 3-й гильдии в одно – “городское сословие”. По сути, речь шла о русском варианте “третьего сословия” в Западной Европе до Французской революции 1789 г., как бы основе будущего гражданского общества в России.

Но этот проект, как и попытка П.А. Столыпина ввести в империи бессословные (гражданские) земства по типу западных муниципалитетов, провалились.

Столыпину помешала царская бюрократия и старые деятели земского движения не желавшие делиться властью с “кухаркиными детьми” (напомню, что земства в части губерний Европейской России были введены еще в эпоху “великих реформ” Александра II, с 1864 г.), а МВД – сами купцы.

Дело в том, что царские власти издревле, еще с Петра I вешали перед каждым низшим сословием “морковку” - некий узкий лаз “наверх”.

У крестьян это “отпускной билет” из общины и вид на жительство в городе, где он, платя подать в общине и оброк помещику (при крепостном праве) все же мог “выбиться в люди”: накопив деньгу в торговлишке, откупиться от общины и выкупиться у помещика “на волю” и со временем стать “справным купцом”. Такой путь прошли многие основатели известных купеческих династий в России, преимущественно из староверов (они не страдали “болезнью души”, ибо никогда не пили).

У казаков “морковкой” стало получение казачьего офицерского чина (хорунжий, есаул, сотник и т.д.) без всякого специального военного образования и нередко даже малограмотными (герой Отечественной войны 1812 г. войсковой атаман Донского казачества Матвей Платов удостоился даже титула графа и почетного доктора наук Оксфорда, хотя не то что по-английски – по-русски читал и писал с большим трудом).

Купцы же заблокировали идею объединения трех сословий в одно городское (третье) из-за своих “морковок”. Еще Екатерина II установила, что за 10-20 лет “беспорочной торговли или мануфактурного дела” купцы именным указом царицы получали особый “экономический титул” - коммерц-советник или мануфактур-советник. Дальше шла следующая ступенька – уже в сословие потомственных почетных граждан для себя и своих детей. А такое “гражданство” открывало дорогу и на государственную службу, и к орденам – словом, делало статус вчерашнего крепостного мужика полу-дворянским. И если иметь в виду, что “потомственного почетного гражданина” власти щедро раздавали детям личных дворян, выпускникам университетов, ученым, художникам, артистам, то такой Африкан Саввич вдруг оказывался “из грязи в князи” - какое ему гражданское общество, права человека, все эти “французские штучки”. Царю да Отечеству надо служить, а не конституции, и тебе воздастся.

Что касается ку\пцов 1-й гильдии, то и у них была своя “морковка”: чин “бирюзового генерала”. Так в просторечье именовался чин “действительного статского советника” (генерал-майора) по петровской “Табели о рангах” за бирюзовые обшлага его вицмундира, положенного по чину.

Как получался этот чин? Очень просто – через меценатство: надо было собрать коллекцию антикварных или раритетных изделий (книг, фарфора, восточных изделий, монет и т.д.) и затем подарить ее непременно императорскому (т.е. “казенному”) учреждению – университету или Академии наук.

За такой дар указом царя и давался чин “бирюзового генерала”. А он открывал путь к назначению в Государственный совет или Сенат, или в иное “присутствие”. А это “присутствие” в свою очередь давало жалование до 40 тыс. в год (учитель или городовой получали 4 тыс.) – не торгуй, не крутись на фабрике, совсем как в рекламе: “Мы сидим, а денежки идут…”

Известный купец, московский голова и министр в правительстве адмирала А.В. Колчака Павел Бурышкин в своей эмигрантской книге воспоминаний “Москва купеческая” сильно осуждал эту “бирюзовую морковку”: разлагала она купцов, выводила из дела, обращала в чиновников.

Один такой купец – Бахрушин, дважды стал за свой известный театральный музей коллекции в Москве “бирюзовым” - сначала при Николае II, затем при большевиках (Сталинская премия).